, каковы были речи и нравы того времени.
     В 1712 году, в пору  возвращения  Эсмонда  на  родину,  самой  красивой
женщине во всей Англии, леди благороднейшего происхождения,  не  обладавшей,
правда, богатством,  но  зато  являвшей  собою  образец  ума  и  обхождения,
Беатрисе Эсмонд шел уже двадцать седьмой  год,  а  она  все  еще  оставалась
Беатрисой Эсмонд. Из сотни поклонников она  не  сумела  выбрать  мужа:  одни
просили ее руки и получили отказ;  другие  -  и  таких  было  большинство  -
покинули ее. Уже десять раз с той поры, как она  вступила  в  свет,  всходил
урожай красавиц и в должное  время  бывал  благополучно  убран  рачительными
хозяевами, если позволительно будет продолжить это  буколическое  сравнение.
Сверстницы ее к этому времени давно уже были матерями семейств; девушки,  не
обладавшие и десятой долей ее ума и достоинств, сделали отличнейшие партии и
теперь смотрели сверху  вниз  на  незамужнюю  подругу,  которая  еще  совсем
недавно высмеивала  их  и  затмевала  своей  красотой.  Юные  красавицы  уже
начинали считать Беатрису старой девой, хихикая, называли ее дамою  прошлого
столетия и спрашивали, отчего в галерее Хэмптон-Корт нет ее портрета. Но она
все еще царила в сердцах, в одном во всяком случае, и никакая из  юных  дев,
чье здоровье пили в кофейнях зеленые юнцы, не могла сравниться с нею; а  для
Эсмонда она была по-прежнему молода и прекрасна.
     Кто сосчитает, сколько искателей едва не удостоились  счастья  обладать
этой сиреной, или, лучше сказать, скольким посчастливилось ускользнуть из ее
сетей! Диву даешься при мысли, что у матери, чище и невинней которой не было
женщины в мире, могла родиться подобная дочь. Я склонен  полагать,  что  моя
госпожа, от которой дети никогда не слышали резкого слова (а кое-кто если  и
слышал,  то  лишь  два-три  раза  в  жизни),  чересчур  донимала  их  своими
материнскими  ласками  и  заботами,  а  потому  и  дочь  и   сын   ее   рано
взбунтовались, - и после  первого  вылета  из  гнезда  их  уже  нельзя  было
заставить укрыться вновь под крылышком любящей матери.  Леди  Каслвуд  знала
далеко не все о жизни, которую вела ее дочь, и  о  тех  мыслях,  которые  ее
занимали, да оно, пожалуй, было и к лучшему. Многое из того, что творилось в
королевских приемных и обеденных залах, показалось бы ей непонятным. Госпожа
Беатриса так круто с самого начала повернула дело, что мать быстро  сдалась.
Прелестная фрейлина имела собственную карету, выезжала и возвращалась, когда
заблагорассудится; и мать была так же бессильна  запрещать  или  приказывать
ей, как вразумлять ее или убеждать.
     Один, два или даже три раза на  памяти  Эсмонда  она  была  обручена  и
собиралась выйти замуж. Как уже говорилось, накануне его  отъезда  она  дала
слово лорду Эшбернхэму; и что же: когда Эсмонд воротился на  родину,  милорд
уже был женат на леди  Мэри  Батлер,  дочери  герцога  Ормонда,  и  все  его
прекрасные замки вместе с двенадцатью тысячами годового дохода,  послужившие
для госпожи Беатрисы главной приманкой, от нее ускользнули. С нею Эсмонд  не
решался разговаривать о причинах, расстроивших эту помолвку; леди же Каслвуд
на его расспросы отвечала лишь одно: "Не будем говорить об  этом,  Гарри.  Я
сама не знаю, отчего они  разошлись,  и  боюсь  спрашивать.  Я  уже  не  раз
говорила вам, что как ни умна, добра и великодушна моя бедная Беатриса,  как
ни щедро одарена от природы, я немного могу сказать  о  ней  хорошего  и  со
страхом думаю о ее  замужестве.  У  нее  все  мысли  только  о  богатстве  и
почестях, о том, чтобы стать важною особой,  а  стоит  ей  достигнуть  своей
цели, это тут же наскучит ей, как  наскучивало  все  остальное.  Да  поможет
господь ее мужу, кто бы он ни был! Милорд Эшбернхэм  -  отличнейший  молодой
человек, мягкий и вместе с тем мужественный, недюжинного ума и способностей,
как я слыхала и насколько сама могла заключить из немногих  наших  бесед,  и
притом кроткого нрава - уж в кротости и терпении ему никак нельзя  отказать,
судя по всему, что ему пришлось вытерпеть. Но в конце концов он все же  ушел
от Беатрисы  -  должно  быть,  после  какой-нибудь  особенно  капризной  или
самовластной выходки - и теперь вот женился на молодой  девушке,  с  которой
проживет в тысячу раз счастливее, чем прожил бы с моей бедной дочкой".
     Разрыв этот, какова бы ни была  его  истинная  причина,  вызвал  немало
пересудов (и до  меня  доходили  сплетни,  но,  право  же,  не  стоит  труда
приводить на этих страницах праздные  толки  завсегдатаев  кофеен);  мистеру
Эсмонду довелось присутствовать на дворцовом приеме по случаю  дня  рождения
ее величества, где милорд впервые появился со своей новобрачной  супругой  и
где Беатриса в отместку за себя была так царственно прекрасна, что скромная,
тихонькая молодая леди рядом с  нею  совсем  потерялась  и  лорд  Эшбернхэм,
имевший особые причины избегать этой встречи, был весьма смущен  и  поспешил
незаметным образом покинуть праздник. В тот вечер от Беатрисы не отходил его
светлость герцог Гамильтон, которого Эсмонд и ранее видел с нею вместе, один
из самых блестящих джентльменов в Европе, чьи природные  качества  были  еще
усовершенствованы чтением, путешествиями, долголетним общением с  избранными
умами, выдающийся государственный  деятель,  побывавший  послом  во  времена
короля Вильгельма и спикером в Шотландском  парламенте,  где  он  возглавлял
партию противников Унии; и хотя в описываемое время ему было уже сорок  пять
или сорок шесть лет, он сохранил стройность стана, блеск  ума  и  приятность
черт, которые делали его достойным руки любой принцессы в Европе.
     -  Приятно  ли  вам  будет  иметь  своим  кузеном  герцога?  -   шепнул
по-французски   полковнику   Эсмонду   государственный   секретарь,   мистер
Сент-Джон. - Вдовец, по всей видимости, готов утешиться.
     Но воротимся к нашему листку "Зрителя" и к той беседе, для  которой  он
дал повод. Сначала мисс Беатриса была изрядно задета за живое, но  истинного
автора так и не "учуяла"; и в самом деле, Эсмонд не щадил стараний, подражая
слогу мистера Стиля (что до другого автора "Зрителя", то его манера  письма,
на мой взгляд, неподражаема), и сам Дик, чья леность и  добродушие  поистине
не знали пределов, готов был поместить заметку в своем журнале и увековечить
для потомства в качестве одного из собственных трудов, не воспротивься этому
Эсмонд, не желавший,  чтобы  женщина,  которую  он  любил,  предстала  перед
обществом в столь невыгодном свете. Беатриса сердито фыркала, читая заметку,
и полковник не без интереса наблюдал за выражением ее лица.
     - До чего, однако, поглупел наш друг мистер Стиль! - вскричала  наконец
мисс Беатриса. - Эпсом и Танбридж! Только и знает, что Эпсом и Танбридж,  да
щеголи на церковной скамье, да Иокасты и Линдамиры! Почему это  не  называть
женщин попросту Нелли и Бетти, как их крестные папеньки и  маменьки  нарекли
их при рождении?
     - Беатриса, Беатриса, - остановила ее  мать,  -  будь  серьезна,  когда
говоришь о серьезных вещах.
     - Матушка верит, должно быть, что катехизис  составлен  на  небесах,  -
смеясь, сказала Беатриса, - и что его принес миру  епископ,  спустившийся  с
высокой горы. Ох, сколько же слез я над ним пролила в  свое  время!  Кстати,
матушка, ведь моя крестная мать была паписткой;  как  же  это  вы  допустили
подобное?
     - Я назвала тебя именем нашей королевы, - возразила, краснея, ее  мать,
а некто третий добавил при этом:
     - Лучше имени не придумаешь. Беатриса продолжала читать.
     - "Я пишу его через мягкий знак"  -  ах,  негодник!  -  вскричала  она,
оборотясь к полковнику Эсмонду. - Вы пересказали мою историю мистеру  Стилю,
или нет, погодите, - вы сами написали это, чтобы высмеять меня перед  всеми.
Стыдитесь, сэр!
     Бедный  мистер  Эсмонд  несколько  струхнул  и  попытался  отговориться
фразой, в которой заключалось столько же истины, сколько бессовестной лжи.
     - Клянусь честью, - сказал он, -  я  еще  даже  не  видел  сегодняшнего
"Зрителя". - Он и не мог видеть, ибо то, что лежало перед Беатрисой, было не
настоящим "Зрителем", но лишь подделкою под него.
     Она продолжала читать, и лицо ее все гуще покрывалось краской.
     - Нет, - сказала она, - не верю, что это написали вы. Должно быть,  это
написал  мистер  Стиль,   хлебнув   лишнего   и   заранее   страшась   своей
отвратительной, вульгарной жены. Когда "Зритель" начинает расточать женщинам
чудовищные комплименты  или  пускается  в  неумеренные  восхваления  женской
добродетели, я так и знаю, что накануне капитану досталось от его  дражайшей
половины и что его привели домой мертвецки пьяным или нашли где-нибудь в...
     - Беатриса! - воскликнула леди Каслвуд.
     - Полноте, маменька! Не пугайтесь прежде времени. Я ничего  другого  не
собиралась сказать. Я ведь если и огорчаю вас, то всегда в меру,  добрая  вы
моя, хорошенькая маменька. Конечно,  ваша  маленькая  Трикс  -  пренесносная
маленькая Трикс, она не делает того, что должна была бы делать, и делает то,
чего не должна была бы делать, и- ну, ну ладно, больше не буду. Нет, буду, -
если только вы меня сейчас же не поцелуете. - И  с  этими  словами  плутовка
откладывает свою газету в сторону, бросается к матери на шею  и  принимается
на все лады ластиться к ней, выразительно поглядывая  при  этом  на  мистера
Эсмонда и как бы говоря: "Что, сэр? Пожалуй, и вы не. отказались бы  сыграть
в столь приятную игру".
     - Не отказался бы, - сказал он.
     - От чего? - спросила Беатриса.
     - От того, что у вас было в  мыслях,  когда  вы  так.  лукаво  на  меня
посмотрели, - отвечал Эсмонд.
     - Каков ясновидец! - со смехом вскричала Беатриса.
     - От чего это Генри не отказался бы, дитя мое? - спросила мать;  добрая
душа постоянно только о том и; заботилась, как бы сделать  приятное  каждому
из нас. -
     Девушка опять бросилась к ней на шею.
     - Ах, вы моя глупенькая, добрая маменька! - воскликнула она, осыпая  ее
новыми поцелуями. - Вот от чего не отказался бы  Гарри.  -  И  она  залилась
веселым раскатистым смехом, а леди Каслвуд вдруг зарумянилась  от  смущения,
точно шестнадцатилетняя девочка.
     - Полюбуйтесь-ка на нее, Гарри, - шепнула Беатриса, подбежав к нему.  -
Не правда ли, как ей к лицу румянец! Ну, не прелесть ли? Она моложе меня  на
вид и уж во всяком случае в сто тысяч миллионов раз лучше.
     Добрая Эсмондова госпожа поспешила удалиться из  комнаты,  чтоб  скрыть
свое смущение.
     - Если б у нас, у придворных дам, расцветали подобные розы, чего бы  мы
не  делали,  чтоб  только  сохранить  их!  -  продолжала  Беатриса  и  снова
засмеялась. - Срезали бы под самую чашечку и опускали бы в соленую воду. Но,
увы, Генри, в Хэмптон-Корте и Виндзоре таких цветов не бывает.  -  С  минуту
она помолчала, потом улыбка сбежала с ее лица,  и  апрельская  свежесть  его
затуманилась надвигающимся ливнем  слез.  -  О,  как  она  добра,  Генри!  -
вскричала она. - Какая это святая душа! Ее доброта страшит меня. Мне  трудно
жить с нею вместе. Я сама,  пожалуй,  была  бы  лучше,  не  будь  она  столь
совершенна. Было в ее жизни какое-то большое горе, какая-то важная тайна;  в
чем-то она раскаивается до сих пор. Это не связано со смертью  отца.  О  нем
она говорит спокойно; да и едва ли она его так уж сильно  любила,  хотя  кто
скажет, кого мы, женщины, любим и за что.
     - Вот именно, кого и за что, - вставил мистер Эсмонд.
     - И никто не знает,  как  она  живет  теперь,  -  продолжала  Беатриса,
ограничившись лишь взглядом в ответ на это неуместное замечание. - Вот нынче
рано поутру ходила  в  церковь;  долгие  часы  проводит  запершись  в  своем
кабинете; и если сейчас вы последуете туда за нею, вы найдете ее погруженной
в молитву. Заботится о приходских бедных - об этих ужасных,  грязных  людях.
Не пропускает ни одной проповеди нашего  священника,  -  если  б  только  вы
(франц.).}, но люди,  подобные  ей,  не  созданы,  чтобы  общаться  с  нами,
простыми смертными. Даже когда мы с ней одни, в комнате словно  присутствует
незримо третий. Не может она быть со  мной  вполне  откровенна,  потому  что
мысли  ее  постоянно  обращены  к  вышнему  миру  или,  может  быть,  к   ее
ангелу-хранителю. Не он ли и есть тот третий, что стоит между нами? О Гарри,
я ревную к этому ангелу-хранителю! - вырвалось вдруг у госпожи  Беатрисы.  -
Это очень дурно, я знаю, но маменькина жизнь вся устремлена к небу,  моя  же
вся здесь, на земле. Вот почему мы с нею не можем быть  истинными  друзьями;
да и притом один миаинец Фрэнка для нее дороже, чем я, - да, да, я знаю это;
и вас, сэр, она тоже слишком любит, и я вас оттого ненавижу.  Мне  хотелось,
чтобы она была только моя, но она этого не пожелала. Когда я была маленькой,
она любила отца больше меня (как только она могла,  Гарри!  Ведь  я  отлично
помню его, он был добрый, красивый, но такой неумный, и, бывало, как выпьет,
так и вовсе лыка не вяжет). Потом первое место в ее сердце  занял  Фрэнк,  а
теперь вот - церковь и священники. Как бы я могла любить ее! Еще малюткой  я
приходила в ярость оттого, что она любит не меня одну, а она всех вас любила
больше меня, - я знаю,  не  спорьте  со  мной.  А  теперь  у  нее  только  и
разговору, что о. благостных утешениях веры. Добрая душа!  Словно  ей  легче
оттого, что она послушно верит, будто все мы злые и жалкие грешники и  будто
этот мир лишь pied a terre {Временный приют (франц.).} для праведников,  где
они останавливаются на ночлег, подобно  тому,  как  мы,  едучи  из  Уолкота,
проводим ночь в большой, мрачной и неуютной гостинице в Хаунслоу, на гадких,
неудобных постелях (помните вы эти  ужасные  постели?);  когда  же  наступит
утро, они сядут в колесницу и вознесутся прямо на небо,
     - Замолчите, Беатриса, - сказал мистер Эсмонд.
     - Ах, замолчать! Вы тоже лицемер, Генри, и ваши постные мины и  мрачные
взоры - одно притворство. Все мы лицемеры.  О  боже!  Как  мы  все  одиноки,
одиноки, одиноки! - вскричала бедная Беатриса, и тяжелый вздох всколыхнул ее
прелестную грудь.
     - Это я  написал  ту  заметку,  дорогая,  всю,  от  первой  строчки  до
последней, - сказал мистер Эсмонд. - Вы вовсе не так легкомысленны,  как  вы
сами о себе думаете, Беатриса, и вы много лучше, чем о вас думаем мы.  Людям
свойственно сомневаться в добре, сокрытом в них самих, и  отворачиваться  от
счастья, находящегося рядом. Вот вы лелеете честолюбивую мечту о замужестве,
которое принесет вам знатность и богатство, а на что они вам?  Все  это  вам
прискучит, как только вы своего добьетесь, и в карете с короной  на  дверцах
вы не более будете счастливы...
     - Чем на крупе осла вдвоем с Любеном по дороге на рынок, - перебила его
Беатриса. - Благодарю покорно, Любен!
     - Разумеется, я не очень веселый пастух, - покраснев, ответил Эсмонд, -
и мне нужна такая нимфа, которая варила бы мне кашу и  взбивала  подушки  на
ночь. А впрочем, с этим справится отлично и Джон Локвуд. Он на  руках  вынес
меня из-под неприятельского огня, а когда я  был  болен,  ходил  за  мной  с
преданностью, на какую любовь едва ли способна. Хорошее жалованье да надежда
на платье с моего плеча и содержимое моего баула - вот а все, что требуется.
Сколько лет прослужил Иаков ради Рахили?
     - Ради Рахили? - подхватила Беатриса. - Но ведь Рахиль  по-английски  -
Рэйчел. Значит, это маменькиной руки добивается ваша честь, и,  может  быть,
мне еще предстоит удовольствие звать вас папенькой?
     Эсмонд снова покраснел.
     - Я говорил о той Рахили, которую любил  один  пастух  пять  тысяч  лет
назад, когда пастухи были долговечнее нынешних. И я хотел сказать, что с тех
самых пор как я впервые увидел вас после нашей  разлуки,  -  вы  тогда  были
совсем еще дитя...
     - И я надела свои лучшие чулки, чтобы пленить вас, сэр, как же, отлично
помню...
     - С тех пор мое сердце принадлежит вам, и, кроме вас, для меня нет и не
было другой женщины. Той скромной славой, которую я себе завоевал,  я  хотел
лишь угодить вам; не так уж, впрочем, она и велика, и в армии не одна  сотня
найдется дураков, по заслугам достигших того же. Что-то такое было  в  самом
воздухе мрачного старого Каслвуда, отчего всем нам было тоскливо, одиноко  и
беспокойно под его обветшалою крышей. И даже  когда  все  мы  сидели  вокруг
стола, казалось бы, одной дружной семьей, на самом  деле  каждый  был  занят
своею отдельной думою.
     - Милый, скучный, старый Каслвуд! - вскричала Беатриса.  -  У  маменьки
так и недостало духу побывать там ни разу  с  самого  нашего  отъезда,  тому
назад... впрочем, это не важно, сколько именно лет. - И,  тряхнув  локонами,
она бросила через плечо вызывающий взгляд в зеркало, как бы  говоря:  "Я  не
боюсь тебя, время!"
     - Да, да, - сказал  Эсмонд,  который,  по  собственному  ее  признанию,
обладал искусством отгадывать многие ее мысли, - вам еще  можно  без  опаски
глядеться в зеркало; правда, которую оно скажет, только порадует вас. Что же
до меня, то хотите вы знать, каковы мои  планы?  Я  намерен  просить  Фрэнка
подарить мне виргинское поместье, пожалованное королем Карлом  нашему  деду.
(Она грациозно присела перед ним, как бы говоря: "Ах вот как,  нашему  деду!
Благодарю за честь, мистер бастард!") Да, да, я знаю: вы сейчас  подумали  о
темной полосе в моем гербе, и я сам думаю о том же. Здесь, в  Англии,  такой
знак служит  вечным  укором  человеку;  вот  только  если  Герб  принадлежит
королевскому дому, тогда другое дело: тогда этой  полоской  можно  гордиться
как почетнейшим отличием. Вот почему я и решил удалиться в Виргинию. Построю
себе вигвам в лесу, а если уж очень будет одиноко, возьму в  жены  индейскую
скво. Мы станем присылать вашей милости меха к зимнему сезону;  а  когда  вы
состаритесь, позаботимся, чтобы у  вас  всегда  было  вдосталь  табаку.  Для
старого света я недостаточно умен, а  может  быть,  недостаточно  хитер,  не
знаю. Попробую найти себе место в новом, где не так еще  тесно;  пожалуй,  и
семьей там обзаведусь. Быть может, когда-нибудь, когда вы и сами будете  уже
матерью семейства и знатною леди, я пришлю к  вам  сюда  маленького  дикаря,
помесь Эсмонда с могиканом, и вы поласкаете его ради его отца, который,  как
бы там ни было, доводился вам сродни и которого вы когда-то немножко любили.
     - Что это вы за вздор говорите,  Гарри?  -  спросила  Беатриса,  широко
раскрыв свои большие глаза.
     - Я говорю вполне серьезно, - отвечал Эсмонд. И в самом деле, план этот
давно уже занимал его мысли, в особенности же после возвращения  на  родину,
когда он убедился в том, насколько безнадежна его страсть и каким  унижением
оборачивается для него самого. - Да, - продолжал он, - я проверил  себя  уже
не раз. Разлуку с вами я вполне могу перенести, но близость  ваша  для  меня
нестерпима (тут госпожа Беатриса снова учтиво присела);  и  потому  я  решил
уехать. У меня хватит денег, чтобы накупить для моих людей ружей и  топоров,
а для дикарей - бус и одеял; уеду и стану жить среди них.
     - Mon ami {Друг мой (франц.).}, - сказала Беатриса очень  ласково  и  с
видом живейшего участия взяла Эсмонда за руку. - Вы сами  понимаете,  что  в
нашем положении ничто, кроме дружбы, между нами невозможно. Вы  наш  старший
брат, и мы издавна привыкли так смотреть на вас, сочувствуя  вашей  беде,  а
вовсе не попрекая вас ею. Да что там! По возрасту и по складу своему вы  нам
годились бы в отцы. У вас всегда такой серьезный и мрачный вид, Гарри, что я
бы вам дала лет сто, не меньше. Я к вам привыкла, как сестра, но  и  только.
Вам этого не достаточно, сэр? - И она близко-близко заглянула  ему  в  лицо.
Кто знает, что при этом было у нее на уме.
     - Более чем достаточно, - сказал Эсмонд, отворотясь. - Эта жизнь не  по
мне, и я решил с ней покончить. Дождусь, пожалуй, покуда вы выйдете замуж, а
лотом снаряжу корабль, назову его "Беатриса" и пожелаю вам всем...
     Тут слуга, распахнув настежь двери, долож