елили еще два года тому назад и которому  так  и  не
удалось  излечиться  совершенно;  он,  разумеется,  не  мог  не  знать,  как
безнадежна всякая страсть, направленная  на  этот  предмет,  и  прибегнул  к
лучшему, хоть и недостойному remedium amoris {Средство от любви  (лат.).}  -
поспешному бегству от своей очаровательницы и длительной разлуке с нею;  так
как эта первая рана была не смертельна, то она затянулась довольно быстро, и
Эсмонд не испытывал острой боли, почитая себя исцеленным, даже если на самом
деле это не было так. Но ко времени его возвращения из бленгеймского  похода
шестнадцатилетняя  молодая  леди,  которая  два  года  назад  казалась   ему
прекраснейшим созданием в  мире,  достигла  такого  расцвета  и  совершенной
красоты, что тотчас же поработила беднягу, уже бежавшего однажды от ее  чар.
Тогда он пробыл с ней лишь два дня - и поспешил прочь; теперь  он  видел  ее
изо дня в день; когда она бывала при дворе, любовался ею; когда  она  сидела
дома, разделял ее досуг в семейном кругу; когда она выезжала, гарцевал рядом
с ее каретой; когда она являлась в театр, сидел  рядом  с  нею  в  ложе  или
следил за  нею  из  кресел;  когда  она  отправлялась  в  церковь,  исправно
отсиживал, не слушая, всю проповедь лишь затем, чтобы усадить ее в  портшез,
если  ей  угодно  будет  отдать  ему  предпочтение  перед  другими  молодыми
джентльменами, постоянно толпившимися вокруг нее. Когда она,  следуя  за  ее
величеством, уезжала в Хэмптон-Корт, тьма  спускалась  над  Лондоном.  Боже,
какие ночи проводил тогда Эсмонд, думая о ней, разговаривая  о  ней,  слагая
стихи о ней! Друг его Дик Стиль в ту пору усиленно добивался внимания некоей
миссис Скэрлок, молодой леди, которая впоследствии стала его женой; дом этой
особы находился на Кенсингтон-сквер,  неподалеку  от  дома,  где  жила  леди
Каслвуд. Дик и Гарри, занятые одним и тем же делом, часто  встречались.  Оба
постоянно бродили вокруг Кенсингтона, то стремительно мчались туда, то уныло
брели оттуда. Немало бутылок они распили вместе  под  вывеской  "Королевский
герб", поверяя друг другу свои чувства, причем каждый  терпеливо  выслушивал
другого, ожидая своей очереди стать рассказчиком. Так укреплялась их дружба,
хотя всем окружающим оба они, вероятно, казались несносными. Некоторые стихи
Эсмонда - "Глориана за клавикордами", "Букет Глорианы", "Глориана при дворе"
- были в тот год напечатаны в "Наблюдателе". Не случалось ли вам читать  их?
По общему мнению, они были недурны, и некоторые даже приписывали их  мистеру
Прайору.
     Страсть эта не укрылась - да и могло ли быть иначе?  -  от  ясных  глаз
госпожи Эсмонда; он  ей  признавался  во  всем.  Чего  не  сделает  человек,
обезумевший от любви! До каких пределов подлости он не унизит себя! На какие
страдания не обречет других лишь для того, чтобы хоть немного облегчить свое
ожесточившееся сердце от переполнившей его боли! Изо дня в день он  приходил
к доброй своей госпоже и поверял ей  безрассудные  мечты,  мольбы,  надежды,
восторги. Она слушала, улыбалась, утешала с неизменным  участием  и  лаской.
Чего еще мог ожидать от этого ангела кротости и доброты тот, кого она любила
называть старшим из своих детей?
     После всего, что было сказано, нужно ли добавлять, что искания  бедного
Эсмонда потерпели неудачу? Где было нищему, безродному поручику  тягаться  с
именитейшими вельможами Англии! Эсмонд не решался даже просить о том,  чтобы
ему позволили надеяться, - столь недосягаемым казался предмет его  мечтаний;
и жизнь его, лишенная смысла и цели, проходила в жалких вздохах и бесплодном
томлении. Эти мучительные ночи, эти дни, полные страданий,  ревнивой  тоски,
неудовлетворенной страсти, - они  и  сейчас  живы  в  его  памяти!  Беатриса
столько же думала о нем, сколько  о  слуге,  следовавшем  за  ее  портшезом.
Жалобы его нимало ее не трогали; восторги наводили  скуку.  Его  стихам  она
внимала с равнодушием, как если бы их  автором  был  старик  Чосер,  умерший
несколько сот лет тому назад; она не питала к  нему  ненависти:  она  просто
презирала его и лишь терпела его присутствие.
     Однажды после  разговора  с  матерью  Беатрисы,  своей  милой,  верной,
ласковой госпожой, когда в течение долгих часов -  почти  целого  дня  -  он
изливал перед ней свой пыл и страсть, гнев  и  отчаяние  и,  снова  и  снова
возвращаясь к  этой  теме,  метался  по  комнате,  обрывал  головки  цветов,
стоявших в вазе, мял и ломал  воск  на  письменном  столе  и  в  сотне  иных
сумасбродных выходок проявлял  свое  неистовство,  -  Эсмонд  вдруг  заметил
бледность своей госпожи, измученной бессильным состраданием  к  горестям,  о
которых она слышала в сотый раз; и, схватив  шляпу,  быстро  распростился  и
кинулся прочь. Но, дойдя до Кенсингтон-сквер, он понял,  что  причинил  боль
лучшему, нежнейшему другу, какого когда-либо знал  человек,  и  им  овладело
чувство глубокого раскаяния. Он повернул назад, промчался  мимо  слуги,  все
еще стоявшего у отворенных дверей, взбежал по лестнице л застал свою госпожу
там, где ее оставил, - в амбразуре окна, выходящего  в  сторону  Челси.  Она
улыбалась, вытирая слезы, стоявшие в ее ясных глазах; он бросился перед  ней
на колени и спрятал лицо в складках ее платья. В руках  у  нее  был  стебель
цветка, розовые лепестки которого он оборвал в своем исступлении.
     - О, простите меня, моя добрая, моя  дорогая!  -  воскликнул  он.  -  Я
терплю муки ада, а вы - ангел, дарующий мне живительную каплю влаги.
     - Я мать ваша, а вы мой сын, и я всегда буду любить вас, - сказала она,
кладя руки ему на голову; и он удалялся, с благодарностью и смирением  думая
об удивительной любви и нежности, которыми неизменно дарила его  эта  добрая
леди.

        "Глава XI"
     Знаменитый мистер Джозеф Аддисон

     Приближенные  короля  и  принца  обедали  в  Келсингтонском  дворце,  а
гвардейцев очень недурно кормили в Сент-Джеймском, и Эсмонд, как здесь,  так
и там, всегда был желанным гостем. Дик Стиль предпочитал столовую гвардейцев
кенсингтонской обеденной зале, где было меньше вина и  больше  церемоний,  и
Эсмонд немало веселых вечеров провел в обществе своего друга, и не раз потом
ему приходилось подсаживать последнего в портшез. Если старая  поговорка  не
лжет и в вине точно сокрыта истина, - что за душа-человек был мистер  Ричард
Стиль! Чем  больше  выпивал  он  вина,  тем  больше  преисполнялся  любви  к
ближнему. Беседа его  была  не  столь  остроумной,  сколь  пленительной,  он
никогда ни слова не сказал  во  гнев  другому  и,  пьянея,  лишь  становился
благодушнее.  Находились  охотники  подтрунить  над  подвыпившим  капитаном,
насмешники избирали его  мишенью  для  своих  шуток,  но  Эсмонду  природная
доброта Дика и его безобидный,  веселый  юмор  были  куда  милее  затейливой
беседы присяжных острословов, их отточенных реплик и надуманных сарказмов. Я
сказал бы, что Стиль скорее сиял, нежели искрился  в  разговоре.  Знаменитые
beaux-esprits {Остроумцы (франц.).} кофеен  (как,  например,  мистер  Уильям
Конгрив, когда его подагра и его достоинство разрешали ему явиться  в  нашей
среде) умели бить без промаха - и блестяще доказывали это порою раз десять в
вечер, - но, подобно искусным стрелкам,  сделав  выстрел,  они  должны  были
отступить под прикрытие, чтобы перезарядить свое  оружие  и  выждать  нового
удобного случая напасть на врага; что же до Дика, то в  своих  собутыльниках
он никогда не видел мишени  для  прицела,  но  лишь  друзей  для  задушевной
беседы. У бедняги полгорода состояло в доверенных друзьях; все знали об  его
долгах и любовных похождениях,  о  непреклонности  его  возлюбленных  и  его
заимодавцев. В ту пору, когда Эсмонд впервые прибыл в Лондон, все чувства  и
помыслы доброго Дика устремлены были к некоей молодой  леди,  обладательнице
крупного состояния в Вест-Индии, на которой он вскоре и  женился.  Два  года
спустя леди была в могиле,  состояние  прожито,  а  вдовец  -  у  ног  новой
красавицы, чьей благосклонности он домогался с таким пылом, точно никогда не
знавал, не вел к алтарю и не хоронил другой.
     Однажды после обеда в Сент-Джеймском дворце Дик, на которого в ту  пору
как раз нашла полоса трезвости, вместе со своим  другом  шел  по  освещенной
солнцем Джермен-стрит; они уже подходили к собору св. Иакова, как вдруг  Дик
выпустил руку своего спутника и бросился к неизвестному джентльмену, который
стоял у  прилавка  книгопродавца,  погруженный  в  рассматривание  какого-то
фолианта. Это был высокий светловолосый человек в платье табачного  цвета  и
при шпаге, весьма скромного и непритязательного вида, особенно по  сравнению
с капитаном Стилем, который  любил  принарядить  свою  кругленькую  особу  и
щеголял в пурпуре и золотых кружевах. Итак,  капитан  подскочил  к  любителю
книг, схватил его в объятия, крепко сжал и, верно, облобызал бы  -  ибо  Дик
постоянно тискал и целовал своих друзей, - но тот, вспыхнув, отступил назад,
видимо,  не  сочувствуя  столь  бурному  всенародному  проявлению  дружеских
чувств.
     - Мой милый  Джо,  да  где  же  это  ты  скрывался  целую  вечность?  -
воскликнул капитан, все еще держа своего друга за обе руки. -  Вот  уже  две
недели, как я изнываю от тоски по тебе.
     - Две недели еще не вечность, Дик, - весьма добродушно возразил тот. (У
него были голубые глаза удивительной яркости и  правильные  красивые  черты,
делавшие его похожим на раскрашенную статую.) - А скрывался я -  как  бы  ты
думал, где?
     - Как! Неужто на том берегу? - испуганно спросил капитан. -  Милый  мой
Джо, ты ведь знаешь, я всегда...
     - Нет, нет, - с улыбкой прервал его друг, - до этого дело еще не дошло.
Я скрывался, сэр, в таком месте, где никому не пришло  бы  в  голову  искать
вас, - у себя дома, куда направляюсь  и  сейчас,  чтобы  выкурить  трубку  и
выпить стакан хересу. Не окажете ли и вы мне честь?
     - Поди сюда, Гарри Эсмонд! - воскликнул Дик.Ты, кажется, не раз  слыхал
от меня о моем милом Джо, моем ангеле-хранителе?
     - Как же, - сказал мистер Эсмонд с  поклоном.  -  Но  не  думайте,  что
только вы научили меня восхищаться мистером Аддисоном. У нас в Кембридже  не
хуже, чем в Оксфорде, умели ценить поэзию, сэр; и хоть  я  и  надел  красный
мундир, но кое-какие из ваших стихов помню до сих  пор  наизусть...  "О  qui
canoro blandius Orpheo vocale ducis carmen!" {О вы, который поете слаще, чем
певец Орфей! (лат.).} Угодно вам, сэр, чтобы я продолжал? - спросил  Эсмонд,
который и в самом деле любил прекрасные латинские  стихи  мистера  Аддисона,
восхищавшие всех образованных людей того времени.
     - Это капитан Эсмонд, ветеран Бленгейма, - сказал Стиль.
     - Поручик Эсмонд, - поправил его тот с низким  поклоном,  -  к  услугам
мистера Аддисона.
     - Я слыхал о вас, - сказал мистер Аддисон с улыбкой; и точно,  в  целом
городе не было никого, кто бы не слыхал о злополучной ссоре Эсмондовой тетки
с герцогинею.
     - Мы собрались к "Джорджу" распить бутылочку до представления, - сказал
Стиль. - Ты с нами, Джо?
     Но мистер Аддисон сказал, что отсюда недалеко до его квартиры, что  как
он ни беден, а бутылка доброго  вина  для  друзей  там  всегда  найдется,  и
пригласил обоих джентльменов к себе  на  Хэймаркет,  куда  мы  тотчас  же  и
направились.
     - Моя хозяйка сразу проникнется ко мне доверием,  -  с  улыбкой  сказал
мистер Аддисон, - когда увидит, что столь блестящие джентльмены  поднимаются
по моей  лестнице.  -  И  он  любезно  распахнул  перед  ними  дверь  своего
обиталища, поистине  довольно  убогого,  хотя  никакой  владетельный  князь,
принимая  гостей  в  своем  дворце,  не  мог  бы  явить   более   изысканную
обходительность  и  учтивость,  нежели  этот  джентльмен.   Скромный   обед,
состоявший из ломтика  мяса  и  хлебца  ценой  в  пенни,  дожидался  хозяина
квартиры. - Вино у меня лучше, нежели закуска, - сказал  мистер  Аддисон,  -
милорд Галифакс прислал мне бургундского. - Поставив с этими словами на стол
бутылку и стаканы, он в несколько  минут  управился  со  своим  незатейливым
обедом, после чего все трое дружно принялись за вино. - Взгляните,  капитан,
- сказал мистер Аддисон, указывая на свой письменный стол, на  котором  была
разложена карта Гохштедта и его окрестностей, а также  несколько  листков  и
брошюр, относящихся до знаменитой битвы, - как видите, я также занят  вашими
делами. Точней сказать, я выступаю в роли поэта-хроникера и  пишу  поэму  об
этом походе.
     И тут Эсмонд по просьбе гостеприимного хозяина рассказал все, что  знал
о сражении  при  Бленгейме,  пролил  на  стол  aliquid  meri  {Немного  вина
(лат.).}, чтобы обозначить реку,  и  с  помощью  щепотки  трубочного  табаку
изобразил действия на левом фланге, в которых принимал участие.
     Две или три страницы готовых уже стихов лежали тут же на  столе,  рядом
со  стаканами  и  бутылкой,  и  Дик,  хорошенько  подкрепившись   содержимым
последней, взял в руки эти листки, исписанные изящным, четким почерком почти
без помарок и исправлений, и принялся читать  вслух  с  большим  подъемом  и
выразительностью. Там, где  в  стихах  следовала  пауза,  восторженный  чтец
останавливался и разражался рукоплесканиями.
     У Эсмонда восторги Аддисонова друга вызвали улыбку.
     - Вы мне напоминаете немецких бюргеров или мозельских князей, -  сказал
он, - когда бы  наша  армия  ни  расположилась  на  привал,  они  тотчас  же
отправляли посольство с приветствиями главнокомандующему и пальбой  из  всех
пушек салютовали нам с городских стен.
     - А после того пили здоровье  великого  полководца,  не  правда  ли?  -
весело подхватил капитан Стиль, наполняя свой стакан; с подобным  признанием
заслуг приятеля он никогда не мешкал.
     - А герцог, раз уж вам угодно, чтобы я  играл  роль  его  светлости,  -
сказал мистер Аддисон, слегка покраснев и улыбаясь,  -  тотчас  же  поднимал
ответный кубок.  Августейший  курфюрст  ковент-гарденский,  я  пью  здоровье
вашего высочества. - И он налил себе вина. Джозеф не более Дика  нуждался  в
поощрении  к  подобного  рода  забавам,  но  вино,  казалось,   никогда   не
затуманивало сознания мистера Аддисона, оно лишь развязывало ему язык, тогда
как капитану Стилю достаточно  было  одной  бутылки,  чтобы  слова  и  мысли
перестали ему повиноваться.
     Каковы бы ни были читанные стихи - а по правде  сказать,  некоторые  из
них показались мистеру Эсмонду довольно заурядными, - восторги  Дика  ничуть
не уменьшались, и в каждой строчке, вышедшей из-под Аддисонова  пера,  Стиль
видел истинный шедевр. Наконец он дошел до того  места  поэмы,  где  бард  с
такою же легкостью, как он стал бы описывать бал в опере или  же  безобидный
кулачный бой на деревенской ярмарке,  говорит  о  том  кровавом  и  жестоком
эпизоде кампании, память о котором должна заставить  содрогнуться  от  стыда
каждого, кто принимал в нем участие, - когда нам был отдан приказ разграбить
и  опустошить  страну  курфюрста  и  волна  убийств  и  насилий,  пожаров  и
преступлений прокатилась по его владениям. Дойдя до строк:

                      Гонимый местью, воин все кругом
                      Огнем уничтожает и мечом;
                      Бушуют волны пламени в полях,
                      Где были села, хам зола и прах.
                      Бегут отары в глубь густых дубрав,
                      К мычанью стад блеянье примешав.
                      Страх гонит и селян с родимых мест,
                      И детский плач разносится окрест.
                      В смущенье воин меч свой опустил -
                      Приказ вождя душе его постыл;
                      Вождь, состраданием к врагу томясь,
                      Проклясть готов законный свой приказ {*}, -
                      {* Перевод О. Б. Румера.}

     бедный Дик совсем расчувствовался от избытка винных паров  и  дружеских
чувств и проикал последнюю строчку с умилением, которое заставило одного  из
слушателей покатиться со смеху.
     - Я восхищаюсь той свободой, которой пользуетесь вы,  поэты,  -  сказал
Эсмонд, обращаясь к  мистеру  Аддисону.  (Дику  после  чтения  стихов  стало
невтерпеж, и, не преминув расцеловать обоих своих друзей, отчего  парик  его
съехал на нос, он удалился, слегка пошатываясь  на  ходу.)  -  Я  восхищаюсь
вашим искусством; людей убивают у вас под звуки  оркестра,  точно  в  опере,
девы вскрикивают стройным хором, когда наши победоносные гренадеры  вступают
в их родное село. Знаете ли вы, как все это было на самом деле? (Быть может,
мистер Эсмонд также был несколько разгорячен вином в эту минуту.) Какова эта
победа, которую вы воспеваете? Какие сцены ужаса и позора  разыгрывались  по
воле гениального полководца, сохранявшего при этом такое спокойствие, словно
он принадлежит к другому миру? Вы говорите о воине, который "в смущенье  меч
свой опустил", о вожде, томимом  состраданием  к  врагу;  я  же  думаю,  что
мычание стад так же мало трогало вождя, как и детский плач,  а  среди  наших
солдат было немало разбойников, которые с одинаковой беспечностью  рубили  и
тех и других.  Я  устыдился  своего  ремесла,  когда  увидел  эти  зверства,
творившиеся  на  глазах  у  всех.  В  своих  утонченных  стихах  вы  изваяли
величавый, радостный образ победы; на  самом  деле  это  грубый,  уродливый,
неуклюжий идол, кровожадный, отвратительный и жестокий. Обряд  служения  ему
таков, что страшно даже представить себе. Вы, великие поэты, должны показать
победу такою, как  она  есть,  -  безобразной  и  жуткой,  а  не  сияющей  и
прекрасной, О сэр, поверьте мне, если б вы участвовали в этом походе, вы  не
стали бы его так воспевать.
     Эту неожиданную тираду мистер Аддисон выслушал, покуривая свою  длинную
трубку и миролюбиво улыбаясь.
     - Чего же вы хотели бы? - сказал он. - Противно правилам искусства и  к
тому же недопустимо в наш утонченный  век,  чтоб  муза  рисовала  пытки  или
грязнила руки ужасами войны. Их должно лишь упоминать, но не показывать, как
это делалось и в греческих трагедиях, которые, смею предположить, вы  читали
и которые, без сомнения, являются  изящнейшими  образцами  поэзии.  Убийство
Агамемнона, гибель детей Медеи - все это происходит за кулисами; на сцене  в
это время находится лишь хор, под звуки трогательной музыки  повествующий  о
происходящем. Нечто подобное, дорогой  сэр,  замыслил  и  я  в  меру  своего
скромного дарования; я пишу не сатиру, а панегирик. Вздумай  я  запеть  так,
как это угодно вам, публика в клочья разорвала бы поэта, а книгу его  отдали
бы  на  сожжение  городскому  палачу.  Вы  не  курите?   Из   всех   плевел,
произрастающих  на   земле,   табак,   бесспорно,   самый   спасительный   и
благотворный. Нашего великого герцога, -  продолжал  мистер  Аддисон,  -  мы
должны изображать не человеком, -  хотя,  конечно,  он  человек,  наделенный
слабостями, как и любой из нас, - а героем. Для победного  шествия,  не  для
боя, оседлал ваш покорный слуга своего холеного Пегаса. Мы,  университетские
поэты,  привыкли,  как  вы  знаете  сами,  трусить  на  смирных  коньках;  с
незапамятных времен обязанностью поэта  было  прославлять  в  стихах  деяния
героев  и  воспевать  подвиги,  которые  вы,  воины,  совершаете.  Я  должен
следовать правилам своего искусства, и  сочинению  подобного  рода  надлежит
звучать торжественно и гармонично и не  приближаться  сверх  меры  к  грубой
истине. Si parva licet... {Коль малое приличествует [нам сравнить с великим]
(лат.).}, если Вергилий мог взывать к божественному Августу, отчего же более
скромному поэту с берегов Айзиса не почтить хвалой  победителя-соплеменника,
в торжестве которого каждый британец имеет долю и чей гений и слава служат к
украшению личного достоинства всякого  нашего  гражданина.  С  тех  пор  как
миновали времена наших Генрихов и Эдуардов, можем  ли  мы  похвалиться  хоть
одним бранным подвигом, равным тому, в котором  и  вам  удалось  отличиться?
Нет, если только мне