Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
авило забыть свой гнев.
Прибыв на место, он тотчас отправился представляться своему новому
начальнику, генералу Лэмли, который принял его весьма любезно, ибо знавал
его отца, кроме того, - как ему угодно было заметить, - слыхал самые лестные
отзывы о мистере Эсмонде от генерала, адъютантом которого тот состоял во
время экспедиции в Виго. Этой зимой мистер Эсмонд был официально зачислен
поручиком в стрелковый полк бригадного генерала Уэбба, в те время
находившийся вместе со своим командиром во Фландрии; но, состоя в личной
свите генерала Лэмли, Эсмонд присоединился к своему полку лишь год спустя,
после битвы при Бленгейме, завершившей кампанию 1704 года. Поход начался
очень рано; наши войска выступили еще до окончания зимы и под командою
самого терцета осадили город Бонн на Рейне. Его светлость прибыл в армию
удрученный горем, с траурной повязкой на рукаве в знак постигшего его дом
несчастья, и тот самый пакетбот, который привез генералиссимуса, доставил
опередившим его войскам почту, среди которой было и письмо к Эсмонду от его
дорогой госпожи, содержавшее немало интересных для него известий.
Юный маркиз Блэндфорд, сын его светлости, учившийся в Королевском
колледже в Кембридже (куда не так давно отправился и милорд виконт с
мистером Тэшером в качестве наставника, но только не в Королевский, а в
колледж св. Троицы), заболел оспой и скончался, имея шестнадцать лет от
роду; таков был конец невинной юношеской страсти, разрушивший все
честолюбивые замыслы бедного Фрэнка о будущем его сестры.
Госпоже Эсмонд хотелось, чтобы он вернулся, - так, по крайней мере,
можно было понять из ее писем; однако близость неприятеля делала это
невозможным, и наш молодой джентльмен, приняв посильное участие в осаде,
которую здесь нет надобности описывать, остался, по счастью, цел и невредим
и после сдачи города пил вместе с другими за здоровье своего генерала. Почти
весь этот год он провел в боях и ни разу не испрашивал отпуска, благодаря
чему, впрочем, избегнул участи двоих или троих менее счастливых приятелей,
потерпевших крушение во время страшной бури, разразившейся в последних
числах ноября, той самой, что "на бледную Британию сошла" (как о том пел
мистер Аддисон) и потопила десятки лучших наших кораблей и пятнадцать тысяч
моряков.
Говорили, что герцога весьма тяжело поразил удар, обрушившийся на его
семью; однако врагам его пришлось убедиться, что он одинаково хорошо умеет
справляться и с ними и с собственным горем. Как ни успешны были действия
великого полководца в минувшем году, победы новой кампании затмили их блеск.
Его светлость генералиссимус после Бонна воротился в Англию, армия же
отступила в Голландию, и герцог снова присоединился к ней в апреле 1704
года, сев на корабль в Гарвиче и высадившись в Маасланд-Слюис; вслед за тем
его светлость без промедления отправился в Гаагу, где принимал иностранных
послов, представителей местной власти и иных сановных особ. Повсюду - в
Гааге, Утрехте, Рурмонде и Маастрихте - его светлости оказывались величайшие
почести; гражданские власти выходили навстречу его поезду, в честь его
палили из пушек, повсюду воздвигали почетные арки, а для джентльменов,
составлявших его многочисленную свиту, задавали роскошные пиры. Между Льежем
и Маастрихтом его светлость сделал смотр войскам Генеральных штатов, а затем
и английским, стоявшим под командой генерала Черчилля близ Буа-ле-Дюк. Меж
тем делались приготовления к долгому походу; в армии прошел слух,
встреченный общим ликованием, что генералиссимус намерен вынести войну за
пределы Нидерландов и идти по направлению к Мозелю. Еще до выступления из
Маастрихта мы узнали, что туда же идут французы под командою маршала
Виллеруа.
В конце мая армия достигла Кобленца; назавтра же его светлость, вместе
с генералами свиты, посетил курфюрста Трирского в его замке Эренбрейтштейн;
и в то время как герцог пировал на празднестве, данном в его честь
курфюрстом, драгуны и конница переправились через Рейн. Покуда во всем этом
еще было много новизны, праздничности и блеска; великая и славная армия
триумфально шествовала по дружественной стране, к тому же красотами природы
превосходившей все, когда-либо мною виденное.
Пехота и артиллерия, стараясь не отставать от конницы, также перешли
Рейн у Эренбрейтштейна и через Майнц направились к Кастелю; здесь его
светлость с генералами и всею свитой были встречены на берегу каретами
курфюрста и под пушечные салюты доставлены во дворец его высочества, где их
ожидал еще более блистательный прием. Местом сбора армии назначен был
Гидлинген в Баварии, и туда различными путями следовали английские,
голландские и датские войска, а также их немецкие союзники. Пехота и
артиллерия, под командою генерала Черчилля, перешли Неккар у Гейдельберга, и
Эсмонду удалось повидать этот город и знаменитый замок (все еще красивый,
несмотря на разрушения, произведенные французами во время последней войны),
который напомнил ему о его предке, верой и правдой служившем здесь
прекрасной и несчастной пфальцграфине, сестре первого короля Карла.
В Миндельсгейме нашего командира посетил знаменитый принц Савойский, и
все мы собрались, чтобы увидеть этого блестящего и неустрашимого воина;
принц объехал наши полки, выстроенные в боевом порядке, и выразил свое
восхищение доблестной английской армией. Наконец между Диллингеном и
Лавингеном мы впервые завидели неприятеля, отдаленного от нас лишь водами
Брентца. Курфюрст Баварский, полагая, что его светлость направит свой первый
удар на Донауверт, послал лучшие свои войска на соединение с графом
Даркосом, стоявшим близ названного города у подножия Шелленберга, где спешно
возводились укрепления и тысячи саперов были заняты рытьем траншей.
Второго июля его светлость начал штурм; о том, как успешно закончился
он для нас, нет надобности распространяться. Его светлость двинул в бой
шесть тысяч пехотинцев, английских и голландских, тридцать эскадронов
конницы и три полка имперских кирасир; сам герцог переправился через реку во
главе кавалерии. Паши войска шли на приступ с невиданным пылом и отвагой,
многие добегали до орудий противника и падали сраженными у самого бруствера,
однако победа далась нам нелегко, и, быть может, мы и вовсе не одержали бы
ее, если б на подмогу не явился принц Баденский с имперскими частями после
этого неприятель уже не мог устоять против нас; мы ворвались в его траншеи,
устроили там страшное побоище и потом гнали его до самого Дуная, где многие
солдаты пытались спастись вплавь, следуя примеру своих военачальников, графа
Даркоса и самого курфюрста. Наши войска победоносно вступили в оставленный
баварцами Донауверт; там, по слухам, курфюрст намеревался оказать нам
истинно горячий прием, сжегши нас заживо во время сна; и в самом деле,
погреба в домах, когда мы захватили город, оказались набиты соломой. Но хотя
факелы были налицо, факельщики все убежали. Таким образом, горожане
сохранили свои дома, а наш генерал захватил все боевое снаряжение
неприятеля, найденное в его арсеналах, складах и хранилищах. Пять дней
спустя в полках принца Людвига торжественно пропели "Te Deum" {Тебя Бога
(хвалим) (лат.).}, а в наших отслужили благодарственный молебен; и
поздравления, полученные в этот самый день его светлостью генералиссимусом
от принца Савойского, явились как бы возгласом "аминь", завершившим
религиозную церемонию.
А затем, после величественного шествия войск по дружественной стране,
после бесчисленных, празднеств и пиров при дворах немецких князей, после
жестоких и упорных битв и, наконец, торжества победы наши войска ступили на
неприятельскую землю, передавая: все кругом огню и мечу, и тут мистеру
Эсмонду пришлось узнать и другую сторону войны: горящие усадьбы,
опустошенные поля, вопли женщин над трупами отцов и сыновей и пьяный разгул
солдатни среди слез, насилия и смерти. Отчего ж горделивая Муза истории, с
восторгом описывая доблесть героев и. величие побед, пропускает все эти
картины, столь жестокие, грубые, позорные и, однако же, занимающие куда
более места в трагедии войны? Вы, английские джентльмены, мирно сидящие у
своего очага, теша свою гордость песнями, сложенными но славу наших
военачальников, вы, юные красотки, торопливо сбегающие по лестнице на
призывный звук барабана и трубы, чтоб радостными кликами приветствовать
британских гренадеров, знаете ли вы все, из чего слагается победа, которую
вы празднуете, и слава героев, которым вы воздаете хвалу? У нашего великого
полководца, которого едва ли не боготворила Англия да и вся почти Европа,
исключая французов, била одна истинно богоподобная черта: ни победы, ни
поражения, ни опасноста не могли смутить его хладнокровия. Перед величайшим
препятствием или пустяковой помехой, перед сотней тысяч воинов в боевом
строю или крестьянином, убитым на пороге своей пылающей хижины, среди
сборища пьяных немецких князьков, при королевском дворе, за дощатым столом,
заваленным военными картами, и в виду неприятельской батареи, изрыгающей
пламя и смерть, усеивая трупами землю вокруг, - он всегда оставался спокоен,
холоден и непреклонен, как судьба. Изменить для него было все равно, что
отвесить церемонный поклон; ложь, черная, как воды Стикса, сходила с его уст
столь же легко, как комплимент или замечание о погоде. Он мог завести
любовницу и покинуть ее, мог предать своего благодетеля или отблагодарить
его - а при случае и заколоть - все с тем же безмятежным спокойствием и при
этом не более испытывая муки совести, нежели Клото, когда она прядет свою
нить, или Лахезис, когда она перерезает ее. От офицеров принца Савойского я
слыхал, что в час битвы принц словно становился одержим каким-то боевым
неистовством; глаза его загорались, он бешено метался из стороны в сторону,
сыпал проклятиями вперемежку с поощрительными выкриками, точно науськивая
кровавых псов войны, и сам всегда находился во главе охоты. Наш же герцог у
жерла пушки был всегда так же спокоен, как в дверях гостиной. Быть может, он
не стал бы таким великим мужем, если б его сердце знало любовь или
ненависть, страх или жалость, упрек или раскаяние. Он столько же был
способен на величайший подвиг храбрости или хитроумнейший расчет, сколько и
на гнуснейшую подлость, он мог с одинаковой устрашающей невозмутимостью
солгать, обмануть любящую женщину или отнять полпенни у нищего, и ему были
равно доступны и самые возвышенные и самые низкие проявления человеческой
природы.
Все эти его свойства были отлично известны в армии, где встречались
люди различных политических взглядов и притом обладавшие немалым умом и
проницательностью; но он внушал такое доверие к себе как к первому
полководцу мира, такой восторг и веру в свой гений и свою звезду, что те
самые солдаты, которых он заведомо обсчитывал при выдаче жалованья, те самые
офицеры, которых он всячески оскорблял и использовал в своих интересах (ибо
он умел использовать каждого от мала до велика, кто только ни встречался на
его пути, и у каждого находил, что взять - кровь солдата, или шляпу
дворянина с дорогим украшением, или сто тысяч крон из королевской казны, или
два из трех фартингов, составляющих содержание полуголодного стрелка, или -
в молодые годы - поцелуй у женщины, и заодно и золотую цепочку с ее шеи, от
каждой и каждого стремясь урвать что только можно; и при этом, как я уже
сказал, сохранял божественную способность с одинаковым равнодушием созерцать
гибель героя и падение воробья с крыши. Не то чтобы он не умел плакать; в
нужную минуту он всегда мог двинуть в бой и этот резерв; у него наготове
были и слезы и улыбки, на случай, если представится надобность в мелкой
разменной монете. Он готов был прислуживаться к чистильщику сапог, как и
льстить министру или государю; умел быть надменным и смиренным, мог грозить,
каяться, плакать, с чувством жать вам руку или, в удобную минуту, вонзить
вам нож в спину), - те самые из его людей, которые лучше всех его знали и
больше всех терпели от него, восхищались им больше других, и когда он
гарцевал перед рядами, идущими в бой, или в самый решительный миг выносился
навстречу батальону, дрогнувшему под напором врага, солдаты и офицеры вновь
обретали мужество, видя великолепное спокойствие его черт, и в его воле
черпали неотразимую силу.
После великой победы при Бленгейме преклонение перед герцогом всей
армии, не исключая его злейших недругов, дошло до подлинного неистовства -
более того, те самые офицеры, которые в глубине души проклинали его,
особенно громко выражали свой восторг. Да и кто отказал бы в похвале такой
победе и такому победителю? Уж только не автор этих строк; можно мнить себя
философом, но тот, кто сражался в этот памятный день, всегда будет
вспоминать о нем не иначе, как с волнением и гордостью.
Правый фланг французов находился у самого Дуная, близ деревни Бленгейм,
в которой помещалась штаб-квартира маршала Таллара; расположение его войск
тянулось примерно лиги на полторы и, минуя Лютцинген, доходило до лесистого
склона, у подножия которого сосредоточено было не менее сорока эскадронов,
действовавших против принца Савойского. Там еще недавно была деревушка, но
французы сожгли ее дотла, так как лес представлял собою укрытие более
надежное и более легко обороняемое.
Перед этими двумя деревнями и линией французских позиций, пересекая
болото, наполовину высохшее от жары, протекал небольшой ручей, не более двух
футов шириною; и этот ручей остался единственной преградой между обеими
армиями к шести часам утра, когда наши войска подошли и расположились в
боевом порядке напротив французов, так что с их позиций отлично видны были
наши; и задолго до первого залпа широкая равнина уже казалась черной от
кишевших на ней войск.
Пальба из пушек, как наших, так и неприятельских, продолжалась много
часов. У французов батареи были расположены впереди пехоты, и действие их
наносило значительный урон нашим частям, в особенности коннице и правому
флангу, занятому имперскими полками под командою принца Савойского, который
не мог двинуть вперед ни пехоту, ни артиллерию, так как местность перед ним
была изрезана рвами и болотами, весьма затруднявшими передвижение пушек.
Было уже за полдень, когда мы начали наступление; первыми пошли в атаку
войска левого фланга, где командовал лорд Кате, самый отважный и самый
популярный офицер английской армии. На долю нашего молодого адъютанта выпала
честь объезжать с приказами линию фронта, наблюдая величественное зрелище
двух славных армий, в боевом порядке выстроенных друг против друга; и словно
для полноты приобретенного им воинского опыта, он удостоился отличия,
нередко сопутствующего боевой славе; наряду со многими сотнями храбрецов он
в самом начале славного сражения при Бленгейме был выведен из строя. В
первом часу дня закончилась перегруппировка войск для атаки, совершенная с
немалыми трудностями и промедлением, под свирепым огнем неприятельских
орудий, более многочисленных и занимавших более выгодную позицию, нежели
наши; и соединенный корпус англичан и гессенцев, показывая пример храбрости,
двинулся на Бленгейм во главе с командующим нашим крайним левым флангом,
генерал-майором Уилксом; этот доблестный командир шел впереди вместе со
своими офицерами, бесстрашно обнажив голову на виду у неприятеля,
поливавшего смельчаков сильнейшим орудийным и ружейным огнем, на который
нашим запрещено было отвечать иначе, как копьями и штыками, лишь после того,
как они достигнут французских палисадов. Туда и направил шаг бесстрашный
Уилкс и вонзил шпагу в доски палисада, прежде чем подоспели остальные.
Вражеская пуля уложила его на месте, равно как и полковника, майора и еще
нескольких из сопровождавших его офицеров; наши солдаты с возгласами "ура"
ринулись на приступ, но, несмотря на всю их отвагу и решительность,
смертоносный огонь противника заставил их остановиться, а в это же время с
фланга, из Бленгейма, ударил на них отряд французской конницы, нанося
жестокий урон нашим рядам. Три яростных и отчаянных попытки штурма
предприняла наша пехота, и все три были отбиты неприятелем; и в конце концов
наши полки были смяты и отступили в беспорядке к тому самому ручью, который
час тому назад мы так решительно и бодро переходили, а французская кавалерия
преследовала отступавших, продолжая колоть и рубить.
Но здесь на победителя ударила с бешеной силой английская конница во
главе с Эсмондовым начальником, генералом Лэмли, и под защитою ее эскадронов
обращенная в бегство пехота сумела оправиться и привести в порядок
расстроенные ряды; Лэмли же тем временем, отбросив назад французскую
конницу, устремился прямо к деревне Бленгейм и палисадам укрепления, где
среди груды мертвых тел лежали Уилкс и сотни других отважных англичан. Но о
том, что было далее, о славной пашей победе, мистер Эсмонд не знал ничего,
ибо его лошадь, сраженная пулей, рухнула вместе с всадником, придавив его
своей тяжестью, и он впал в беспамятство, от которого очнулся на какое-то
мгновение лишь для того, чтобы снова лишиться чувств от сильной боли и
потери крови. Смутно помнятся ему лишь чьи-то стоны, сквозь забытье
доносившиеся до него, да промелькнувшая мысль о той, которая так много места
занимала в его сердце, и о том, что наступил конец его земному поприщу, его
надеждам и его несчастьям.
Пришел он в себя от нестерпимой боли: грудь его была обнажена, слуга
поддерживал ему голову, добрый и преданный гэмпширский товарищ {Перед тем
как мне отправиться в этот поход, моя госпожа прислала ко мне Джона Локвуда,
который с тех пор никогда со мною не расставался. - Г. Э.} в слезах
склонялся над своим господином, которого он считал мертвым, а полковой врач
зондировал рану в плече, полученную, должно быть, в тот самый миг, когда
подстреленная лошадь увлекла в своем падении всадника. Сражение в этой
стороне уже кончилось; деревня была занята англичанами, храбрые ее защитники
- кто в плену, кто бежал, а многие утонули в ближних водах Дуная. Если бы не
усердие верного Локвуда, Эсмонду - а с ним и этой повести - пришел бы тут
конец. Мародеры уже рыскали по полю в поисках добычи, и Джек прикладом
мушкета размозжил голову одному из этих молодцов, который успел стащить с
Эсмонда парик и шляпу, отцепить от пояса кошелек и пару выложенных серебром
пистолетов, подарок вдовствующей виконтессы, и уже шарил в его карманах,
когда Локвуд своим неожиданным появлением помешал грабителю докончить дело.
Лазареты для наших раненых устроены были в Бленгейме, и здесь Эсмонд
пролежал несколько недель, находясь между жизнью и смертью; рана, полученная
им, была не так глубока, и врачу на месте удалось извлечь пулю; но на
следующий день, уже в лазарете, открылась у него горячка, едва не унесшая
нашего молодого джентльмена в могилу. Джек Локвуд рассказывал, что в бреду
он произносил престранные речи: называл себя маркизом Эсмондом и, схватив за
руки лекарского помощника, пришедшего перевязать его рану, утверждал, что
это госпожа Беатриса и что он сделает ее герцогиней, если только она скажет
"да". Так проходили его дни среди безумных