маленький Фрэнк, мой милый мальчик. Я же,  если  не  сумею  сам
завоевать себе имя, пусть так и умру безымянным.  Когда-нибудь  моя  дорогая
госпожа узнает то, что скрыто в моем сердце, и я буду обелен перед нею; быть
может, это случится не здесь и не  теперь,  но  в  другом  мире;  там,  куда
честолюбие не следует за нами, но где любовь царит вечно".
     Нет надобности пересказывать здесь изложенные уже  в  судебных  отчетах
подробности  и  результаты  судебного  разбирательства,  последовавшего   за
горестной кончиной лорда  Каслвуда.  Из  двух  лордов,  причастных  к  этому
печальному делу, второй, граф  Уорик  и  Холленд,  дравшийся  с  полковником
Уэстбери и раненный им, был  оправдан  судом  пэров  (под  председательством
лорда-стюарда, лорда Сомерса); главный же  преступник,  лорд  Мохэн,  будучи
признан виновным в человекоубийстве (по  правде  сказать,  вынужденном  и  в
котором  он  искренне  раскаивался),  апеллировал  в  духовный  суд  и   был
освобожден от всякого наказания. Вдова убитого  виконта,  как  передавали  в
тюрьме, проявила необычайную твердость духа; и хоть ей не меньше десяти  лет
нужно ждать, пока ее сын придет в должный возраст, объявила во всеуслышание,
что намерена отомстить убийце своего мужа. Так неожиданно и сильно  изменили
ее, по-видимому, горе, отчаяние и гнев. Я, однако же,  считаю,  что  счастье
или несчастье не властно изменить человека. Оно лишь  способствует  развитию
характера. Как мы не  знаем  тысячи  заложенных  в  нас  мыслей,  покуда  не
возьмемся за перо, так и тайны сердца сокрыты даже и для того (или для той),
в чьей груди оно бьется. Кто из нас не  бывал  застигнут  врасплох  вспышкой
страсти,  мстительным  порывам,  внезапным  побуждением,  добрым  или  злым,
которого семена незримо покоились в глубине души, покуда случай не вызвал их
наружу? Смерть супруга произвела глубокие перемены в характере  и  поведении
леди Каслвуд, но об этом мы будем говорить в свое время и в другом месте.
     В то время как лорды, с большой торжественностью на разубранных  барках
доставленные из Тауэра в Вестминстер в сопровождении стражи и  алебардщиков,
предстали, согласно своей  привилегии,  перед  судом  себе  равных,  прочие,
нетитулованные участники роковой ссоры, прошли, как и подобает, через суд  в
Ньюгете; и, будучи все признаны виновными, также обратились в духовный  суд.
В таких  случаях,  как  известно,  преступник  приговаривается  к  тюремному
заключению сроком на один год (или менее того, согласно королевской воле), а
кроме того, на руке у  него  выжигается  или  иным  способом  отпечатывается
клеймо, впрочем, последняя часть наказания может быть и  вовсе  отменена  по
монаршему соизволению. Итак, в  двадцать  два  года  Гарри  Эсмонд  оказался
преступником и арестованным; что до обоих полковников, его сотоварищей,  они
приняли это весьма легко. Дуэли были в некотором  роде  их  ремеслом;  честь
солдата воспрещала им отвечать отказом на подобного рода приглашения.
     Иначе обстояло дело с мистером Эсмондом. Удар  шпаги,  пресекший  жизнь
его доброго покровителя, круто повернул и его судьбу. Покуда он находился  в
тюрьме, старый доктор Тэшер заболел и умер, и леди Каслвуд предложила Томасу
Тэшеру освободившееся место приходского викария, то самое место,  о  котором
велось у них с Гарри Эсмондом столько задушевных  бесед:  про  то,  как  они
никогда не расстанутся; как он будет воспитывать ее сына;  какой  высокий  и
радостный  удел  быть  сельским  священником,  подобно  праведному   Джорджу
Герберту или  благочестивому  доктору  Кену;  как  (если  уж  он  непременно
захочет, хотя она, со своей стороны, склонялась к мнению королевы Бесс,  что
епископам не следует жениться, - а что  во  вред  епископу,  то  и  простому
священнику не на пользу), как она найдет Гарри Эсмонду хорошую жену  и  тому
подобное, - сотни чудесных планов, которые они строили вечерами  у  камелька
под смех детей, резвившихся в зале. Теперь  все  это  рухнуло.  Томас  Тэшер
написал Эсмонду в тюрьму, извещая, что  милостью  своей  покровительницы  он
удостоился  места  приходского  викария,  которое  много  лет  занимал   его
досточтимый отец; что после недавних роковых событий (о которых Том упоминал
с примерным  негодованием)  леди  Каслвуд  отказывается  видеть  на  кафедре
достопочтенного Тэшера или за  столом  своего  сына  человека,  виновного  в
гибели его отца, не просит передать своему родственнику, что молится  о  его
раскаянии и мирском благополучии; что  в  любом  своем  начинании  он  может
рассчитывать на ее помощь и поддержку, но что в этом мире она твердо  решила
больше с ним не видеться. В заключение Тэшер, со  своей  стороны,  добавлял,
что Гарри как друг юности никогда не будет забыт в его молитвах, и советовал
ему употребить тюремный досуг на прочтение некоторых богословских сочинений,
по  мнению  его  преподобия,  весьма  спасительных  для  грешников  в  столь
прискорбных обстоятельствах.
     Такова была награда за жизнь, отданную на служение  этой  семье,  таков
конец долгих лет нежной дружбы  и  беззаветной  верности!  Гарри  готов  был
умереть за своего покровителя, а на него смотрели чуть  ли  не  как  на  его
убийцу; он принес  своей  госпоже  огромную  жертву,  о  которой  она  и  не
подозревала, а она оттолкнула его от себя; ему были ее  дети  обязаны  всем,
что имели, а она предлагала ему подачку, точно отслужившему лакею! Скорбь об
утраченном покровителе, невзгоды тюремного заключения и тревога о будущем  -
все  показалось  ничтожным  перед   выпавшим   на   его   долю   неслыханным
оскорблением, и эта новая боль заставила Эсмонда забыть все прежние раны.
     Тут же, из тюрьмы, он  написал  мистеру  Тэшеру  ответ;  поздравил  его
преподобие с получением Каслвудского прихода; не без иронии выразил надежду,
что он пойдет по стопам своего почтенного  родителя,  чей  сан  призван  был
унаследовать; далее же благодарил леди Каслвуд  за  предложенную  милостыню,
уповая, впрочем, что ему не придется к оной прибегнуть, и просил ее помнить,
что, если бы когда-нибудь она захотела изменить принятое решение,  он  готов
доказать ей свою верность, которая оставалась непоколебимой и в которой дому
Каслвудов не следовало сомневаться. "И если мы более не  встретимся  в  этом
мире или навсегда останемся чужими, - заключил мистер Эсмонд свое письмо,  -
во исполнение  жестокого  и  несправедливого  приговора,  который  я  считаю
недостойным оспаривать, то в свое время она  узнает,  кто  был  ей  истинным
другом и имела ли она  причину  усомниться  в  любви  и  преданности  своего
родственника и верного слуги".
     После отправки этого письма смятение, царившее в душе бедного  молодого
человека, несколько улеглось. Удар был нанесен,  и  он  сумел  устоять.  Его
жестокосердая богиня взмахнула крыльями и улетела, оставив его  одного,  без
друзей, но virtute sua {Со своей доблестью (лат.).}. Сознание правоты и боль
обиды, честь и горе служили ему  опорою.  Подобно  тому  как  спящий  солдат
вскакивает и бежит к оружию, заслышав нежданный сигнал тревоги, так  истинно
мужественное  сердце  готово  воспрянуть  в  минуту  крайности,   бесстрашно
встретить надвигающуюся опасность и в победе ли, в  поражении  ли  сохранить
твердость до конца. Ах! Никто из нас не  ведает  своей  силы  или  слабости,
покуда случай не поможет им проявиться в  полной  мере.  И  если  у  каждого
человека есть мысли  и  поступки,  воспоминание  о  которых  заставляет  его
съежиться от стыда, много найдется и такого, что он с гордостью  вспомнит  и
признает: прощенные обиды, преодоленные кой-когда  соблазны  или  трудности,
побежденные долготерпением.

     Итак, не скорбь об умершем, как бы велика она ни была, но мысли о живых
- вот что  более  всего  угнетало  Гарри  Эсмонда  в  продолжение  тюремного
заключения, последовавшего за судом; нетрудно,  однако,  понять,  что  своих
истинных чувств он не мог открыть никому из товарищей  по  несчастью,  и  те
полагали, что причиной его угнетенного духа служит  раскаяние  и  скорбь  об
утраченном покровителе, из какового заблуждения  молодой  человек  не  почел
нужным их выводить. Собеседник он был скучный  и  несловоохотливый,  поэтому
оба офицера, не чувствуя к нему,  должно  быть,  особого  влечения,  большей
частью предоставляли его самому себе, а сами утешались  костями,  картами  и
бутылкою, на свой лад коротая дни неволи. Эсмонду казалось, будто  он  много
лет провел в этой тюрьме, и вышел он из нее возмужавшим  и  изменившимся.  В
иную пору нашей жизни за несколько недель мы сердцем успеваем прожить  годы,
и когда оглянешься на прожитое, тут как бы зияет разрыв между старой  жизнью
и новой.  Трудно  измерить  глубину  страдания,  покуда  не  миновал  кризис
сердечного недуга и не пришло время оглянуться назад. Во время болезни  лишь
терпишь, не размышляя. День проходит в приступах боли, ночь кое-как  тянется
до утра, и лишь много времени спустя мы видим, как велика была опасность,  -
так охотник, гоняющийся за дичью, или беглец, спасающий свою  жизнь,  глядит
на лежащую позади пропасть, недоумевая, как мог он перескочить ее и остаться
в  живых.  О,  мрачные  месяцы  ярости  и   горя,   обиды   и   мучительного
долготерпения! Тот стар  уже,  кто  ныне  вспоминает  вас.  Давным-давно  он
простил и благословил нежную руку, ранившую его; но след еще  виден  и  рана
только затянулась - ни время, ни слезы, ни ласки,  ни  раскаяние,  ничто  не
сотрет рубца. Однако мы  слишком  своевольны,  чтобы  безропотно  переносить
горе. Reficimus rates quassas; {Мы чиним корабль, бурей расшатанный (лат.).}
мы снова и снова бросаем вызов океану и пускаемся в рискованные приключения.
Юные годы Эсмонда  представлялись  ему  теперь  годами  искуса,  а  недавние
испытания - обрядом посвящения перед выходом в жизнь,  подобно  тому  как  в
нашей стране молодые индейцы подвергаются пытке, которую  они  должны  молча
снести, чтобы стать в ряды воинов своего племени.
     Меж тем офицеры, не посвященные  в  тайну  горя,  глодавшего  их  юного
друга, и привычные к тому, что из их товарищей то и дело  кто-нибудь  платит
дань шпаге,  разумеется,  не  слишком  безутешно  оплакивали  участь  своего
покойного  собрата  по  оружию.   Один   рассказывал   о   давних   любовных
приключениях, военных подвигах и всяческих проказах бедного Фрэнка  Эсмонда;
другой вспоминал, как там-то он надул констебля  или  отколотил  трактирного
забияку; а между тем неутешная вдова  милорда  сидела  у  могилы  мужа,  чтя
память его, как истинного святого и безупречного  героя,  -  так  передавали
посетители, имевшие сведения  о  леди  Каслвуд;  а  у  Макартии  и  Уэстбери
перебывал в гостях почти весь город.
     Дуэль, роковой ее исход, суд над двумя пэрами и  тремя  менее  знатными
соучастниками вызвали много шуму в городе.  В  газетах  и  листках  новостей
только о том и говорилось. Три джентльмена в Ньюгетской тюрьме привлекали не
меньше любопытных, нежели  епископы  в  Тауэре  или  какой-нибудь  разбойник
накануне казни.  Как  уже  упоминалось,  нам  разрешено  было  жить  в  доме
смотрителя, где мы оставались  и  после  приговора  в  ожидании  королевской
милости. Истинная причина роковой  ссоры  осталась  скрыта  для  посторонних
благодаря тому, что милорд и два других  лица,  знавших  ее,  сумели  строго
соблюсти тайну, и все были уверены, что у  лордов  вышел  спор  из-за  карт.
Находясь в тюрьме, узники могли за деньги получать почти  все,  что  желали,
кроме разве свежего воздуха. Были также приняты меры, чтобы им  не  пришлось
общаться с простыми  арестантами,  чей  грубый  смех  и  непристойные  песни
доносились из другой половины  тюрьмы,  где  они  содержались  вперемежку  с
неисправными должниками.

        "Глава II"
     Мое заключение приходит к концу, но мои невзгоды продолжаются

     Среди друзей, навещавших заключенных офицеров в тюрьме,  оказался  один
старый знакомый Гарри Эсмонда - тот самый гвардеец, который был так  добр  к
нему, когда отряд капитана Уэстбери стоял в  Каслвуде,  семь  с  лишним  лет
назад. Теперь Ученый Дик был уже  не  капралом  Диком,  а  капитаном  Стилем
стрелкового полка Люкаса, а также  секретарем  лорда  Катса,  того  славного
офицера короля Вильгельма, который по праву считался самым храбрым  и  самым
любимым начальником в английской  армии.  Однажды  вечером  оба  неунывающих
узника распивали вино в обществе друзей (нужно сказать, что  наш  погреб,  а
заодно и погреб ньюгетского начальства беспрестанно пополнялся бургундским и
шампанским,  которые   целыми   корзинами   присылали   друзья   заключенных
полковников); а Гарри, которому не хотелось ни пить  сними,  ни  беседовать,
ибо для первого он был слишком слаб здоровьем, а для второго слишком печален
духом, сидел у себя за чтением одной из своих немногих книг, - как  вдруг  в
его маленькую комнатенку вошел честный капитан, Уэстбери, красный от вина  и
веселый, - он всегда был весел, что трезвый,  что  во  хмелю,  -  и,  громко
смеясь, вскричал:
     - Эй ты, юный Нагоняй-Тоску! Тут к тебе гость  пришел;  он  с  тобой  и
помолится и вина  попьет  или,  наоборот,  попьет  вина  и  помолится.  Дик,
христианский герой мой, вот тебе маленький книжник из Каслвуда.
     Дик подошел и  расцеловал  Эсмонда  в  обе  щеки,  вместе  с  дружеской
нежностью дав молодому человеку почувствовать сильный аромат жженки.
     - Как! Это тот малыш, что изъяснялся по-латыни и таскал  нам  шары?  Да
какой же он стал большой! Честное слово, я бы тебя всюду узнал. Так, значит,
мы сделались буяном и рубакой и даже хотели помериться  шпагами  с  Мохэном?
Честное слово, вчера за обедом у гвардейцев, где собралась славная компания,
Мохэн сам рассказывал, что молодой  человек  хотел  драться  с  ним  и  что,
пожалуй, он был бы нешуточным противником.
     - Жаль, что я не мог доказать этого на деле,  мистер  Стиль,  -  сказал
Эсмонд, думая о своем покойном благодетеле, и  слезы  выступили  у  него  на
глазах.
     За исключением единственного жестокого  письма,  о  котором  говорилось
выше, мистер Эсмонд не получал никаких известий от  своей  госпожи;  видимо,
она была тверда в своем решении навсегда порвать с ним.  Однако  он  все  же
знал о ней многое со слов  мистера  Стиля,  который  усердно  поставлял  ему
новости, слышанные при дворе, где наш славный капитан удостоился  попасть  в
число приближенных принца Георга. В дни, свободные от дежурств, капитан  Дик
частенько навещал своих друзей  в  неволе;  природная  доброта  и  дружеское
сочувствие к несчастью ближнего побуждали его являться в тюрьму, а  приятное
общество и хорошее вино - засиживаться там.
     - А ведь верно, - сказал Уэстбери, - тогда у Локита первым-то  полез  в
ссору маленький книжник, теперь я  вспоминаю.  Этого  Мохэна  я  сам  всегда
терпеть не мог. Изза чего все-таки у них все это вышло с  беднягой  Фрэнком?
Готов поклясться, что тут замешана женщина.
     - Они поссорились из-за карт, даю вам  слово,  из-за  карт,  -  отвечал
Гарри. - Мой бедный господин проиграл большую сумму  милорду  Мохэну,  когда
тот гостил  в  Каслвуде.  Было  сказано  много  лишнего,  и  хотя  добрей  и
сговорчивее лорда Каслвуда не бывало в мире человека, он вышел  из  себя,  и
дело кончилось вызовом, из-за которого все мы попали сюда, -  уверял  мистер
Эсмонд, твердо решивший ни за  что  не  сознаваться,  что  поводом  к  дуэли
послужили не одни лишь карты.
     - Не люблю дурно отзываться о дворянине, - сказал Уэстбери. -  Но  будь
лорд Мохэн простого звания, я бы сказал, что по нем давно веревка плачет. Он
играл в кости и путался с женщинами  в  годы,  когда  других  мальчишек  еще
секут; в школе мог утереть нос любому прожженному повесе еще  до  того,  как
вырос в свою полную мерку; и раньше научился  владеть  рапирой  и  шпагой  -
черту на радость! - чем познакомился с бритвой. Это он задержал  разговорами
бедного Билля Маунтфорда в тот вечер, когда скотина Дик  Хилл  проткнул  его
шпагой. Он плохо кончит, этот молодой лорд, попомните  мое  слово;  впрочем,
даже самый плохой конец будет еще слишком хорош для него, - заключил честный
мистер Уэстбери, чье  пророчество  сбылось  двенадцать  лет  спустя,  в  тот
роковой день, когда Мохэн пал, увлекая  за  собой  одного  из  храбрейших  и
благороднейших джентльменов Англии.
     Итак, через мистера Стиля,  передававшего  как  людские  толки,  так  и
собственные наблюдения, Эсмонд узнавал о  жизни  своей  несчастной  госпожи.
Сердце  Стиля  было  из  легко  воспламеняющегося  состава,  и  он  в  самых
восторженных выражениях отзывался и о вдове ("этой прекраснейшей из женщин")
и о ее дочери, которая в глазах капитана  была  еще  большим  совершенством.
Хотя бледноликая вдова, которую капитан Ричард в пылу поэтического  восторга
сравнивал с плачущей Ниобеей, с Сигизмундой, с Бельвидерой в слезах,  являла
собой самое прелестное и  трогательное  зрелище,  когда-либо  пленявшее  его
взоры или сердце, все же зрелое совершенство ее красоты тускнело перед  теми
провозвестниками несравненной прелести, которые бравый капитан усматривал  в
ее дочери. То была поистине matre pulcra filla pulcrior {Дочь,  красою  мать
превзошедшая (лат.).}, В часы дежурства  в  передней  принца  Стиль  сочинял
сонеты в честь матери и дочери. Он мог  целыми  часами  рассказывать  о  них
Гарри Эсмонду; и надо сказать, что едва ли можно было найти тему для беседы,
способную  более  заинтересовать  злополучного  молодого  человека,   сердце
которого  по-прежнему  принадлежало  этим  дамам   и   который   готов   был
проникнуться благодарностью ко всякому, кто их любил, или хвалил, или  желал
им добра.
     Нельзя сказать, чтобы подобная  верность  была  вознаграждена  ответной
ласковостью  или  хоть  сколько-нибудь  смягчила   сердце   госпожи,   столь
непреклонной теперь, после десяти лет любви и нежной заботы. Бедный  молодой
человек, не получив на свое письмо иного ответа, кроме как от Тома Тэшера, и
будучи слишком горд, чтобы писать еще, решился приоткрыть свое сердце Стилю,
незаменимому слушателю для всякого несчастливца, нуждавшегося в поддержке  и
дружеском сочувствии, и описал ему (в словах истинно трогательных,  ибо  они
шли imo  pectore  {Из  глубины  груди  (лат.).}  и  заставил  честного  Дика
проливать  обильные  слезы)  всю  свою  юность,   свое   постоянство,   свою
беззаветную преданность приютившему его дому, свою любовь к этим людям,  как
он лелеял ее и какою лаской за нее платили чуть ли не вчера еще, и,  наконец
(насколько  это  было  возможно),  причины   и   обстоятельства,   вызвавшие
несчастную  ссору,  которая  сделала  из  Эсмонда  преступника,  отбывающего
наказание, и оставила вдовой и сиротами тех, кто  был  ему  дороже  всех  на
свете.   В   выражениях,   способных   тронуть   человека,   гораздо   более
жестокосердного, нежели тот, кого юный Эсмонд избрал своим поверенным, - ибо
сердце  самого  рассказчика  поистине  обливалось  кровью,   когда   он   их
произносил, - говорил он о том, что  произошло  в  единственную  нерадостную
встречу, которой удостоила его госпожа; как покинула его в гневе и  едва  ли
не с проклятиями  на  устах  та,  чьи  мысли  и  слова  прежде  были  всегда
проникнуты кротостью и доброжелательством; как она обвинила его в несчастье,
предотвратить которое  он  готов  был  ценою  собственной  жизни  (и  точно:
рассказы лорда Мохэна, лорда Уорика и всех прочих  участников  дуэли,  да  и
людская молва - по словам Стиля - были тому порукой); он со  слезами  умолял
мистера Стиля поведать леди Каслвуд о горе ее  злополучного  родственника  и
попытаться смягчить ее суровый гнев. Обезумев от  мысли  о  причиненной  ему
несправедливости, еще более невыносимой рядом с тысячью светлых воспоминаний
былой любви и доверия, несчастный провел много томительных дней и  бессонных
ночей, в бессильном отчаянии кляня свою  жестокую  судьбу.  Так  нежна  была
рука, нанесшая ему удар