дано достойно пропеть эту песнь, я приложу все старания
и возблагодарю свою музу. Если же  как  поэт  я  потерплю  неудачу,  то,  по
крайней мере, как добрый британец исполню свой гражданский долг и, подбросив
кверху шляпу, прокричу "ура" завоевателю.

                                    ...Rheni pacator et Istri,
                  Omnis in hoc uno variis discordia cessit
                  Ordinibus; laetatur aques, plauditque senator,
                  Votaque patricio certant plebeia favori {*}.
                  {*                  ...Истра смиритель и Рейна.
                  Все примирились на нем сословия, всякие бросив
                  Распри; сенатор ему рукоплещет, всадник доволен,
                  Знать благосклонна к нему и народ почитает не меньше.
                                           (Перевод Ф. А. Петровского)}

     - В том бою,  -  сказал  мистер  Эсмонд  (у  которого  ничто  не  могло
пробудить любовь к герцогу Мальборо или  вытравить  из  памяти  слышанные  в
юности рассказы о себялюбии и вероломстве этого великого полководца),  -  на
поле под Бленгеймом были  люди,  ничем  не  уступавшие  генералиссимусу,  и,
однако же, ни всадники, ни  сенаторы  им  не  рукоплескали,  ни  плебеи,  ни
патриции не возглашали хвалу, и они  лежат,  всеми  забытые,  под  могильною
насыпью. Где тот поэт, который может воспеть их?
     - Доблесть героев воспеть, чьи души у Гадеса ныне! - воскликнул  мистер
Аддисон. - А разве вы почитаете должным  увековечить  всех  без  исключения?
Если б я смел подвергнуть критике что-либо в бессмертном творении Гомера,  я
сказал бы, что перечень кораблей мне кажется несколько скучным;  во  что  же
превратилась бы  поэма,  если  бы  автор  упомянул  в  ней  всех  капитанов,
лейтенантов и рядовых солдат? Из всех достоинств великого мужа  едва  ли  не
величайшее - успех; он есть плод всех прочих качеств; он - та скрытая  сила,
которая снискивает милости богов и покоряет  судьбу.  И  этот  дар  великого
Мальборо я почитаю выше всех его даров. Быть храбрым? Любой из нас храбр. Но
быть победоносным, как он, в этом есть поистине нечто  божественное.  В  час
испытания великий дух вождя озаряет все кругом и бог является  в  нем.  Сама
смерть оказывает ему уважение и минует его, чтобы скосить других. Разрушение
и гибель бегут от него на другой конец поля, как  некогда  Гектор  бежал  от
божественного Ахилла. Вы говорите, ему чужда жалость; но ведь точно  так  же
она чужда и богам, потому что они выше ее. Дрогнувшие  ряды  вновь  обретают
мужество при его появлении; и там, куда он направит коня, ждет победа.
     Несколько дней спустя, вновь посетив своего вдохновенного друга, Эсмонд
увидел, что эта мысль, рожденная в  пылу  беседы,  облеклась  в  поэтическую
форму и  составила  предмет  знаменитых  строк,  которые  поистине  являются
лучшими в поэме "Поход". Оба джентльмена сидели, углубясь в разговор, причем
мистер  Аддисон,  по  обыкновению,  посасывал  трубку,   как   вдруг   дверь
отворилась, и девочка-подросток, прислуживавшая мистеру  Аддисону,  ввела  в
комнату джентльмена в богато расшитом кафтане; он, видимо, явился  прямо  из
дворца или с утреннего приема у какой-либо высокопоставленной особы.  Войдя,
кавалер слегка  закашлялся  от  табачного  дыма  и  с  любопытством  оглядел
комнату, довольно невзрачную на вид, как и сам ее хозяин в своем  поношенном
кафтане табачного цвета и парике с косичкой.
     - Как подвигается наш magnum opus {Великое  творение  (лат.).},  мистер
Аддисон? - спросил вельможа, косясь  на  листки  рукописи,  разбросанные  по
столу.
     - Мы только что говорили  о  нем,  -  сказал  мистер  Аддисон  (никакие
придворные  щеголи  не  могли  сравниться  с  ним  в  отменной  учтивости  и
благородстве манер), - вот здесь на столе у  нас  план  сражения:  hac  ibat
Simois, здесь протекает речка Небель, hic est Sigeia tellus {Здесь  протекал
Симоент, здесь берег Сигейский тянулся (лат.).}, здесь, подле мундштука моей
трубки, - главная квартира Таллара, атакованная нашими при участии  капитана
Эсмонда, которого я имею честь представить  мистеру  Бойлю;  только  сейчас,
перед вашим приходом, мистер Эсмонд описывал мне aliquo praelia  mixta  mero
{Битвы, смешанные с некоторым количеством вина (лат.).}. - И точно, разговор
шел у них именно об  этом;  Аддисон,  упомянув  о  мистере  Уэббе,  полковом
командире Эсмонда (который в  битве  при  Бленгейме  командовал  бригадою  и
весьма отличился в этом деле), жаловался, с обычной своей  шутливостью,  что
не может подыскать рифму к имени Уэбб и лишь поэтому вынужден обойти  его  в
своей поэме. - Что до вас, то вы всего только поручик, - добавил Аддисон,  -
а музе не пристало заниматься джентльменами в чине ниже штаб-офицера.
     Мистеру Бойлю поскорее хотелось услышать поэму, и, по его словам,  лорд
казначейства и милорд Галифакс испытывали такое же  нетерпение;  и  Аддисон,
краснея, стал читать свои стихи, которых недостатки знал, мне кажется, лучше
самого пристрастного слушателя. Строки об ангеле, который

                       На подкрепленье высылал отряд
                       И отступивших возвращал назад. {*} -
                       {* Перевод  А. Шараповой.}

     он прочитал с большим воодушевлением и при этом  взглянул  на  Эсмонда,
как бы говоря: "Вы знаете, откуда это уподобление,  -  из  нашей  беседы  за
бутылкой бургундского несколько дней тому назад".
     Оба слушателя были охвачены  восторгом  и  от  всей  души  рукоплескали
поэту. Вельможа в волнении вскочил на ноги.
     - Ни слова больше, дорогой сэр! - воскликнул он. -  Доверьте  мне  вашу
рукопись, я отвечаю за нее жизнью.
     Позвольте мне прочитать ее милорду государственному казначею,  которого
я должен увидеть через полчаса. Смею надеяться, что  стихи  не  проиграют  в
моем чтении, и после этого, сэр, мы увидим, будет  ли  лорд  Галифакс  иметь
основание жаловаться, что  другу  его  прекращена  выплата  пенсиона.  -  И,
недолго думая, нарядный кавалер схватил исписанные страницы,  спрятал  их  у
себя на груди, прижав к сердцу  руку  в  кружевной  манжете,  затем  отвесил
поклон, сопровождавшийся  изящнейшим  взмахом  шляпы,  и,  расточая  улыбки,
удалился, оставив после себя благоухание амбры.
     - Не кажется ли вам, - сказал мистер Аддисон,  осматриваясь,  -  что  в
комнате  словно  сделалось   темней   после   блистательного   появления   и
исчезновения этого посланца дружбы? Право  же,  его  присутствие  здесь  все
озаряло. Ваше алое сукно, мистер Эсмонд, не боится  никакого  освещения;  но
каким жалким, должно быть, выглядел в лучах этого великолепия мой поношенный
кафтан! Любопытно, сделают ли они для меня что-нибудь,  -  продолжал  он.  -
Когда я вышел из Оксфорда, мои покровители обещали мне золотые горы;  и  вот
вы видите, к  чему  привели  меня  их  обещания:  к  каморке  под  крышей  и
шестипенсовому обеду  из  соседней  харчевни.  Боюсь,  что  и  это  обещание
разделит участь остальных и фортуна вновь обманет меня, - потаскушка  только
то и делает вот уже семь лет. Но "блудницу  дымом  я  гоню",  -  сказал  он,
улыбаясь, и выпустил густое облако из своей трубки.  -  Нет  таких  лишений,
Эсмонд, которых нельзя было бы стерпеть; и честная зависимость от  кого-либо
не в укор честному человеку. Я покинул лоно своей aima mater {Мать-кормилица
(лат.) - обычное название университета.}, надутый  гордостью  от  постоянных
похвал  и  уверений,  что  способности  и  знания,  стяжавшие  мне   немалую
известность в колледже, не преминут прославить мое имя и за его стенами.  Но
мир - это океан, а Айзис и Чарвелл - лишь капли в нем. Славы моей хватило на
милю от Модлин-Тауэр; никто не обращал на меня внимания, и первое, чему  мне
пришлось выучиться, это искусству с легким сердцем сносить удары судьбы. Вот
мой друг Дик сумел составить себе имя и давно уже обогнал  меня  на  беговой
дорожке. Но - немного славы, немного милостей  фортуны,  что  нужды  в  том?
Никакая фортуна не смутит философа. Я пользовался уже  некоторым  признанием
как ученый, а вынужден был ради куска  хлеба  пойти  в  менторы  и  заняться
обучением зеленого юнца. Ну что ж! Жизнь эта была не слишком приятна,  но  и
не слишком противна. Телемак оказался терпимым. Теперь,  если  и  эта  новая
попытка обречена на неудачу, я возвращусь в Оксфорд;  и  когда-нибудь,  став
уже генералом, вы встретите меня в черной одежде приходского священника, и я
приглашу вашу честь в свой скромный домик и угощу кружкою дешевого эля.  Тот
не прав, кто почитает бедность самым тяжким испытанием,  самой  несчастливой
долей на земле, - заключил мистер Аддисон, выколачивая трубку. -  Взгляните,
я докурил свою трубку. Выпьем еще? У меня в поставце найдется бутылка-другая
вина, и недурного. Не хотите? Тогда, пожалуй, пойдем побродим  по  Мэлл  или
заглянем в театр и посмотрим комедию Дика. Она не блещет остроумием, но  Дик
- славный малый, хоть пороху и не выдумает.
     Не прошло и месяца с  этого  дня,  как  на  билет  мистера  Аддисона  в
жизненной лотерее пал  огромный  выигрыш.  Весь  город  пришел  в  неистовый
восторг от его поэмы "Поход", которую Дик Стиль без устали  декламировал  во
всех кофейнях Уайтхолла и Ковент-Гардена. Просвещенные  умы  по  ту  сторону
Темпль-бара  тотчас  же  провозгласили  его  величайшим   поэтом   последних
столетий; народ кричал "ура"  в  честь  Мальборо  и  Аддисона;  более  того,
партия, стоявшая у власти,  решила  вознаградить  заслуги  поэта,  и  мистер
Аддисон получил должность главного ревизора по акцизу, незадолго  перед  тем
освобожденную знаменитым мистером Локком: а впоследствии  был  удостоен  еще
более высоких званий и чинов, и благоденствие его уже не нарушалось до конца
его дней. Но мне порою думается, что в своей чердачной каморке на  Хэймаркет
он был куда счастливее, нежели в роскошных  кенсингтонских  хоромах,  и  что
фортуна, явившаяся к нему во образе титулованной супруги, оказалась попросту
сварливой каргой.

     Как ни кипел весельем город, для мистера Эсмонда  он  всегда  оставался
безотрадной пустыней - все равно, была ли его очаровательница в Лондоне  или
отлучалась куда-нибудь; и он от души обрадовался, получив от своего генерала
уведомление о том, что  они  возвращаются  в  дивизию,  стоявшую  на  зимних
квартирах в Буа-ле-Дюк. Его дорогая госпожа с ласковой улыбкой пожелала  ему
счастливого пути; он знал, что ее благословение всегда будет с ним, куда  бы
ни забросила его  судьба.  Госпожа  Беатриса  в  ту  пору  находилась  с  ее
величеством в Хэмптон-Корт и наградила  его  воздушным  поцелуем,  когда  он
прискакал туда, чтобы проститься с нею. В гостиной, где она  его  принимала,
присутствовало еще с полдюжины придворных дам, и от  превыспренных  речей  -
если б он готовился их произнести, (а, признаться, такое  намерение  у  него
было) - пришлось отказаться. Она объявила подругам, что ее кузен уезжает  на
войну, и сказала  это  столь  небрежно,  словно  речь  шла  о  том,  что  он
отправляется в кондитерскую. Он спросил ее с довольно  сумрачным  видом,  не
будет ли каких-либо поручений, и она соизволила заметить, что не  отказалась
бы от мантильи из мехельнских кружев. В ответ  на  его  угрюмый  поклон  она
присела с задорным изяществом, а когда он  уже  ехал  к  воротам,  милостиво
послала ему воздушный поцелуй из окна, у которого стояла, смеясь и болтая  с
прочими дамами. Вдовствующая виконтесса рассталась с ним  на  этот  раз  без
особого огорчения. "Mon cher, vous etes triste comme un sermon" {Милый  мой,
вы унылы, как проповедь (франц.).} - таков был комплимент, которым  она  его
удостоила на прощание; и в самом деле, джентльмены в подобном состоянии духа
едва ли могут считаться приятным обществом, а к  тому  же  старая  ветреница
нашла уже себе более любезного фаворита в лице юного гвардейца, от  которого
она решительно была без ума. Фрэнк еще оставался  в  Лондоне  и  должен  был
прибыть в армию несколько позднее, в свите  генералиссимуса.  Любящая  мать,
когда все трое в последний раз обедали  вместе,  взяла  с  Эсмонда  обещание
заботиться о мальчике, а Фрэнка просила  во  всем  брать  пример  с  кузена,
которого ей угодно было назвать благородным джентльменом и храбрым солдатом;
и когда настало время прощания, она не обнаружила ни слабости, ни колебаний,
хотя, видит бог, это сердце, столь мужественное  в  собственных  страданиях,
всегда полно было тревоги за других.
     Начальник Эсмонда сел на  корабль  в  Гарвиче.  Величественное  зрелище
являл собою мистер  Уэбб,  когда  в  алом  своем  мундире  стоял  на  палубе
отплывающего судна и махал шляпой под приветственные залпы береговых орудий.
Юного виконта Гарри увидел лишь три месяца спустя в Буа-ле-Дюк; туда  прибыл
его светлость, чтобы вновь принять командование, и вместе с ним явился Фрэнк
с целым ворохом  городских  новостей:  с  такой-то  актрисой  он  ужинал,  а
такая-то ему надоела;  дважды  ему  удалось  опередить  мистера  Сент-Джона:
во-первых, в количестве выпитого, а во-вторых, в милостях  миссис  Маунтфорд
из Хэймаркетского театра (заслуженной прелестницы лет пятидесяти, в  которую
молодой повеса  вообразил  себя  влюбленным);  сестрица  его  все  такая  же
причудница и совсем недавно променяла молодого барона на старого графа.  "Не
пойму я Беатрису, - сказал он, - она не любит никого из нас,  -  она  думает
только о себе и лишь тогда счастлива, когда поссорится  с  кем-нибудь;  зато
матушка, матушка, Гарри, это ангел". Гарри всячески убеждал юношу,  что  его
долг как можно меньше огорчений причинять этому ангелу: не пить сверх  меры;
не делать долгов; не волочиться за хорошенькими фламандками;  одним  словом,
наставлял его, как подобает старшему. "Что это тебе  вздумалось!  -  отвечал
ему, однако, молодой лорд. - Я могу делать все, что захочу,  все  равно  она
всегда будет любить меня". И он, точно, делал все,  что  хотел.  Все  кругом
баловали его, и рассудительный кузен не меньше других.

        "Глава XII"
     Я командую ротой в кампанию 1706 года

     В троицын день, в памятное воскресенье 23 мая 1706  года,  моему  юному
господину впервые пришлось побывать под огнем неприятеля; последний,  ожидая
нас, расположился в боевом порядке, растянув свои ряды мили на три или более
по высокому берегу реки Геесты, так что влево от него приходилась  деревушка
Андеркирк, или Autre-Eglise, а вправо - Рамильи, селение, давшее  имя  одной
из  самых  славных  и  самых  кровопролитных  битв,  когда-либо   отмеченных
историей.
     Наш  герцог  встретился  здесь  снова  со  своим  старым   бленгеймским
противником, курфюрстом Баварским, а также с маршалом Виллеруа, над  которым
принц Савойский одержал столь славную победу при  Киари.  Какой  англичанин,
какой француз не помнит, как закончился этот великий день! Имея преимущество
в выборе места, располагая численным превосходством,  поддерживаемая,  кроме
отличных испанских и баварских полков, всем корпусом Maison du Roy -  лучшей
конницей в мире, - могущественная армия Виллеруа (невзирая  на  удивительную
отвагу всадников Королевского дома, которые атаковали  наш  центр  и  сумели
прорвать его) всего за один час была наголову разбита солдатами, вступившими
в  бой  прямо  с  двенадцатичасового  марша  под   командой)   искусного   и
неустрашимого   полководца,   который   перед   лицом   неприятеля   казался
олицетворенным гением победы.
     Мне думается, что скорее искреннее убеждение, нежели расчет (хотя,  без
сомнения, это был  бы  очень  мудрый  расчет),  побуждало  великого  герцога
говорить о своих победах с необычайною скромностью, как будто он не  столько
был обязан ими собственному замечательному таланту и мужеству, сколько  воле
провидения, судившего гибель врагу и его избравшего своим  грозным  орудием.
Он шел в бой не иначе как после  торжественного  молебствия  и  непоколебимо
верил, что с нами благословение господне и что победа наша  предрешена.  Все
письма, писанные им после сражений, исполнены  скорей  благоговения,  нежели
торжества; и славу подвигов, о которых всякий капрал и рядовой рассказывал с
простительной похвальбою, он приписывал отнюдь не собственной  доблести  или
дару полководца, но лишь высокому  покровительству  неба,  которое,  видимо,
считал нашим постоянным союзником. И вся наша армия думала так  же,  и  даже
противник проникся этим убеждением, ибо  мы  всегда  шли  в  бой  с  твердой
уверенностью  в  своей  победе;  французы  же,  после  Бленгейма  и   нашего
примечательного успеха при Рамильи, всегда заранее считали игру  проигранной
и верили, что сама судьба  за  нашего  генерала.  В  этом  бою,  как  и  при
Бленгейме, лошадь под герцогом пала от вражеской пули, и какое-то  мгновение
казалось, будто и сам он  убит.  Когда  герцогу  подвели  другую  лошадь,  -
Бинфилд, его шталмейстер, опустился на одно  колено,  чтобы  поддержать  его
светлости стремя, и в это  самое  мгновение  ему  оторвало  голову  пушечным
ядром. Один пленный французский дворянин из  Королевского  дома  рассказывал
автору этих строк, что, когда во время атаки их конница смешалась  с  нашей,
некий офицер ирландец узнал принца-герцога и с криком: "Мальборо! Мальборо!"
- выстрелил в него из пистолета a bout portant {В упор (франц.).}, и  тотчас
же вслед ему грянуло еще десятка два пистолетных и ружейных выстрелов. Но ни
одна пуля его не задела;  со  шпагою  в  руке,  здоровый  и  невредимый,  он
проскакал,  улыбаясь,  сквозь  ряды  французских  кирасир,  заставил   вновь
сплотиться немецкую конницу, дрогнувшую под натиском неприятеля, и повел ее,
вместе  с  двадцатью  батальонами  Оркни,  в  стремительный  контрудар,  тем
заставив  французов  отступить  назад,  за  речку,   и   полностью   отразив
единственное серьезное наступление, предпринятое неприятелем за этот день.
     Генерал-майор Уэбб командовал на левом фланге,  и  здесь,  под  началом
любимого своего командира, сражались солдаты его полка.  Полк  и  полководец
оправдали и на этот раз свою боевую славу; но все  помыслы  Эсмонда  были  с
тревогою устремлены к его дорогому юному господину, которого за весь день он
видел один лишь раз, когда тот привез мистеру Уэббу приказ  генералиссимуса.
После того как у Оверкирка наша конница, ударив  на  неприятеля  в  обход  с
правого фланга, внесла смятение в его ряды, был дан  приказ  наступать  всем
частям, и наши пехотинцы, переправившись через речку  и  прилегавшую  к  ней
топь,  с  криками  "ура!"  стали  взбираться  по  крутому  откосу  к   месту
расположения французов, которые тотчас же дрогнули и побежали. Во всем  этом
деле больше было блеску, нежели опасности, так  как  французская  пехота  не
дожидалась случая обменяться с нами  ударами  пики  или  штыка,  а  канониры
бросали орудия, и они  оставались  у  нас  в  тылу,  когда  наши  продолжали
подвигаться вперед, преследуя отступающего врага.
     Сначала войска отступали в порядке, но потом все смешалось, и возникшая
сумятица обратилась  в  подлинное  избиение  французов;  шестидесятитысячная
армия была полностью рассеяна и разбита в течение каких-нибудь двух или трех
часов. Точно внезапный шквал налетел на многочисленный  и  сплоченный  флот,
помял его, разметал во все стороны, потопил и уничтожил: afflavit  Deus,  et
dissipati sunt {Дунул Господь, и  они  были  рассеяны  (лат.).}.  Фландрской
армии французов не существовало более; ее артиллерия, ее знамена, ее  казна,
провиант и снаряжение - все было брошено на дороге;  бедняги  в  бегстве  не
захватили даже походных кухонь,  а  ведь  походная  кухня  -  это  палладиум
солдата, будь то французский пехотинец или  турецкий  янычар;  вокруг  своей
походной кухни они готовы сплотиться дружнее, чем вокруг своего знамени.
     Погоня и страшная резня, за нею  последовавшая  (ибо  всякое  сражение,
каким бы славным оно ни было, оставляет после себя мутный  осадок  грабежей,
жестокостей и пьяных бесчинств), продолжались далеко за  пределами  Р