ер Холт приобрел полную власть  над  чувствами  и
мыслями мальчика и научил  его  верить,  как,  впрочем,  и  сам  верил  всем
сердцем, что нет жизни более благородной и смерти более желанной, чем та,  к
которой всегда были готовы его собратья по ордену. Лаской,  остротой  ума  и
подкупающим добродушием, властностью, проявляемой умело и в меру,  тайной  и
молчанием, которыми он себя окружил и которые еще  увеличивали  его  силу  в
глазах  мальчика,  он  завоевал  безраздельную  преданность  Гарри  и,   без
сомнения, сохранил бы ее навсегда, не случись так, что его отвлекли замыслы,
более важные, нежели подготовка маленького мальчика ко вступлению в орден.
     Прожив несколько месяцев дома в мире и спокойствии (если можно говорить
о мире и спокойствии там, где  никогда  не  прекращались  ссоры),  милорд  и
миледи вновь отбыли в Лондон, куда увезли и  своего  духовника;  и  едва  ли
маленький ученик последнего когда-либо в жизни проливал слезы более горькие,
нежели те, что душили его в первые ночи  после  разлуки  с  дорогим  другом,
когда он лежал одиноко в своей каморке по соседству  с  опустевшей  комнатой
патера. Мальчик и несколько слуг остались теперь  единственными  обитателями
большого дома; и хотя Гарри прилежно учил все уроки, заданные ему патером, у
него все же оставалось много свободных часов, и он проводил их в библиотеке,
за, чтением толстых книг, от которых мысли путались в его маленькой головке.
     В  скором  времени  мальчик  привык  к  своему  одиночеству;  и   когда
впоследствии вспоминал об  этой  поре  своей  жизни,  она  не  казалась  ему
печальной. Когда семейство уезжало в Лондон, с ним вместе переселялась  туда
вся каслвудская челядь, исключая привратника, который  был  в  то  же  время
садовником, пивоваром и лесником, его жены и  детей.  Жили  они  в  стороне:
неподалеку от пристройки, где расположена была комната  капеллана  с  окном,
выходящим на деревню, и смежная с нею  небольшая  каморка,  которая  служила
патеру Холту библиотекой, а Генри Эсмонду  спальней.  Восточное  крыло  дома
уцелело от пушек Кромвеля, стоявших на  возвышенности  насупротив  западного
двора,  и  не  носило  следов  разрушения,  исключая  капеллы,  где  солдаты
республики перебили расписные окна времен Эдуарда Шестого. Когда патер  Холт
жил в замке, Гарри Эсмонд был ему верным и  бескорыстным  маленьким  слугой:
чистил его платье, складывал облачение, задолго до рассвета ходил на колодец
по воду, готовый к любым услугам для своего обожаемого  наставника.  Уезжая,
патер запирал свою комнату, но каморка с книгами оставалась  в  распоряжении
маленького Гарри, чье одиночество едва ли скрашивалось бы обществом  милорда
Каслвуда, если бы с ним не было связано пребывание в замке священника.
     Французская поговорка гласит, что нет на свете героя, который оставался
бы таковым в глазах своего  valet  de  chambre  {Лакея  },  a  в  виконтессе
Каслвуд, вопреки лести и похвалам,  расточаемым  миссис  Тэшер,  даже  менее
зоркие от природы глаза, нежели у маленького пажа, без труда  разглядели  бы
немало отнюдь не героических свойств. Когда не было поблизости патера Холта,
чье влияние на обоих  супругов  было  огромным,  ссоры  и  взаимные  попреки
милорда и миледи  заставляли  слуг  смеяться  исподтишка,  а  Гарри  Эсмонду
внушали страх. Бедный мальчик трепетал перед своей госпожой,  которая  то  и
дело ругала его на все лады и которой ничего не стоило надавать ему  пощечин
или запустить в него серебряной чашкой,  поданной  для  умывания  рук  после
обеда.  Впоследствии  она  сделала  ему  немало  добра,  тем  загладив  свою
жестокость, весьма омрачившую, должно признаться, его детство. Она в ту пору
и сама  была  не  слишком  счастлива,  бедняжка,  и,  думается  мне,  хотела
заставить домочадцев  разделить  ее  невеселую  участь.  Милорд  боялся  ее,
пожалуй, не меньше, нежели паж, и единственное лицо в  доме,  перед  которым
она смирялась, был мистер Холт. Радости Гарри конца  не  было,  когда  патер
обедал за общим столом, - можно было улизнуть и поболтать с ним после обеда,
или почитать  вместе,  или  отправиться  на  прогулку.  По  счастью,  миледи
виконтесса вставала не раньше полудня. И да поможет бог  бедной  камеристке,
на которой лежала забота об ее туалете! Я  не  раз  видел,  как  бедняжка  с
красными глазами выходила из уборной, где совершался сложный и  таинственный
ритуал  одевания  миледи,  и  как  доска  для  триктрака  с  сухим   треском
прихлопывала пальцы миссис Тэшер, если  та  дурно  играла  или  если  партия
принимала нежелательный оборот.
     Благословен  будь  король,  введший  в   обычай   карточную   игру,   и
человеколюбивые изобретатели пикета и крибиджа, ибо это занятие  отнимало  у
миледи не менее шести часов в день, в течение  которых  ее  домашние  дышали
свободно. Миледи нередко заявляла, что давно бы умерла, если б не карты.  Ее
домочадцы поочередно несли стражу, сменяя друг друга за карточным столом,  -
играть с ее милостью было делом далеко не безопасным. Мистер Холт просиживал
с ней за пикетом целые часы, в продолжение которых она не выкидывала никаких
чудачеств; что до почтенного  доктора  Тэшера,  он,  я  уверен,  покинул  бы
смертный одр прихожанина, получив приглашение сыграть роббер-другой со своей
высокой покровительницей. Порой, если между  супругами  устанавливался  мир,
присаживался к столу и милорд. Кроме названных партнеров, к  услугам  миледи
была еще верная Тэшер и одна, две или три наперсницы,  которые  сменились  в
доме на памяти  Гарри  Эсмонда.  Долго  нести  столь  деликатную  службу  не
удавалось никому; одна за другой терпели неудачу  на  этом  поприще.  Бедные
женщины, им жилось куда тяжелее, чем пажу. Он давно уже спал в своей  уютной
постельке,  когда  они  еще  сидели  подле  миледи,  убаюкивая  ее   чтением
"Новостей" или "Великого Кира". Ее милость постоянно выписывала  из  Лондона
кучи новых пьес, и Гарри, под страхом порки, запрещено  было  заглядывать  в
них. Боюсь, что он частенько заслуживал наказание и порой даже получал  его.
Раза два или три доставалось ему от патера  Холта,  когда  тот  находил  под
подушкой у юного бездельника  одну  из  прелестных  безнравственных  комедий
мистера Шадвелла или мистера Уичерли.
     Последние составляли излюбленное чтение милорда, если уж тот брался  за
книжку. Но, но наблюдениям пажей, он не  склонен  был  много  читать,  да  и
вообще много заниматься чем бы то ни было.
     Юному Гарри Эсмонду всегда казалось, что обхождение с ним милорда  было
куда более ласковым в отсутствие грозной супруги; иной раз лорд Каслвуд брал
мальчика с собой на ловлю птиц или охоту; он любил поиграть с  ним  в  карты
или в триктрак, каковым играм мальчик выучился, чтобы угодить  его  милости;
и, с каждым днем все более привязываясь к мальчику, с  особым  удовольствием
слушал, как патер Холт хвалит его успехи, гладил  его  по  голове  и  обещал
позаботиться о его будущем. Правда, в присутствии миледи милорд не  проявлял
подобной  сердечности  и  обходился  с  мальчиком  нарочито  сурово,  строго
выговаривая ему за  малейшую  провинность;  но,  оставшись  наедине  с  юным
Эсмондом, не раз как бы испрашивал у него прощения, поясняя, что если он  не
станет ему выговаривать, за это возьмется миледи, а у нее язык не  в  пример
острее - обстоятельство, в котором мальчик, при всей  своей  молодости,  был
совершенно уверен.
     Меж тем в стране совершались великие события, о которых мало  что  было
известно простодушному юному пажу. Но вот однажды, когда он ехал на подножке
кареты, в которой миледи вместе с милордом и патером Холтом  направлялись  в
соседний городок, толпа простолюдинов со свистом и гиканьем окружила карету,
и со всех сторон  понеслись  выкрики:  "Да  здравствуют  епископы!",  "Долой
папу!", "Долой папистов! Долой папистов!  Иезавель!  Иезавель!"  Слыша  это,
милорд стал смеяться, миледи же -  гневно  вращать  глазами,  ибо  она  была
отважна, как львица, и никого не боялась, в  то  время  как  мистер  Холт  с
встревоженным лицом, что очень  хорошо  видел  Эсмонд  со  своего  места  на
подножке, откинулся назад, крича ее милости:
     - Бога ради, сударыня, ничего не говорите и  не  выглядывайте  в  окно,
сидите спокойно!
     Однако же она не послушалась мудрого предостережения  патера,  высунула
голову из окна кареты и завизжала, обращаясь к кучеру:
     - Гоните прямо на них, Джеймс! Бичом их, скотов!
     Толпа ответила взрывом глумливого хохота и новыми  криками:  "Иезавель!
Иезавель!" Милорд засмеялся еще громче; он был флегматического склада, и его
редко что волновало, хотя  мне  доводилось  видеть,  как  его  лицо  (обычно
изжелта-бледное и бесстрастное) становилось красным  и  возбужденным,  когда
он, оживленно улюлюкая, науськивал собак на зайца или хохотал, сквернословил
и кричал "ура", глядя на петушиный  бой,  излюбленную  свою  забаву.  Так  и
сейчас, слушая бранные выкрики, которыми чернь осыпала его жену, он  смеялся
с некоторым злорадством, словно ожидал потехи и находил,  что  миледи  и  ее
противники стоят друг друга.
     Джеймс, кучер, боялся,  видно,  своей  госпожи  больше,  нежели  толпы,
потому что в ответ на ее приказание  он  стегнул  по  лошадям,  а  форейтор,
ехавший на одной из лошадей первой  пары  (миледи  выезжала  не  иначе,  как
шестеркой  цугом),  хватил  плетью  какого-то  парня,  протянувшего  руку  к
поводьям его лошади.
     День был базарный, и многие крестьяне в толпе несли корзины  с  птицей,
яйцами и тому подобным;  не  успела  плеть  форейтора  коснуться  смельчака,
который хотел схватить лошадь под уздцы, как в карету, точно пушечное  ядро,
влетел огромный кочан капусты, к вящему веселью милорда, выбил веер  из  рук
миледи и бухнулся в живот патеру Холту. Затем последовал  град  картофеля  и
моркови.
     - Ради бога, сидите спокойно, - сказал  мистер  Холт.  -  Мы  находимся
всего в нескольких шагах от гостиницы "Колокол", а там можно будет  запереть
ворота в укрыться от этой черни.
     Маленький паж сидел снаружи, на подножке  кареты,  и  кто-то  из  толпы
запустил в него картофелиной, угодившей ему  прямо  в  глаз,  что  заставило
бедняжку  громко  вскрикнуть;  обидчик,  дюжий  подмастерье  седельщика   из
ближнего городка, захохотал:
     - Ах, ты, папистский ублюдок, кричишь еще! - сказал он и  потянулся  за
другой  картофелиной;  толпа  заполнила  все  пространство  перед   воротами
гостиницы, и карета вынуждена была остановиться. Милорд, отворив  дверцу  со
своей  стороны,  проворно  втащил  маленького  Гарри  в  карету,  а  сам   с
мальчишеской живостью выпрыгнул из нее, ухватил картофелеметателя за  ворот,
и в следующее мгновение обидчик, взмахнув  в  воздухе  пятками,  с  грохотом
полетел на камни.
     - Трусливый увалень! - вскрикнул милорд. - Шайка горластых бродяг!  Как
вы смеете нападать на детей и оскорблять женщин?  Попробуй  только  еще  раз
сунуться, бездельник, и, клянусь богом,  я  проткну  рапирой  твою  дубленую
шкуру!
     В толпе закричали: "Ура, милорд!" - так как  многие  знали  виконта,  а
подмастерье седельщика был известный забияка, детина чуть не вдвое выше  его
ростом.
     - А теперь посторонитесь,  -  продолжал  милорд  (он  говорил  высоким,
пронзительным голосом, но твердо и уверенно). - Посторонитесь и дайте дорогу
карете ее милости. - И толпа, загораживавшая доступ к воротам "Колокола",  в
самом деле посторонилась, и лошади въехали во двор;  милорд  же,  не  снимая
шляпы, прошел вслед за ними.
     В ту минуту, когда он входил в ворота, только что пропустившие  карету,
позади вновь раздался крик:
     - Долой папу, долой папистов!
     Милорд обернулся и снова оказался лицом к лицу с толпой.
     - Боже, спаси короля! - воскликнул он на  самых  высоких  нотах  своего
голоса.  -  Кто  смеет  оскорблять  религию  короля?  Смотри  ты,   дубленый
псалмопевец, не будь я судьей графства, если не  засажу  тебя  в  тюрьму!  -
Парень попятился, и милорд с честью покинул поле битвы. Но как только улегся
переполох, вызванный этим маленьким событием, и краска сошла с лица милорда,
он вернулся к обычному своему флегматическому  расположению  духа;  играл  с
собачкой и зевал в ответ на обращенные к нему речи миледи.
     Эта толпа была лишь  одною  из  многих  тысяч  подобных  толп,  которые
бродили в те времена по всей стране, шумно требуя оправдания семи епископов,
только что перед тем осужденных, но обо всем  этом  маленький  Гарри  Эсмонд
тогда еще не знал ничего. В Хекстоне началась судебная сессия, и в гостиницу
"Колокол" съехалась вся окрестная знать; слуги милорда  облачились  в  новые
ливреи, а Гарри - в синее, шитое серебром платье,  которое  надевал  лишь  в
торжественных случаях; к милорду то и дело подходили различные джентльмены и
беседовали с ним; а один судья в красной мантии, весьма важное, должно быть,
лицо, особо был любезен с ним и с миледи, разряженной в пух  и  прах.  Гарри
запомнилось, что платье на ней было со шлейфом, который поддерживала одна из
ее наперсниц. Вечером в большой зале "Колокола" был бал, и Гарри смотрел  на
танцы вместе с другими юными джентльменами из окрестных дворянских семейств.
Один из них стал насмехаться над его ушибленным картофелиной глазом, который
почернел и весь распух, а другой назвал его ублюдком, из-за  чего  у  них  с
Гарри вышла потасовка. Случился  там  поблизости  кузен  милорда,  полковник
Эсмонд из Уолкота, высокий, плечистый  джентльмен  с  приятным,  добродушным
лицом; он и рознял юных противников. Мальчик не знал тогда, как скоро  жизнь
полковника Эсмонда окажется связанной с его собственной и  сколь  многим  он
будет ему обязан.
     Родственники не питали друг к другу особой нежности. Миледи готова была
чернить  полковника  Эсмонда,  не  щадя  языка,  по  причинам,  на   которые
намекалось выше, но о которых Генри  Эсмонд  в  том  возрасте  едва  ли  мог
догадываться.
     Вскоре после того  милорд  и  миледи  отправились  в  Лондон  вместе  с
мистером Холтом, не взяв, однако, с собою пажа. Мальчик  остался  в  большом
каслвудском доме один, или,  вернее,  вдвоем  с  домоправительницей,  миссис
Уорксоп, пожилою леди, которая приходилась дальнею родней хозяевам замка,  и
хотя держалась протестантской веры, но была непоколебимой тори и лоялисткой,
как и все Эсмонды. Он брал уроки у доктора Тэшера, когда тот бывал дома,  но
и у доктора в ту пору дела было  хоть  отбавляй.  Повсюду  росли  тревога  и
смута, и даже в тихую деревушку Каслвуд явилась однажды из  города  толпа  с
намерением перебить стекла в каслвудской капелле, но жители деревни  и  даже
старый Сиврайт, кузнец-республиканец, вышли  им  навстречу,  чтобы  помешать
этому, потому  что  миледи  хоть  и  была  паписткой  и  отличалась  разными
чудачествами, но с арендаторами обходилась хорошо, и для каслвудской бедноты
в замке всегда было вдоволь мяса, теплых одеял и лекарств.
     Большие перемены  совершились  в  государстве,  пока  милорд  и  миледи
находились в отсутствии. Король Иаков бежал, голландцы шли на Англию; немало
страшных историй о них  и  о  принце  Оранском  рассказывала  старая  миссис
Уорксоп маленькому пажу в часы досуга.
     Ему пришлась по душе одинокая жизнь в большом доме; к его услугам  были
все собрания пьес, которые можно было  теперь  читать,  не  опасаясь  плетки
патера Холта, и сотни ребяческих занятий и  развлечений,  в  комнатах  и  на
дворе, в которых время проходило весело и незаметно.

        "Глава V"
     Мои домашние участвуют в заговоре в пользу  реставрации  короля  Иакова
Второго

     Как-то бессонной ночью - спать ему не давали мысли о верше  для  угрей,
поставленной накануне, - мальчик лежал  в  своей  постели,  дожидаясь  часа,
когда отопрут ворота замка и можно будет вместе с приятелем  по  имени  Джон
Локвуд, сыном привратника, побежать к пруду и  посмотреть,  что  им  послала
судьба. Джон должен был разбудить его на рассвете, но  охотничий  пыл  давно
уже сыграл ему утреннюю зорю,  так  давно,  что  ему  казалось,  будто  день
никогда не наступит.
     Шел, должно быть, пятый час, когда он услышал скрип отворяемой двери  и
чей-то кашель в коридоре. Гарри вскочил, решив тотчас же, что это разбойник,
а быть может, надеясь встретить привидение, и, распахнув свою дверь, увидел,
что дверь капеллана раскрыта настежь, в комнате горит свет и  на  пороге,  в
клубах дыма, вырывающихся в коридор, стоит мужская фигура.
     - Кто тут? - крикнул мальчик, смелый от природы.
     - Silentium! {Молчание (лат.).} - послышался шепот. - Это я, дитя мое.
     И Гарри, протянув вперед руку, без труда признал  своего  наставника  и
друга, патера Холта. Окно, выходившее во двор, было задернуто занавесью,  и,
войдя в комнату, Гарри увидел, что дым поднимается  от  груды  бумаг,  ярким
пламенем горевших на жаровне.  Наскоро  приласкав  и  благословив  мальчика,
обрадованного нечаянной встречей с учителем, патер  продолжал  жечь  бумаги,
которые он доставал из потайного шкафа в стене над камином,  никогда  прежде
не виденного юным Эсмондом.
     Заметив, что внимание мальчика тотчас же приковалось к  этому  тайнику,
патер Холт рассмеялся.
     - Ничего, ничего, Гарри, - сказал он. - Верный ученик чародея все видит
и обо всем молчит. В твоей верности я не сомневаюсь.
     - Я знаю только, что пошел бы на казнь для вас, - сказал Гарри.
     - Твоя голова мне не нужна, -  сказал  патер,  ласково  поглаживая  эту
голову. - Все, что от тебя требуется, это держать язык за зубами.  А  теперь
сожжем все эти бумаги и никому не будем  говорить  об  этом.  Не  хочешь  ли
прежде прочитать их?
     Гарри Эсмонд покраснел и опустил голову; должно признаться, что он  уже
заглянул, не размышляя, в лежавшие перед ним бумаги; но хоть он хорошо видел
их, однако же не мог понять ни слова, ибо строчки, выписанные  разборчиво  и
четко, не содержали никакого смысла.  Вдвоем  они  сожгли  все  документы  и
выколотили золу из жаровни, чтобы и следа от них не осталось.
     Гарри привык видеть патера Холта в самых разнообразных  одеждах  -  для
папистского духовенства было небезопасно и неразумно появляться в подобающем
сану облачении; и потому он нимало не удивился, когда патер  предстал  перед
ним в платье для верховой езды, ботфортах  из  буйволовой  кожи  и  шляпе  с
пером, простой, но вполне подходящей для джентльмена.
     _ Итак, ты уже знаешь тайну стенного шкафа, - смеясь, продолжал  мистер
Холт. - Приготовься же узнать и другие тайны. - И с этими словами он отворил
на этот раз не потайной шкаф, но  простой  гардероб,  который  обычно  бывал
заперт на ключ и из которого теперь он вынул  разную  одежду,  два  или  три
парика  неодинакового  цвета,  парочку  отличной  работы  шпаг  (патер  Холт
мастерски владел шпагой и во время своего пребывания в Каслвуде  каждодневно
упражнялся в этом искусстве со своим учеником, который вскоре достиг  в  нем
значительных успехов), военный мундир, плащ и крестьянскую блузу и  все  это
положил в углубление над камином, откуда только что доставал бумаги.
     - Если они не обнаружат тайник, - сказал  он,  -  то  не  найдут  всего
этого; если же и найдут, эти вещи им ничего не  скажут,  разве  только,  что
патер Холт любил менять свое обличье. Все иезуиты  так  поступают.  Ведь  ты
знаешь, какие мы обманщики, Гарри.
     Гарри огорчился, увидев, что друг собирается  вновь  его  покинуть;  но
священник утешил его.
     - Нет, нет, - сказал он, - я, должно быть, вернусь сюда через несколько
дней вместе с милордом. К нам будут терпимы: нас не станут преследовать. Но,
быть может, кое-кому вздумается заглянуть в Каслвуд до нашего возвращения; а
так как лица моего сана сейчас все  на  подозрении,  любопытство  непрошеных
гостей могут привлечь мои бумаги, до которых никому нет дела, а всего  менее
им. - И было ли содержание шифрованных бумаг политического свойства, или  же
они относились к делам  таинственного  общества,  которо