всякую
неделю щеголявшего в новом платье и  разубранного  всем,  что  только  могли
доставить  ему  его  портной  и   вышивальщик.   Милорд   постоянно   осыпал
любезностями Эсмонда,  приглашал  его  к  обеду,  предлагал  своих  верховых
лошадей и  тысячею  других  способов  довольно  неуклюже  выражал  ему  свое
почтение и расположение. Наконец однажды вечером,  явившись  в  кофейню  уже
достаточно разгоряченным  и  раскрасневшимся  от  вина,  милорд  бросился  к
Эсмонду и вскричал:
     - Порадуйтесь за меня, дорогой полковник, я - счастливейший из людей!
     - Счастливейшему из  людей  не  требуется,  чтобы  за  него  радовались
другие,  -  возразил  Эсмонд.  -  Какова  же  причина  столь   неизъяснимого
блаженства?
     - Как, вы еще не слыхали? - сказал тот. - Вы ничего не знаете? Я думал,
вам, как члену семьи, сказали  уже:  очаровательная  Беатриса  обещала  быть
моей.
     - Что! - крикнул мистер Эсмонд, который  в  это  самое  утро  провел  с
Беатрисой несколько счастливых часов, - писал ей стихи, а она  пела  их  под
аккомпанемент клавикорд.
     - Да, - сказал милорд. - Я был у нее нынче. Я видел вас из окна кареты:
вы шли, направляясь к Найтсбриджу. Я был у нее, и она  была  так  прекрасна,
так ласково говорила со мной, что я просто  не  мог  удержаться  и  бросился
перед ней на колени и... и... нет, решительно на  всем  свете  нет  человека
счастливее меня; я только очень молод, но это ничего, она говорит,  я  стану
старше; через четыре месяца мое совершеннолетие, и разница в годах не так уж
велика - и я так счастлив. Мне хочется  чем-нибудь  угостить  все  общество.
Бутылку вина сюда, десять бутылок - мы выпьем за самую прекрасную женщину  в
Англии.
     Эсмонд оставил молодого лорда, который опрокидывал бокал за бокалом,  и
поспешил в Кенсингтон узнать, верно ли то, что он слышал. Увы,  сомнения  не
было; во взгляде своей госпожи, исполненном печали и сострадания, он  прочел
всю правду; а потом она  рассказала  ему  те  подробности,  какие  знала,  -
молодой лорд сделал предложение сегодня утром,  через  полчаса  после  ухода
Эсмонда, в той самой комнате, где на клавикордах еще лежала песня, сложенная
Эсмондом, и которую они пели вместе.


        "Книга третья,"
     повествующая об исходе приключений мистера Эсмонда в Англии

        "Глава I"
     Мои битвы и беды приходят к концу

     Лихорадочное  стремление  добиться  хотя  бы  скромной   славы,   ранее
владевшее Эсмондом, теперь миновало, быть может,  оттого,  что  желание  его
отчасти исполнилось, а еще оттого, что не существовало более цели,  питавшей
эти честолюбивые замыслы. Он стремился к военным почестям в надежде, что они
возвысят его в  глазах  Беатрисы.  После  знатности  и  богатства  это  было
единственное, что она ценила. И это была ставка, при которой  быстрее  всего
можно было выиграть или проиграть, ибо изучение законов - долгая игра и надо
потратить  целую  жизнь,  чтобы  преуспеть  в  ней;  успехи  же  на  поприще
литературном или клерикальном ничуть не  приблизили  бы  бедного  Эсмонда  к
заветной цели. Итак, красный мундир был его единственным шансом, и  на  него
он поставил;  и  тут-то,  строго  говоря,  и  кроется  секрет  его  быстрого
повышения в чинах, ибо он охотнее подвергал себя  опасности,  нежели  многие
джентльмены, и рисковал больше - в надежде больше выиграть. Да и он ли  один
ставил на карту жизнь ради выигрыша, "который не стоил ставки? Иной  рискует
жизнью (а подчас и честью) ради пачки кредитных билетов,  или  ярда  голубой
ленты, или места  на  парламентской  скамье;  другие  -  из  азарта  и  ради
удовольствия, получаемого от самой игры;  так  сотня  охотников  с  гиканьем
взапуски мчится по следу  дрянной  лисицы,  которая  должна  стать  наградой
счастливому победителю в этом состязании.
     Услыхав весть о помолвке Беатрисы, полковник Эсмонд покорился судьбе  и
решил сложить оружие, которое  уже  не  могло  добыть  ему  то,  к  чему  он
стремился; пребывая в мрачном расположении духа, он заявил о своем уходе  из
полка, к величайшей радости следующего  по  старшинству  капитана,  молодого
джентльмена из богатой"  семьи,  который  охотно  отсчитал  мистеру  Эсмонду
тысячу гиней за его полковничью должность и сложил голову в первом  же  бою.
Быть может, Эсмонд непрочь был разделить его участь. Он  теперь  более,  чем
когда-либо, походил на рыцаря  печального  образа.  Его  меланхолия,  должно
быть, изрядно надоела соседям по походной палатке, ибо там ценят в  товарище
веселье, и унылый рыцарь, вечно вздыхающий  о  далекой  Дульцинее,  вызывает
только смех. Обе леди Каслвуд  одобрили  решение  мистера  Эсмонда  уйти  из
армии, а добрый генерал принял его отставку и помог ему в продаже должности,
что весьма изрядно пополнило содержимое его кармана. Но когда генералиссимус
воротился  на  родину  и  против  своего  желания  принужден  был  назначить
генерал-лейтенанта  Уэбба   командующим   одною   из   фландрских   дивизий,
генерал-лейтенант  так  настоятельно  просил  полковника  Эсмонда  быть  его
адъютантом и военным секретарем, что  Эсмонд  не  мог  противиться  уговорам
своего доброго покровителя и снова надел походный мундир, но на этот раз  не
вступил в полк, а остался непосредственно при особе генерала. Какие  страхи,
какие мучительные предчувствия {Воистину, как это верно. Псалом 91;  ст.  2,
3, 7. - Р. Э.} терзали, должно быть,  нежные  сердца  жен  и  матерей  в  те
ужасные дни, когда каждый номер "Газеты" приносил  известия  о  сражениях  и
смертях, и стоило сегодня улечься тревоге за жизнь  любимого  существа,  как
завтра она уже вновь возникала  в  предвидении  новых  сражений,  о  которых
следующая почта из Фландрии принесет, быть может, печальную  весть;  и  так,
постоянно дрожа и замирая, бедняжкам предстояло жить до конца  кампании.  Но
каковы бы ни были  страдания,  выпавшие  на  долю  госпожи  Эсмонда  (а  эта
нежнейшая из женщин должна была страдать особенно глубоко,  думая  о  судьбе
обоих своих сыновей, как она их называла), она никому не подавала виду,  тая
свои муки так же, как умела таить свои привязанности  и  добрые  дела.  Лишь
благодаря случаю Эсмонд увидел однажды  свою  госпожу  выходящей  из  бедной
лачуги в Кенсингтоне и узнал,  что  есть  десятка  два  бедняков  в  округе,
которых она постоянно навещает, помогая им в нужде и болезни, и  которые  не
перестают благословлять ее. Она каждое утро ходила  к  ранней  обедне  (хотя
всячески поощряла любое веселье, любые  невинные  радости  у  себя  в  доме,
особенно по воскресеньям), и записи в  ее  домашней  книжке,  относящиеся  к
этому   времени,   а   также    благочестивые    размышления,    проникнутые
безыскусственным жаром, которого не превзойти было даже самым  красноречивым
служителям церкви, показывают, какое это было нежное и любящее сердце, какой
смиренный и благочестивый дух, как мучительны были тревоги,  молча  сносимые
ею, и с какой беззаветной верою она поручала тех, кто был ей дорог,  заботам
всемогущего вершителя судеб.
     Что же до ее милости вдовствующей виконтессы,  Эсмондовой  новоявленной
приемной матери, то  она  уже  находилась  в  таком  возрасте,  когда  чужие
опасности и беды не в силах смутить душевный покой.  Больше  всего  в  жизни
интересовали ее ныне козыри при карточной игре. Она была достаточно тверда в
своей вере, но более не питала непримиримой вражды к  нашей.  Духовником  ее
состоял некий мсье Готье, француз весьма добродушного и покладистого  нрава;
он был вполне светским джентльменом по воспитанию, охотно игрывал в карты  с
деканом Эттербери, челсийским соседом миледи, и был  на  дружеской  ноге  со
всей партией Высокой церкви. По всей видимости,  мьсе  Готье,  состоявший  в
переписке с Холтом, осведомлен был обо всех особенностях положения Эсмонда и
всегда выказывал полковнику Эсмонду свою приязнь и почтение; но,  по  вполне
понятным причинам, полковник и аббат никогда не заговаривали на эту  тему  и
оставались наилучшими друзьями.
     Все завсегдатаи дома миледи в Челси принадлежали  к  партии  тори  и  к
Высокой церкви. Госпожа Беатриса усердствовала в своей преданности королю не
менее, чем ее престарелая родственница; она носила  на  груди  его  портрет,
хранила у себя прядь его волос, постоянно твердила, что он самый несчастный,
самый храбрый, самый достойный и самый прекрасный  принц  на  свете.  Стиль,
который рассорился со многими своими друзьями-тори и только Эсмонда  жаловал
по-прежнему, уверял полковника, что дом его родственницы - гнездо  торийских
интриг, что Готье шпион,  что  Эттербери  тоже  шпион,  что  из  этого  дома
постоянно летят письма к королеве  в  Сен-Жермен,  на  что  Эсмонд,  смеясь,
отвечал, что в армии ходят слухи, будто  и  герцог  Мальборо  тоже  шпион  и
усердствует в переписке с Сен-Жерменом не меньше иного  иезуита.  Эсмонд  не
вдавался в существо  спора,  но  открыто  разделял  убеждения  всего  своего
семейства. Он считал, что корона Англии по праву принадлежит  королю  Иакову
Третьему и что лучше, если он взойдет на трон по смерти своей сестры, нежели
нам допускать к управлению страной чужеземца. Эсмонд, как никто более, ценил
короля  Вильгельма;  герой  и  завоеватель,  мудрейший,  справедливейший   и
храбрейший из людей, он завоевал страну мечом и владел ею по тому же  самому
праву,  что  и  великий  Кромвель,  который   поистине   был   настоящим   и
могущественным государем. Но чтобы чужеземный тиран, принц  немецкой  крови,
стал хозяйничать в Англии лишь потому, что в каком-то колене  происходил  от
короля  Иакова  Первого,  -  это   казалось   мистеру   Эсмонду   чудовищной
несправедливостью, против которой вправе был восставать всякий англичанин, а
более всех законный наследник короны, английский принц. Кто, сильный  духом,
не стал бы отстаивать  подобные  права?  Кто,  дорожа  честью,  не  стал  бы
бороться за такую корону? Но род Стюартов был обреченный род. У  принца  был
враг, которого он бессилен был одолеть, - он сам.  Он  не  решался  обнажить
оружие, хоть и был вооружен. Он упускал случай за случаем, нежась в объятиях
оперных певичек или же на коленях вымаливая прощение у духовников;  и  кровь
героев понапрасну лилась за него, и преданность честных  сердец,  стойкость,
мужество, верность тратились зря.
     Но возвратимся к вдовствующей виконтессе, которая,  услыхав  от  своего
сына Эсмонда о том, что он намерен принять  участие  в  очередной  кампании,
распрощалась  с  ним  без  особой  грусти  и  уселась  за  пикет  со   своей
компаньонкою, прежде  чем  он  успел  затворить  за  собою  дверь.  "Терц  с
королем", - были последние слова, услышанные им от нее  в  этом  мире;  игра
жизни уже подходила к концу для доброй леди, и три месяца спустя она  слегла
в постель, где и угасла без всяких страданий, как о том  писал  аббат  Готье
мистеру  Эсмонду,  находившемуся  уже  на  французской  границе   со   своим
генералом. Леди Каслвуд присутствовала при ее кончине и также написала  ему,
но, должно быть, эти письма были захвачены капером вместе с  пакетботом,  их
везшим, ибо Эсмонд до своего Возвращения в Англию так и не  узнал  ничего  о
событиях, о которых в них говорилось.
     Миледи  Каслвуд  отказала  полковнику  Эсмонду  все,  что   имела,   "в
возмещение за причиненное ему зло" - так было написано в завещании.  Правда,
это составило не так уж много, ибо состояние ее никогда не  было  велико,  а
кроме того, добрейшая виконтесса большую его часть благоразумно поместила  в
ежегодную ренту, прекратившуюся с ее смертью. Но все же оставался еще дом  в
Челси со всею обстановкою, серебро, картины, а также некоторая  сумма  денег
на руках у ее банкира сэра Джозайи Чайлда; и все это вместе должно было дать
ежегодный доход около трехсот фунтов, так что мистер Эсмонд мог счесть  себя
если и не богатым, то во всяком случае пожизненно обеспеченным. Кроме  того,
были еще пресловутые бриллианты, о которых всегда говорилось, что они  стоят
баснословных денег, хотя ювелир определил им цену  не  более  четырех  тысяч
фунтов. Впрочем, эти бриллианты полковник Эсмонд решил сохранить,  имея  для
них особое предназначение; челсийский же дом, серебро, утварь и  прочее,  за
исключением немногих вещей, оставленных им себе, были проданы по его приказу
и вырученным от продажи деньгам найдено надежное помещение, благодаря чему и
образовался упомянутый уже годовой доход в триста фунтов.
     Теперь и у него было что завещать, а потому он составил завещание и тут
же отослал  его  на  родину.  Армий  в  то  время  стояла  лицом  к  лицу  с
неприятелем, и генеральное сражение ожидалось со дня на день. Известно было,
что генералиссимус в опале и что многие сильно настроены против него;  и  не
было такого хода, на который не отважился бы этот умелый и отчаянный  игрок,
чтобы вернуть расположение фортуны, казалось бы, утраченное навсегда.  Фрэнк
Каслвуд находился теперь вместе с полковником Эсмондом: генерал охотно  взял
молодого лорда в свой штаб. Его брюссельские занятия по фортификации к этому
времени уже закончились.  Крепость,  которую  он  осаждал,  в  конце  концов
сдалась, и милорд не только вступил в нее с развевающимися знаменами,  но  и
вновь ее оставил. Он всегда рассказывал о своих мальчишеских  похождениях  с
неподражаемым юмором, и во всей армии не было молодого повесы милей его.
     Нет нужды говорить, что все свое скромное состояние до последнего пенни
полковник Эсмонд завещал этому мальчику. Полковник был твердо убежден в том,
что предстоящее сражение будет для него последним, ибо солнечный свет  более
не радовал его и он готов был распроститься с ним навсегда. Фрэнк не хотел и
слушать о мрачных предчувствиях своего друга и  клялся,  что  осенью,  после
конца кампании, они вместе отпразднуют в  Каслвуде  его  совершеннолетие.  О
помолвке сестры он уже слыхал.
     - Если в Лондон прибудет принц Евгений, -  говорил  Фрэнк,  -  и  Трикс
удастся подцепить его, она  сейчас  же  даст  Эшбернхэму  отставку.  Честное
слово, она еще четырнадцати лет строила глазки герцогу Мальборо и  прельщала
бедняжку Блэпдфорда. Нет, уж я на ней не женился бы, Гарри, даже  если  б  у
нее глаза были величиной тарелку. Мне спешить некуда. Я еще года три  поживу
в свое полное удовольствие, а  потом  образумлюсь,  женюсь  на  какой-нибудь
тихой, скромной, степенной виконтессе, поселюсь в Каслвуде и заведу  у  себя
псовую охоту. Moжет, буду представлять  графство  в  парламенте;  нет,  черт
подери, графство в парламенте представлять  будешь  ты.  Ты  у  нас  главный
умница в семье. Клянусь богом, Гарри,  старина,  во  всей  армии  нет  лучше
головы и более доброго сердца, чем у тебя, -  это  все  говорят;  вот  умрет
королева, и воротится король, ты тогда пройдешь  в  палату  общин,  а  потом
станешь министром, а потом пэром и тому подобное. Тебе погибнуть в следующем
бою? Ставлю дюжину бургундского, что ничего с тобой не случится.  Мохэн  уже
оправился от раны. Он теперь неразлучен с  капралом  Джоном.  Как  только  я
увижу его дрянную рожу, я в нее плюну. В Брюсселе я брал уроки у патера... у
капитана Хольца. Вот человек! Он знает все на свете.
     Эсмонд просил  Фрэнка  поостеречься:  наука  патера  Холта  может  быть
опасна; впрочем, он еще не мог судить, как далеко зашел патер в наставлениях
своему юному ученику.
     Газетчики и сочинители, как французские, так и  английские,  достаточно
описывали кровавую битву при  Блариньи  или  Мальплакэ,  последнюю  и  самую
нелегкую из побед великого герцога Мальборо.  В  этом  грандиозном  сражении
участвовало до двухсот пятидесяти тысяч человек, из которых  более  тридцати
тысяч было убито или ранено (союзники понесли потерь  вдвое  больше,  нежели
французы, которых они разбили); и  это  страшное  побоище,  возможно,  имело
место лишь потому, что поколебалось доверие сограждан к великому  полководцу
и он надеялся  победой  восстановить  его.  Но  если  таковы  были  причины;
побудившие герцога  Мальборо  пойти  на  столь  чудовищный  риск  в  игре  и
пожертвовать тридцатью тысячами доблестных жизней ради того, чтобы  еще  раз
прочесть свое имя в "Газете" и немного дольше удержать все свои должности  и
пенсионы, то само событие опрокинуло этот страшный и корыстный  расчет,  ибо
победа была куплена такою ценой, которой ни один народ, как  бы  он  ни  был
падок до славы, не заплатит с охотой за свое торжество.  Мужество  французов
было не менее  разительным,  чем  свирепая  отвага  нападавшей  стороны.  Мы
захватили у лих несколько десятков знамен и несколько артиллерийских орудий;
но мы положили двадцать тысяч храбрейших в мире  солдат  перед  укрепленными
траншеями, оставленными противником. Войска отступали в образцовом  порядке;
казалось, нарушено было наконец-то наваждение,  которое  владело  французами
после гохштедской катастрофы; и ныне, сражаясь на пороге родной страны,  они
явили в обороне героический пыл, какого мы никогда не  наблюдали  у  них  во
время наступления. Будь исход  боя  счастливее,  победитель  выиграл  бы  ту
ставку, ради которой он затеял  игру.  Но  при  сложившихся  обстоятельствах
враждебные  герцогу  круги  в  Англии  пришли  в   негодование   (и   вполне
справедливо) по поводу неимоверных потерь, которых нам стоил этот  успех,  и
настоятельней, чем когда-либо, потребовали отзыва полководца, чья алчность и
безрассудство могли завлечь его еще дальше. Смею утверждать, что после  дела
при Мальплакэ в нашей армии, как и в голландской,  у  всех,  вплоть  до  тех
самых солдат и командиров, которые особенно отличились в этот день  кровавой
бойни, одно было на языке: довольно воевать. Французов загнали уже за старые
границы  и  заставили  вновь  извергнуть  все,  что  ими  было  завоевано  и
награблено  во  Фландрии.  Что  же  до  принца  Савойского,  с  которым  наш
главнокомандующий, по причинам личного свойства, особенно  старался  быть  в
ладу, то всякий знал, что им движет не  только  политическая  вражда,  но  и
личная ненависть к французскому королю: имперский генералиссимус не  позабыл
обиды, нанесенной Людовиком скромному Abbe  de  Savoie,  a  глава  Священной
Римской  Империи  находил  свою  выгоду  в  посрамлении  и   разорении   его
христианнейшего величества. Но что  было  до  этих  распрей  нам,  свободным
гражданам Англии и Голландии? Французский монарх, пусть  и  деспот,  все  же
оставался вождем европейской цивилизации и в  старости  и  несчастье  больше
заслуживал почтения, нежели в зените своей славы, тогда  как  противник  его
был полудикий тиран, чья армия наполовину состояла из буйных орд  кроатов  и
пандуров, в пестрых одеждах, с длинными, точно у неверных  турок,  бородами,
наводнивших наши лагери и внесших в христианскую войну свои языческие навыки
грабежей, насилий и убийств. И кровь лучших сынов Англии  и  Франции  лилась
для того только, чтобы римско-апостольский повелитель этих  головорезов  мог
отметить за обиду французскому королю. Ведь именно ради этого мы  сражались,
ради этого в каждой деревне, в каждой  семье  английской  оплакивали  гибель
возлюбленных отцов и сыновей. Мы не решались поминать  о  Мальплакэ  даже  в
застольных беседах - такие опустошен! произвели в наших рядах пушечные залпы
того кровавого дня. Сердце всякого офицера - если только  он  не  лишен  был
сердца - надрывалось, когда, обводя глазами колонны, построенные для смотра,
он не встречал в них сотен боевых собратьев -  офицеров  и  простых  солдат,
которые вчера еще бодро и смело шагали  под  сенью  пробитых  и  почерневших
знамен. Где теперь были они, наши друзья? Когда великий  герцог,  со  свитою
гарцующих адъютантов и генералов, объезжал ряды, то и  дело  осаживая  коня,
чтобы наградить того или иного офицера  сладкой  улыбкой  или  поклоном,  на
какие его светлость всегда бывал щедр, обычных "ура!" в его честь  почти  не
раздавалось, хотя Кэдоган, подъезжая, с  бранью  кричал:  "Какого  черта  вы
молчите!" Но ни у кого не хватало