х  мыслей  о
Фрэнке. Фрэнк тщеславен, как девушка, кузен. Говорят о  девичьем  тщеславии,
но что мы перед вами! Нетрудно было предвидеть, что его одурачит  первая  же
юбка, которой  это  заблагорассудится,  или  первая  сутана;  для  меня  что
священник, что женщина - одно и  то  же.  Мы  всегда  строим  козни;  плетем
небылицы, не задумываясь о том, что говорим; всегда или воркуем и  ластимся,
или угрожаем - и всегда причиняем зло, полковник Эсмонд, верьте моему слову,
слову женщины, которая знает свет и должна прокладывать себе дорогу  в  нем.
Могу  изобразить  вам  всю  историю  женитьбы  Фрэнка  так,  будто  все  это
происходило на моих  глазах.  Граф,  будущий  тесть,  постоянно  в  кофейне.
Графиня-маменька  не  выходит   из   кухни.   Графиня-сестрица   всегда   за
клавикордами. Когда милорд приходит с вестью о том, что собирается в  поход,
прелестная Клотильда разражается слезами и готова лишиться чувств - вот так;
он подхватывает ее в объятия, - нет, нет, кузен, уберите  руки,  прошу  вас,
сэр, - она рыдает у него на плече, и он говорит: "О  моя  божественная,  моя
возлюбленная Клотильда, так  вам  жаль  расставаться  со  мной?"  -  "О  мой
Франциско! - восклицает она. - О май повелитель!"  -  И  в  этот  самый  миг
маменька, а с ней пара усатых братцев  с  длинными  рапирами  появляются  из
кухни, где они закусывали хлебом и луком. Попомните мое слово: трех  месяцев
не пройдет после приезда этой женщины в Каслвуд, как там водворится  вея  ее
родня.  Старый  граф,  и  графиня,   и   молодые   графы,   и   бесчисленные
графини-сестрицы. Графы! Все они графы, вся эта  голытьба.  Гискар,  который
едва не заколол мистера Харли, выдавал себя за графа;  а  был  он,  кажется,
цирюльник. Французы все цирюльники, - да-да-да, не спорьте со мной! - а  кто
не цирюльник, тот или учитель танцев, или аббат. - И  так  она  болтала  без
умолку.
     - А кто _вас_ учил танцевать, кузина Беатриса? - спросил полковник.
     Она, смеясь, пропела несколько тактов менуэта  и  низко  присела  перед
ним, выставив вперед прелестнейшую в мире ножку.  В  этой  позе  ее  застала
вошедшая мать; миледи очень близко  к  сердцу  приняла  весть  об  обращении
бедного Фрэнка и с утра просидела, запершись, в своем  кабинете.  Проказница
подбежала к матери, расцеловала ее, обхватив за талию, и потащила танцевать,
приговаривая: "Полно вам, милая, глупенькая моя маменька, стоит  ли  плакать
из-за того, что Фрэнк стал папистом. Хорош  он,  верно,  был,  когда  шел  в
процессии, завернувшись в белую простыню, босиком и со свечою  в  руках!"  И
она проворно сбросила свои маленькие туфельки  (восхитительные  туфельки  на
прелестных красных каблучках; одна упала неподалеку от Эсмонда, который  так
и набросился на нее), состроила презабавную гримасу  и,  держа  перед  собою
трость Эсмонда вместо свечи, принялась шагать взад и вперед по комнате.  Как
ни тяжело было на душе у леди Каслвуд, а и она не могла удержаться от смеха;
что же до Эсмонда, то он смотрел на представление с восторгом,  как  смотрел
на все, что ни делало это прекрасное существо; для него ни одна  женщина  на
свете не могла сравниться с нею задором, блеском и красотой.
     Покончив с представлением, она  протянула  ножку  за  своей  туфелькой.
Полковник опустился на колени.
     - Если вы сядете на папский престол, я готов стать папистом,  -  сказал
он, в  ответ  на  что  получил  от  ее  святейшества  милостивое  разрешение
поцеловать обтянутую  шелковым  чулком  ножку,  прежде  чем  надеть  на  нее
туфельку.
     Во время этой церемонии ножки миледи нетерпеливо застучали по  полу,  и
Беатриса, от чьих блестящих глаз ничто не могло укрыться, тотчас же заметила
это.
     - Ах вы глупенькая моя маменька, - ведь ваши ножки ничуть не хуже моих,
- сказала она, - можете в этом не сомневаться, кузен, хоть она и прячет  их.
Спросите нашего башмачника, и  он  скажет  вам,  что  шьет  обеим  по  одной
колодке.
     - Но ты выше меня ростом, дорогая, - возразила мать, и румянец залил ее
нежные щеки, - а кроме того... кроме того, ведь он не ноги твоей добивается,
а руки. - Она сказала это с  нервическим  смешком,  в  котором  больше  было
грусти, чем веселья, и склонив голову, спрятала  лицо  на  плече  у  дочери.
Прелестное зрелище они являли вдвоем, точно две  сестры  -  кроткая  матрона
казалась много моложе своих  лет,  и  хотя  дочь  не  выглядела  старше,  но
благодаря величавой и несколько властной грации, всегда выделявшей ее  среди
женщин, казалось, будто мать находится под ее защитой и покровительством.
     - Что это, право! - вскричала моя госпожа, приходя в себя и возвращаясь
к прежнему своему печальному тону. - Не стыдно ли нам хохотать и веселиться,
в то время когда мы должны были бы преклонить  колени  и  молить  господа  о
прощении.
     - Прощении? А за что? - спросила неугомонная госпожа Беатриса. - Не  за
то ли, что Фрэнку взбрело  на  ум  поститься  по  пятницам  и  бить  поклоны
статуям? Да если б вы сами родились паписткой, маменька, вы ею и остались бы
до конца своих дней. Эту религию исповедует король и многие из знати. Что до
меня, я не чувствую презрения к ней и нахожу, что королева Бесс  была  ничем
не лучше королевы Мэри.
     - Тсс, Беатриса! Такими вещами не шутят. Вспомни, из какого ты рода!  -
воскликнула  миледи.  Беатриса  меж  тем  уже  вертелась   перед   зеркалом,
охорашиваясь на все лады: оправляла рюш на шее,  приводила  в  порядок  свои
ленты, подбирала рассыпавшиеся локоны. В  этой  девушке  не  было  ни  капли
лицемерия. Она не умела в ту пору думать ни о чем, кроме света и собственной
красоты, и была попросту лишена  чувства  преданности,  как  некоторые  люди
бывают лишены музыкального слуха до такой степени,  что  не  могут  отличить
одну мелодию от другой. Эсмонд знал этот ее недостаток, знал и много  других
и не раз думал о том, что Беатриса Эсмонд будет плохою  женой  для  всякого,
кто званием ниже принца. Она была рождена,  чтобы  повелевать,  блистать  на
больших приемах, украшать собою дворцовые  залы,  -  ей  пристало  бы  вести
политические интриги или сверкать в королевской свите. Но сидеть у  очага  в
доме бедного человека и штопать его детям чулки! То была доля не для нее,  и
едва ли она стала бы надрываться, стараясь  с  честью  ее  нести.  Она  была
настоящей принцессой, хоть и не имела шиллинга  за  душой;  и  одним  из  ее
подданных - самым верным и самым жалким существом когда-либо  пресмыкавшимся
у ног женщины - был злополучный джентльмен, по доброй воле заковавший в цепи
свой здравый смысл, разум и свободу и положивший все это к ее ногам.
     А кто же не знает, как беспощадна в своем тиранстве женщина, когда  она
почувствует власть? И кто не знает,  как  бесплодны  тут  всякие  советы?  Я
многое мог бы сказать в назидание своим  потомкам,  но  не  сомневаюсь,  что
когда придет час, они позабудут дедовские наставления и поступят  по-своему.
Всякий мужчина учится на собственном опыте, а не  заимствует  его  из  чужих
рассказов; да и немногого стоил бы тот, кто поступал бы иначе.  Ведь  это  я
влюблен в свою избранницу, а не бабушка, поучающая меня; и это  мое  дело  -
оценить предмет моих желаний и установить,  сколько  я  готов  заплатить  за
него. Для вас он, может быть, ничего не стоит, а для меня дороже всей жизни.
Обладай Эсмонд  короной  и  бриллиантами  Великого  Могола,  или  состоянием
герцога Мальборо, или золотыми слитками, потопленными в бухте Виго,  он,  не
задумавшись, отдал бы все за эту женщину. Сочтите его глупцом, если  угодно;
но так же глуп принц, готовый отдать полкоролевства за кристалл величиною  с
голубиное яйцо, зовущийся бриллиантом; или  вельможа-дворянин,  который,  не
зная ни отдыха, ни покоя и подчас рискуя головой, полжизни тратит на интриги
ради куска голубой ленты; или же голландский купец, который  уплатил  десять
тысяч за луковицу тюльпана. У каждого из нас есть своя заветная  цель,  ради
которой мы готовы поставить жизнь на карту. Один стремится к славе  ученого,
другой - к светским успехам на зависть всему  городу,  тот  мечтает  создать
шедевр кисти или пера и тем проложить себе дорогу к бессмертию, а у этого  в
известную пору его жизни средоточием всех  помыслов  и  стремлений  является
женщина.
     В памяти Эсмонда живы беседы, которые он не раз вел с близкими друзьями
в ту пору, когда эта страсть им владела. Друзья высмеивали рыцаря печального
образа за его преданность Беатрисе, которую он и не пытался скрывать, но  на
их насмешки у него всегда готов был ответ в  духе  рассуждений,  приведенных
выше.
     - Пусть я глуп, - говорил он, - и ничем не лучше вас; но ведь и  вы  не
лучше меня. У каждого из вас есть своя слабость, ради которой  он  хлопочет;
дайте же и мне право иметь свою. Взять хотя бы вас, мистер Сент-Джон;  какой
только лести вы не нашептываете в уши королевской фаворитке! Как  часто  вы,
отъявленнейший   ленивец,   пренебрегаете   бутылкой    и    собутыльниками,
пренебрегаете Лайсой, в чьих объятиях понежились бы  столь  охотно,  и  ночи
напролет трудитесь над сочинением речи, полной небылиц, чтоб заговорить зубы
трем сотням тупоголовых сквайров в палате общин и вызвать одобрительный  рев
пьяниц из Октябрьского клуба! Сколько дней вы проводите  в  тряской  карете!
(Мистер  Эсмонд  за  последнее  время  часто  ездил  в  Виндзор  в  обществе
государственного   секретаря.)   Сколько   часов   выстаиваете   на    своих
подагрических  ногах,  как  смиренно  преклоняете  колени,  вы,   непомерной
гордости человек, с детства не преклонявший  колен  даже  перед  богом!  Как
льстите, прислуживаетесь, едва ли не  молитесь  недалекой  женщине,  которая
подчас принимает господина секретаря, осоловев от чересчур обильных  закусок
и возлияний! Если суетность - мой удел, то и ваш, без сомнения, тоже.  -  Но
тут государственный секретарь разражался таким потоком красноречия,  который
это  перо  не  властно  передать;  он  защищал  свои   честолюбивые   планы,
распространялся обо всем том, что он сумеет сделать для блага родины,  когда
получит над ней непререкаемую власть;  подкреплял  свои  суждения  десятками
удачных цитат из латинских и греческих источников (знанием которых он  любил
щегольнуть), и цинично  выхвалял  те  уловки  и  хитросплетения,  с  помощью
которых намерен был глупцов обратить в  сторонников,  противников  подкупить
или принудить к молчанию, сомневающихся убедить, а врагам внушить страх.
     - Я Диоген, удостоившийся прогулки в колеснице  Александра,  -  смеясь,
говорил Эсмонд. - Не моя цель покорить Дария или  укротить  Буцефала.  Я  не
гонюсь за тем, за чем гонитесь вы; громкие имена и высокие посты  мне  ни  к
чему. Но моя скромность - дело вкуса, а не добродетели, и я  знаю:  то,  что
меня влечет, столь же суетно, сколь и то, к чему стремитесь  вы.  Будьте  же
снисходительны к моим слабостям, как я снисходителен к вашим; или еще лучше,
посмеемся вместе над теми и другими, и над самими собой, и друг над другом.
     - Если у вашей очаровательницы хватит стойкости, - сказал Сент-Джон,  -
она, пожалуй, заставит вас вести осаду лет двадцать и сдастся  тогда,  когда
вам стукнет семьдесят, а ей впору будет няньчить внучат.  Что  ж,  охота  на
женщину - не хуже всякой иной потехи, -  прибавил  он,  -  только  уж  очень
коротка на мой взгляд. Дичь настигаешь слишком быстро - в этом вся беда.
     - Вам, видно, приходилось иметь дело с дичью, которая привыкла к  тому,
что ее ловят, и потому легко дается в руки, - сказал мистер Эсмонд.
     -  Дульцинее  Тобосской  равных  нет,  не  так  ли?  -  подхватил   его
собеседник. - Что же,  честный  мой  Гарри,  ступай,  сражайся  с  ветряными
мельницами, быть может, ты безумен не более других, - закончил Сент-Джон  со
вздохом.

        "Глава III"
     Статья из "Зрителя"

     Нет ли среди молодых джентльменов, моих потомков, читающих эти записки,
такого, кто претерпевал бы ныне муки любви? Вот средство  от  этой  болезни,
постыдное, быть может, но верное и сильнодействующее  -  бегство.  Несколько
раз Эсмонд уезжал от своей возлюбленной и излечивался почти  совершенно;  но
потом возвращался, и недуг охватывал его с прежней силой. Расставаясь с нею,
он давал зарок более о ней не думать; и в самом деле, ему удавалось подавить
то неистовое томление, которое снедало его, когда она была рядом; но  стоило
ему воротиться, и все начиналось сызнова. Он был смешон и жалок и под  конец
уже не вызывал ни в  ком  сочувствия,  кроме  своей  дорогой  госпожи,  леди
Каслвуд; на ее нежной груди он  изливал  все  свои  мрачные  жалобы,  и  она
никогда не уставала его слушать и заступаться за него.
     Иногда  Эсмонду  начинало  казаться,  что  есть  надежда.  Потом  снова
какая-нибудь дерзкая или кокетливая выходка  возлюбленной  повергала  его  в
отчаяние. Подолгу они бывали, точно брат с сестрой или самые близкие друзья,
- она становилась простой, милой и ласковой, и он не помнил себя от счастья,
видя  ее  такой.  Потом  вдруг  все  круто  изменялось.  Либо  он,  некстати
заторопившись, заговаривал о своей любви, и тотчас же получал отпор,  подчас
весьма болезненный для его самолюбия; либо в нем вспыхивала ревность, отнюдь
не лишенная оснований, к какому-нибудь новому поклоннику или просто богатому
молодому  приезжему,  которому  неисправимая  кокетка  тотчас   же   спешила
расставить сети и заготовить приманки. Если же Эсмонд отваживался на  упрек,
маленькая строптивица возражала:
     - А вы кто такой, сэр? Я иду к своей цели, и эта цель - замужество, так
не извольте же становиться мне поперек дороги. Вам  я  не  пара,  полковник,
нет, не пара, понятно? Будь вы побогаче и помоложе - это бы еще куда ни шло.
Что, всего на восемь лет старше, говорите вы? Вздор! Вы старше меня  на  сто
лет. Вы старый-престарый Неулыба, вот вы  кто;  выйди  я  за  вас  замуж,  я
сделала бы вас несчастным, и это было бы моим единственным  утешением.  Ведь
того, что у вас останется после уплаты домохозяйке и лакею, кошке на  молоко
и то не хватило бы. Прикажете мне жить в  меблированных  комнатах  и  жарить
баранину на вертеле, покуда ваша честь нянчит младенца? Пустое, сэр, и  пора
бы вам выбросить все это из головы. Вы столько пробыли на войне, а вернулись
еще скучнее и унылее прежнего. Вы и маменька - вот отличная пара. Вы жили бы
душа в душу, точно Дарби и Джоэн, и коротали бы за крибиджем  остаток  своих
дней.
     - Хорошо, что ты сама признаешься в суетности своих желаний, бедная моя
Трикс, - сказала ее мать.
     - Суетность, - ах вы, моя прелесть! Уж не думаете ли вы,  что  я  малое
дитя, которое можно запугать букою? Суетность, скажите пожалуйста; а  велика
ли беда, сударыня, хотеть, чтобы тебе было хорошо? Придет пора,  вы  умрете,
милая моя старушка, или мне наскучит дома, и я сбегу от вас - и куда же  мне
тогда  податься?  В  няньки  к  невестке-папистке,  пичкать  лекарствами  ее
детишек,  сечь  их  и  за  непослушание  укладывать  в  постель?  Или  стать
домоправительницей в Каслвуде, а потом выйти замуж за  Тома  Тэшера?  Merci!
Довольно я была в загоне из-за Фрэнка. Ах, зачем я не мужчина!  Я  в  десять
раз умнее его, и если б только я носила -  нет,  нет,  можете  не  пугаться,
миледи, - если б я носила парик и шпагу вместо  этих  фижм  и  мантилий,  на
которые меня обрекла природа (хотя и это не так уж плохо,  -  кстати,  кузен
Эсмонд, завтра же отправитесь в ряды и подберете мне к этой ленте в точности
такую же, слышите, сэр?), уж я сумела бы прославить наше имя. Да  и  Неулыба
сумел бы, будь он главою нашего рода. Милорд Неулыба не ударил  бы  лицом  в
грязь. Да,  да,  у  вас  приятные  манеры,  и  из  вас  вышел  бы  отличный,
почтеннейший, скучнейший оратор.И тут  она  принялась  подражать  Эсмондовой
манере держаться и говорить, да так уморительно, что леди Каслвуд покатилась
со смеху и даже сам полковник не мог не признать некоторого сходства в  этой
причудливой и злой карикатуре.
     - Да, - продолжала Беатриса,  -  заявляю  во  всеуслышание,  открыто  и
честно, что я хочу заполучить хорошего мужа. Велик ли грех? Мое лицо  -  все
мое богатство. Налетайте, покупайте! Я не умею ни ткать,  ни  прясть,  но  я
знаю двадцать три карточных игры, умею танцевать самые  модные  танцы,  могу
охотиться на оленя и, пожалуй, попаду в птицу на лету. Язык у  меня  острее,
чем у любой из моих сверстниц, а сплетен в запасе столько,  что  хватит  для
развлечения угрюмого супруга по меньшей мере на тысячу и одну ночь.  Я  знаю
толк в нарядах, бриллиантах, азартных играх и старом фарфоре. Люблю конфеты,
мехельнские кружева (те, что вы привезли мне, кузен, очень  милы),  оперу  и
все бесполезное и дорогое. У меня есть обезьянка,  маленький  негритенок,  -
Помпеи, ступайте, сэр, предложите шоколад полковнику Неулыбе,  -  попугай  и
пудель, а еще мне надобен муж. Купидон, ты меня слышишь?
     -  Да,  миссус,  -  сказал  Помпей,  подаренный  ей  лордом  Питерборо,
белозубый арапчонок в тюрбане, украшенном чучелом райской птицы, и  ошейнике
с выгравированным на нем именем его госпожи.
     - Да, миссус, - сказала Беатриса, передразнивая мальчика. - А если  муж
не находится, Помпей пойти и достать муж для миссус.
     Помпей вышел из комнаты, скаля белые зубы над подносом с  шоколадом,  а
мисс Беатриса бросилась матери на шею и, как обычно, закончила свою  выходку
звонким поцелуем, и не удивительно, что после уплаты подобной  пени  кроткий
судья тут же простил ей все провинности.

     Когда мистер Эсмонд воротился на родину,  здоровье  его  все  еще  было
расстроено, и он нанял квартиру в Кенсингтоне, неподалеку от дома, где  жили
обе его госпожи, что позволяло ему каждодневно наслаждаться их  обществом  и
нежными заботами. Он также мог принимать у себя  друзей  -  из  числа  самых
избранных. Мистер Стиль и мистер Аддисон не раз оказывали  ему  честь  своим
посещением и не одну бутылку отличного кларета распили  вдвоем  за  здоровье
хозяина, который из-за недавней раны  принужден  был  ограничиваться  жидкою
кашей и прохладительными напитками. Оба эти джентльмена были вигами и  ярыми
приверженцами герцога Мальборо;  Эсмонд  же,  как  известно,  принадлежал  к
противной партии. Но, невзирая  на  несходство  политических  взглядов,  три
джентльмена отлично сходились во всем  остальном,  и  когда  однажды  в  дом
полковника  (выгодно  расположенный  у   Найтсбриджа,   между   Лондоном   и
Кенсингтоном,  и  выходивший  окнами  на  кенсингтонские  сады)  приковылял,
опираясь  на  костыль  и   палку,   добрый   старый   покровитель   Эсмонда,
генерал-лейтенант Уэбб, - мистер Аддисон и мистер Стиль дружно  признали  не
только его душевное благородство и воинскую доблесть, но даже и  то,  что  в
случае с Винендальской битвой он был незаслуженно и  несправедливо  обойден.
Он, правда, щедро вознаграждал себя за это в разговоре, и, явись  у  мистера
Аддисона мысль написать поэму о Винендале, он мог  бы  услышать  рассказ  об
этом деле из уст самого генерал-лейтенанта не менее сотни раз.
     Будучи обречен на бездействие, мистер Эсмонд обратился к  литературе  и
занялся сочинением комедии, суфлерский экземпляр которой и поныне хранится в
моем ореховом escritoire с печатью и надписью: "Преданный  Глупец,  комедия,
представленная  на  театре  Слугами   Ее   Величества".   То   была   весьма
чувствительная пьеса, и мистеру Стилю, более  склонному  к  чувствительности
подобного рода, нежели мистер Аддисон, она понравилась, тогда как  последний
откровенно посмеялся над нею, хотя и вынужден был признать, что есть  в  ней
два-три удачных места. В ту пору он сам только что  закончил  свою  трагедию
"Катон",  блеск  которой  совершенно  затмил  мерцание  Эсмондовой  грошовой
свечки; полковник даже не решился выставить свое имя на этом произведении, и
оно было напечатано за подписью "Дворянин".  Покупателей  нашлось  всего  на
девять экземпляров, хотя  прославленный  критик  мистер  Деннис  дал  весьма
похвальны