чительно возвысило Эсмонда в глазах его старого наставника,  и  он
всячески превозносил Гарри за его самоотречение.
     - Нынешние хозяева Каслвуда сделали для меня много больше,  нежели  моя
настоящая семья, - сказал Эсмонд. - Я жизнь готов отдать за  них.  Зачем  же
мне отказывать им в единственном благодеянии, которое я в силах оказать? - У
доброго  патера  глаза  наполнились  слезами  при   этих   словах,   которые
говорившему их казались весьма обыкновенными; он обнял Эсмонда и  рассыпался
в изъявлениях своего восторга; называл его noble coeur  {Благородное  сердце
(франц.).}, говорил, что гордится им, что любит его как ученика и как друга,
и горько сетовал на то, что потерял его, что им  пришлось  расстаться  в  те
давние времена, когда он мог  влиять  на  него,  мог  привести  его  в  лоно
единственно истинной церкви, к которой принадлежал он сам, и  завербовать  в
ряды благороднейшей армии в мире (подразумевая под  этим  общество  Иисуса),
армии, которая числит в своих рядах величайших героев человечества; отважных
воинов, способных все свершить и все претерпеть, презреть любые опасности  и
достойно встретить любую  смерть;  солдат,  одерживавших  победы,  каких  да
одержать самому прославленному полководцу, приводивших целые народы под свое
священное знамя, знамя креста, стяжавших почести и  награды,  блеск  которых
затмевает все, чем венчали величайших завоевателей на земле, - нимб  вечного
блаженства и нечетное место в небесных чертогах.
     Эсмонд был признателен своему старому другу за лестное мнение,  хотя  а
не разделяв восторгов иезуитского патера.
     - Я и сам размышлял над этим вопросом, - сказал он, - и,  дорогой  отец
мой, - тут он взял собеседника за руку, - я  решил  его  для  себя,  как  то
должен сделать каждый, и стремлюсь выполнить свой долг  и  служить  небу  не
своему разумению так же преданно, как  вы  служите  по  вашему.  Останься  я
ребенком при вас на полгода долее, я и сам не желал бы ничего иного. Не раз,
бывало, в Каслвуде я обливал слезами подушку, вспоминая вас,  и  кто  знает,
может быть, в самом деле я был бы теперь братом вашего ордена  или  даже,  -
прибавил Эсмонд, улыбаясь, - священником при всех атрибутах сана, с усами  и
в баварском мундире.
     - Сын мой, - ответил патер Холт, густо покраснев, - для пользы  религии
и короля любой наряд хорош.
     - Да, - прервал его Эсмонд,  -  любой  наряд  хорош;  и  любой  мундир,
добавьте, тоже, - черный ли, красный ли; черная кокарда или белая, или шляпа
с галуном, или сомбреро, под которым скрывается  тонзура.  Нет,  я  не  могу
верить в то, что святой Франциск-Ксаверий переплыл море на своем  плаще  или
воскрешал мертвых. Я старался и почти было уверовал однажды,  но  теперь  не
могу. Позвольте же мне исполнять то, что я считаю своим долгом, и уповать на
то, что мне представляется благом.
     Эемонд хотел положить колец богословским излияниям  доброго  патера,  и
это ему удалось;  но  тот,  хоть  и  вздыхал  по  поводу  того,  что  ученик
упорствует в своих заблуждениях, все же не переменился к  нему  и  продолжал
оказывать ему полное доверие, насколько это возможно  для;  священника,  иди
даже белее, так как он от природы был словоохотлив и любил поговорить.
     Дружеское расположение Холта побудило капитана Эсмонда  выспросить  то,
что он давно жаждал узнать и чего никто не мог рассказать ему:  истерию  его
бедной матери, чей образ часто рисовался ему в мечтах, хоть он и  не  помнил
ее. Он поведал Холту обо всем, что уже изложено в  первой  части  настоящего
повествования, - о слове, данном им своему дорогому господину и другу,  ж  о
предсмертном признании последнего, и в заключение  умолял  Холта  рассказать
все, что  ему  известно  о  несчастной  женщине,  с  которой  его  так  рано
разлучили.
     - Она была родом из этого города, - сказал Холт; и он повел Эсмонда  на
ту улицу, где некогда жил ее отец и где, должно быть, родилась она сама. - В
тысяча шестьсот семьдесят шестом году ваш отец прибыл сюда в свите покойного
короля, тогда еще герцога Йоркского, который был изгнан в эти края, навлекши
на себя немилость; вот тогда-то капитан Томас Эсмонд  познакомился  с  вашей
матерью и преследовал ее до тех пор, покуда она не  сделалась  его  жертвою;
впоследствии он не раз упоминал о ней в  беседах,  которые  я  полагал  себя
обязанным хранить в тайне, и всегда говорил, что это  была  женщина  большой
чистоты и добродетели, обладавшая верным и любящим сердцем. Он  назвался  ей
капитаном Томасом, имея достаточно причин стыдиться своих  поступков,  но  в
беседах со мной всегда с искренним раскаянием вспоминал о  своей  вине  и  с
глубокой нежностью - о ее многих достоинствах. Он признавал, что поступил  с
ней крайне дурно, что в ту пору вел жизнь повесы, распутничал, играл в карты
и не имел ни пенни за душой. Она забеременела вами; родители, узнав  о  том,
прокляли  ее;  но  она  ничем,  -  кроме  разве  невольных  слез  и  печали,
отражавшейся на лице, - ни разу не  укорила  виновника  своего  несчастья  и
позора.
     Однажды Томас Эсмонд, или капитан  Томас,  как  ему  угодно  было  себя
называть, оказался замешанным  в  ссору  в  игорном  доме,  исходом  которой
явились дуэль и рана, настолько тяжелая, что, по словам хирурга, не было ни-
какой надежды ему остаться в живых. Уверенный в близкой  кончине  и  мучимый
угрызениями совести, он послал за  священником  церкви  святой  Гудулы,  той
самой, где мы с вами встретились; и  в  тот  же  день,  приняв  католическое
вероисповедание, обвенчался с вашей  матерью.  Несколько  же  недель  спустя
явились на свет ваша милость, лорд  виконт  Каслвуд,  маркиз  Эсмонд,  -  по
королевскому патенту, мною самим доставленному вашему отцу, - и были крещены
в церкви святой Гудулы тем  же  кюре,  который  венчал  ваших  родителей,  и
наречены именем Генри Томаса, как сын  Э.  Томаса,  английского  офицера,  и
Гертруды Маас. Как видите, вы наш от самого рождения; оттого-то я и не  стал
совершать над вами обряд крещения, когда вы приехали в Каслвуд  и  сделались
моим любимым маленьким учеником.
     Болезнь  вашего  отца  приняла  благоприятный  оборот,  -  быть  может,
исправив содеянное зло, он тем самым облегчил свой дух,  -  и,  к  изумлению
врачей, он совершенно оправился. Но вместе со здоровьем вернулись к  нему  и
дурные склонности. Погубленная им девушка вскоре наскучила ему;  и,  получив
некоторую сумму денег от своего дядюшки, старого виконта, находившегося в ту
пору в Англии, он  сослался  на  дела,  требующие  отлучки,  пообещал  скоро
вернуться, и больше ваша бедная мать его не видела.
     Он мне рассказывал, сначала на исповеди, а потом и в обычной беседе,  в
присутствии своей жены, вашей тетушки, - иначе я никогда не  открыл  бы  вам
этой тайны, - что, воротясь  в  Лондон,  отправил  бедной  Гертруде  Маас  -
Гертруде Эсмонд - послание, в котором писал, будто, вступая с  ней  в  брак,
уже имел жену в Англии; сообщал, что Томас - не настоящее его  имя,  что  он
покидает Европу и уезжает на свои плантации в Виргинии, где семейство  ваше,
точно, владеет землями, полученными в дар от короля Карла Первого; вместе  с
этими признаниями он послал ей  денег  -  половину  последней  сотни  гиней,
которая у него оставалась, - просьбу о прощении и свой прощальный привет.
     Бедной Гертруде ни разу не пришло в голову, что содержание этого письма
может быть так же лживо, как и все поведение вашего  отца.  Но  когда  некий
молодой человек одного с нею круга, знавший всю ее историю и  пользовавшийся
ее расположением  до  встречи  ее  с  английским  дворянином,  который  стал
причиною всех ее несчастий,когда этот молодой  человек  предложил  ей  руку,
выразив при том готовность усыновить вас и дать вам свое имя,  она  ответила
ему отказом. Это обстоятельство лишь рассердило ее отца, и  жизнь  в  родном
доме, куда она к тому времени воротилась, стала еще тяжелее; бедная  девушка
никогда не смела поднять  головы,  постоянно  терпела  жестокие  нападки;  и
немного спустя, приняв небольшую денежную помощь,  предложенную  несколькими
благочестивыми дамами из числа ее знакомых, она удалилась в монастырь; вы же
были отданы на воспитание.
     Особа, взявшая на себя заботу о вас, была сестрою того самого  молодого
человека, который предлагал  вас  усыновить.  Вашей  матери  она  доводилась
двоюродною сестрой. У нее только что умер ребенок, и вы  заняли  его  место,
потому что ваша матушка была слишком слаба и больна, чтобы  кормить  вас;  и
кормилица до того привязалась  к  вам,  что  с  неохотою  отпускала  даже  в
монастырь, где монахини, любившие  и  жалевшие  несчастную  мать,  наперебой
ласкали и  баловали  младенца.  Матушка  ваша  с  каждым  днем  все  сильней
чувствовала в себе религиозное призвание и к концу второго года своей  жизни
в монастыре постриглась в монахини.
     Ваша кормилица принадлежала к семье  выходцев  из  Франции,  ткачей  по
ремеслу. Незадолго до того,  как  ваша  матушка  дала  священный  обет,  все
семейство переселилось в Аррас, городок во французской Фландрии, захватив  с
собою и вас, которому в ту пору едва исполнилось три года. Городок  до  поры
последних крутых мер, принятых французским королем, кишел протестантами,  и,
в бытность свою там, отец вашей кормилицы,  старик  Пастуро,  тот  самый,  с
которым вы потом жили в Илинге, воспринял реформатское  учение,  совратив  с
пути истинного и всю свою семью. Будучи изгнаны эдиктом его  христианнейшего
величества, они перебрались в Лондон и установили свои станки  в  предместье
Спитлфилдс. У старика были кое-какие деньги, и он взялся за прежнее ремесло,
но дела шли плохо. Он был вдов, хозяйство его вела дочь, также овдовевшая  к
тому времени, а сам он вместе с сыном трудился у своего станка. Меж тем  ваш
отец, незадолго до смерти короля Карла, открыто  признал  свое  обращение  в
лоно истинной церкви, помирился  с  лордом  виконтом  Каслвудом  и,  как  вы
знаете, женился на его дочери.
     Случилось так, что младший Пастуро, идучи  однажды  с  куском  парчи  к
торговцу,  которому  он  поставлял  товар,  встретил  у  двери  кабачка   на
Лэдгет-Хилл своего старинного соперника. Пастуро тотчас  же  признал  вашего
отца и, схватив его за ворот, стал всячески поносить, как  негодяя,  который
соблазнил девушку, а затем бросил ее  с  ребенком  на  руках.  Мистер  Томас
Эсмонд, также узнавший Пастуро, стал просить, чтобы молодой ткач умерил свое
негодование и не собирал толпы вокруг, и предложил войти в  таверну,  обещая
дать любые объяснения. Войдя, Пастуро услыхал,  как  хозяин  приказал  слуге
проводить  капитана  Томаса  в  свободную  комнату;  отец  ваш   предпочитал
называться запросто, по именит, в тавернах, завсегдатаем которых  он  был  и
которые, правду говоря, не принадлежали к числу наиболее почтенных заведений
такого рода.
     Надо  вам  сказать,  что  капитан  Томас,  или  лорд  Каслвуд,  как  он
именовался впоследствии, за словом в карман никогда не лез и умел заворожить
любую женщину и любого кредитора  пространными  россказнями,  подносимыми  с
видом  такого  простосердечия,  что  даже  самый   непреклонный   заимодавец
попадался на удочку. И чем больше он говорил,  тем  его  рассказ  становился
правдоподобнее. Он нанизывал небылицу за небылицей с быстротой и  связностью
поистине удивительными. Нужно было, вы меня  простите,  очень  хорошо  знать
вашего отца, чтобы безошибочно отличать, когда  его  милость  вр...  говорит
неправду.
     Он мне рассказывал, - вздыхая и сокрушаясь, когда  бывал  болен  (страх
смерти всегда вызывал у него стремление каяться),  и  весело  хохоча,  когда
бывал здоров, ибо его милость был тонким ценителем забавного, - о  том,  как
за каких-нибудь полчаса, прежде чем была допита первая бутылка, ему  удалось
совершенно обойти бедного Пастуро. Он признал, что соблазнил девушку;  этого
он попросту не мог отрицать; но, пользуясь своей способностью источать слезы
в любую минуту, он проливал их столь обильно,  что  сердце  его  доверчивого
слушателя растаяло. Он скорбел о вашей матери горестнее, нежели сам Пастуро,
который, по  свидетельству  милорда,  плакал  навзрыд,  бедняга;  он  честью
клялся, что дважды посылал деньги в Брюссель, и даже называл  имя  купца,  у
которого эти деньги и поныне лежат для бедной Гертруды.  Он  даже  не  знал,
жива она или умерла, родился ребенок или нет, но без труда выпытал все это у
простодушного Пастуро. Услыхав о том, что она ушла в монастырь,  он  сказал,
что и сам надеется кончить свои дни в божьем доме, если ему суждено пережить
свою жену, которую он ненавидит и на которой  женился  лишь  по  принуждению
жестокосердого отца; услыхав же, что сын Гертруды жив и  в  настоящее  время
находится в Лондоне, "я так и встрепенулся, - рассказывал он мне,  -  и  так
как в ту самую пору жена моя собралась родить, то я  подумал:  черт  подери,
если этот старый шут, мой тесть, вздумает сквалыжничать, вот отличный способ
припугнуть его".
     Он  выразил  свою  глубочайшую  благодарность  семейству   Пастуро   за
попечение о ребенке - вам в ту пору шел уже шестой год,  -  но  в  ответ  на
изъявленное им желание тотчас  же  отправиться  навестить  дорогого  малютку
Пастуро отрезал напрямик, что они не желают больше видеть его в своем  доме;
что он волен взять мальчика, хоть им и жаль будет  расстаться  с  ним;  что,
будучи людьми бедными, они не откажутся от  денег,  если  ему  угодно  будет
предложить их; если же нет, то, с божьей помощью, сумеют вырастить ребенка и
без этого, как растили до сих пор, -  и  капитал  поспешил  согласиться,  со
вздохом сказав, что  "для  милого  дитяти  лучше  будет,  пожалуй,  если  он
останется у  друзей,  которые  были  так  добры  к  нему";  и  впоследствии,
рассказывая мне обо всем этом, честно признавал, что поведение и речи  ткача
заслуживали всяческой хвалы и восхищения и что француз - достойный  человек,
тогда как сам он, да помилует его господь, подлец и негодяй.
     - Отец ваш, - продолжал мистер Холт, - не скупился на деньги, когда они
у него бывали; и так как в этот самый день им была получена некоторая  сумма
от дяди, то он щедрою рукою выложил ткачу тут же  десять  золотых,  пообещав
оказывать такую поддержку и в дальнейшем. Он тщательно записал себе в книжку
адрес Пастуро, будучи сам спрошен о том же, с готовностью отвечал,  что  его
зовут капитан Томас, а живет он в Нью-Лодж,  в  Пензанее,  в  Корнваллийском
графстве, в Лондон же приехал лишь на несколько дней по делу,  связанному  с
имуществом его жены; последнюю  он  описал  как  женщину  весьма  сварливого
нрава, хотя и не злую по природе; отца же  своего  изобразил  корнваллийским
сквайром,  человеком  слабого  здоровья,  по  смерти  которого  он  надеется
получить недурное наследство, что позволит ему устроить  судьбу  мальчика  и
щедро вознаградить его благородного покровителя. "И клянусь  богом,  сэр,  -
сказал он мне обычным своим шутливым тоном, - я тут же заказал  кусок  парчи
такого же точно узора, как тот, что был у ткача в руках, и подарил его своей
жене на пеньюар, в котором  она  могла  бы  принимать  поздравителей,  когда
разрешится от бремени сыном".
     Небольшая пенсия, назначенная вам, выплачивалась довольно аккуратно,  а
когда, после; смерти дяди, отец ваш сделался виконтом  Каслвудом,  мне  было
поручено наблюдение за вами, и это я настоял, чтобы вы  были  взяты  в  дом.
Ваша приемная мать к тому времени скончалась; отец ее  женился,  и  жена  не
ладила с пасынком. Молодой человек воротился в Брюссель, чтобы  жить  вблизи
женщины, которую он любил, и там умер несколькими месяцами раньше ее. Хотите
взглянуть  на  ее  могилу  на  монастырском  кладбище?  Настоятельница  была
когда-то моей прихожанкой, и я знаю, что она до  сих  пор  сохранила  добрую
память о сестре Марии Магдалине.
     В теплый весенний вечер Эсмонд посетил  это  кладбище  и  среди  тысячи
черных крестов, отбрасывавших косые тени на поросшие травой могильные холмы,
отыскал тот,  который  осенял  место  отдохновения  его  матери.  Многие  из
несчастных, покоившихся там, избрали то же имя, которым скорбь окрестила  ее
и в котором словно таился смиренный намек на  повесть  любви  и  печали.  Он
попытался представить ее себе, в слезах, на коленях у подножия  креста,  под
которым погребены были ее земные заботы. Он и сам преклонил колени и  горячо
помолился, исполненный не столько горя (ибо даже образ ее  не  сохранился  в
его памяти), сколько благоговейного  трепета  и  сострадания  к  тем  мукам,
которые этому кроткому созданию  пришлось  претерпеть  на  земле.  Под  этим
крестом она сложила их;  на  небесного  жениха  променяла  супруга,  обманом
похитившего ее любовь, предателя, покинувшего  ее.  Кругом  тянулись  тысячи
таких же могил, невинные маргаритки выглядывали из травы, покрывавшей их,  и
на каждой возвышался крест с надписью "Requiescat in расе" {Да почиет в мире
(лат.).}. Монахиня под черным покрывалом  склонялась  неподалеку  над  ложем
усопшей сестры (таким еще свежим, что  весна  не  успела  выткать  для  него
зеленый покров); а за кладбищенской стеной открывался  просвет  в  жизнь,  в
мир, теснились шпили и карнизы городских зданий. Птичка  слетела  с  ближней
крыши, уселась сперва на  крест,  потом  на  траву  у  его  подножия,  потом
вспорхнула снова с былинкою  в  клюве;  из  монастырской  часовни  донеслось
пение; другие давно уже заняли место, которое бедная Мария Магдалина некогда
занимала там, преклоняли колени у того же алтаря, слушали  те  же  псалмы  и
молитвы, в которых обретала утешение ее израненная душа.  Да  почиет  она  в
мире - да почиет она в мире; и да уснем так же и мы, когда  минует  для  нас
пора борьбы и страданий! Но ведь земля - божья, как и небо; все мы - и здесь
и там -  его  создания.  Я  сорвал  цветок,  выросший  на  могильном  холме,
поцеловал его и пошел своим путем, как та птичка, что только что спорхнула с
креста, - своим путем, ведшим  обратно,  в  мир.  Тихое  пристанище  смерти!
Безмятежная глубь, недоступная для бурь и тревог! У меня было такое чувство,
будто я провел час на дне моря, бродя среди обломков кораблекрушения.

        "Глава XIV"
     Поход 1707-1708 годов

     За весь год, следующий после того, который ознаменовался славной битвой
при Рамильи, наша армия не совершила ничего сколько-нибудь значительного,  и
многие из наших офицеров, отсиживаясь без дела во Фландрии, ворчали, что его
светлости наскучило воевать и что на уме у него  теперь  только  деньги,  да
радости, которые сулит ему его пятитысячный годовой  пенсион,  да  роскошный
дворец, строящийся для него в Вудстоке. Немало хлопот доставила в  этот  год
его  светлости  борьба  с  внутренними  врагами,   ибо   в   Лондоне   стали
поговаривать, что звезда его заходит, что герцогиня все  меньшим  и  меньшим
влиянием пользуется у королевы, которая соизволила перенести  свое  монаршее
расположение на пресловутую миссис Мэшем  и  ее  смиренного  слугу,  мистера
Харли. Борьбе с этими интриганами и  плетению  ответных  интриг  наш  герцог
уделял большую часть своего времени. Мистер Харли лишился занимаемого поста,
и победа на этот раз осталась за его светлостью. Но ее величество, дав  себя
уговорить, тем не менее осталась при своем мнении,  как,  по  словам  поэта,
бывает со всяким, кто против воли  поддается  уговорам;  и  спустя  недолгое
время мистер Харли снова восторжествовал.
     Меж тем боевые  дела  складывались  отнюдь  не  на  радость  доблестным
офицерам армии Мальборо. За весь 1707 год, оставаясь в виду французов, мы не
имели  с  ними  ни  одного  сражения;  испанская  наша  армия  была  жестоко
разгромлена при Альмансаре доблестным герцогом Бервиком; и у  нас,  в  полку
Уэбба, которым молодой герцог командовал до  того,  как  отец  его  предался
французам, немножко даже гордились этой победой  бывшего  нашего  командира.
"Будь я на месте Голвэя и будь при мне мои стрелки, - говор