е...
   Такое не просто забыть.
   Конечно, рано или поздно он так  или  иначе  -  не  через  эту
дверь, так через другую,- вышел бы в это новое пространство  эти-
ки. Но случилось так, на этой двери было написано имя.
   И имя было - Вячеслав Рыбаков.
                              * * *
   Прошло шесть или семь лет. Безумно много времени.  Годы  пере-
мен, которые он наблюдал в себе - или же сознательно их начинал и
пытался довести до конца. Он научился  ломать  себя  и,  кажется,
стал большим докой в этом спорте. Он перестал быть  трусом  (нас-
колько можно перестать им быть), заслужил дружбу,  которой  будет
гордиться, возможно, до конца жизни. Жизнь потихонечку (а  иногда
и не слишком церемонясь) лепила из него нечто человекообразное.
   И были книги. Были три толстых тетради,  куда  он  переписывал
все стихи Высоцкого, до которых сумел добраться. Были Феликс Кри-
вин (тоже переписанный от руки в толстую тетрадь) и  "Путешествие
дилетантов" Окуджавы. После - "Мастер и  Маргарита"  (которую  он
выменял в букинистическом на толстый том Пикуля  -  "Из  тупика",
кажется), "До третьих петухов" и все остальное Шукшина. Маркес...
   Конечно, фантастика. Стругацкие - все, что сумел  добыть.  Жи-
тинский, покоривший сразу и навеки. Наново открытый в  "Перевале"
Булычев. "Сторож брату моему" и сборники Михайлова. Умный и  тон-
кий "Здарг" Гуревича. "Чюрленисовский цикл"  Ларионовой.  Особня-
ком - чистый интеллектуализм Лема.
   В начале восемьдесят седьмого он впервые в жизни принял самос-
тоятельно стратегическое решение - ушел из института.  Внутреннее
противодействие было мощнейшее, натура, привыкшая к  конформизму,
сросшаяся с ним, сопротивлялась изо всех сил. Но он победил.
   Именно тогда он прочитал "Свое оружие".
   Это был шок. Он читал, как Солт разваливался на куски,  борясь
сам с собой, боролся и побеждал - сам себя, себя прошлого...  Это
было о нем.
   Потом были "Письма мертвого человека" (смотрел фильм в москов-
ском кинотеатре "Керчь", ехал через весь город - больше  нигде  в
Москве картина тогда не шла).
   Потом была "Зима". "Домоседы"...
   Встреча в правлении городского общества книголюбов с  какой-то
московской критикессой (фамилию он не запомнил), знакомой с  кух-
ней "Молодой гвардии": "Ах, Володя Щербаков и рад бы издавать хо-
рошие вещи, но ему же не дают... На него так давят... Да и кого у
нас издавать?" - "Рыбакова!..."
   Потом Андрей Чертков задумал "Оверсан", и он написал для  пер-
вого номера рецензию на "Свое оружие". (Сейчас перечитал ее, поу-
лыбался... Неужели прошло всего шесть лет?)
   Следующий год принес новые публикации.  Это  была  уже  совсем
другая эпоха: прочитан был Гроссман (уже этого хватило бы для пе-
ресмотра всего прежнего опыта). Открыт Платонов. Увенчал все  это
потрясший до  глубины  души  Оруэлл...  Рыбаков  напечатал  "Люди
встретились", "Ветер и пустоту", "Первый день  спасения",  но  ни
одна из этих вещей не вызвала какого-то особого  духовного  резо-
нанса.... просто он был немного в другой плоскости мышления.
   А потом было "Доверие".
   Рыбаков отомстил ему за то, что он отвлекся. Месть была  утон-
ченна и абсолютна. Пока он с неистовостью неофита  искал  в  уто-
пиях и дистопиях некие благие идеи, блуждал в растоптанных  иллю-
зиях Замятина, пугался мрачной иронии Хаксли, находил что-то, те-
рял - и все это в наивной убежденности, что есть, должен быть ис-
тинный путь... А "Доверие" ставило на этом пути строгий  экспери-
мент - и прекрасный, желанный и заманчивый мир рассыпался в дым -
лишь соприкоснувшись с реальностью.
   Именно реальность разрушала безвозвратно все - все!  -  благие
идеи. Умом он понял это, прочитав "Отягощенных Злом".  Сердцем  -
прочитав "Доверие". И именно тогда он познал безнадежность:  бла-
гие намерения неизменно мостили путь к вратам ада. Нужно было ис-
кать выход из порочного круга.  Не  для  всех  сразу.  Сначала  -
только для себя.
   "Град обреченный" - новый апокалипсис человека,  медленно,  но
верно теряющего совесть... Понять мысль  Стругацких  было  легко.
"Носитель культуры" и "Давние потери" Рыбакова утверждали  в  той
же мысли: центром всего нужно было сделать  совесть.  Но  дальше,
дальше-то что? Он искал, в чем может укорить себя,  и  без  труда
находил - человек несовершенен и изъянов в нем - прорва... Допус-
тим, он доведет себя до такого состояния, когда совести не в  чем
будет его упрекнуть (чего  проще  -  спятить  или  сдохнуть),  но
мир?.. Но люди?.. Как обратить свою совесть вовне себя?
   Жизнь продолжалась. В конце восемьдесят девятого года  он  же-
нился. Мир вокруг оставался несовершенным, более того  -  уродли-
вым, но отблеск  их  любви  скрадывал  глубокие  изъяны  действи-
тельности, в мире появилось нечто прекрасное, без чего он уже  не
мог бы дышать...
   И вдруг - как ломом по ребрам - "Очаг на  башне"...  Роман  об
убийстве любви.
   Он был не просто потрясен. То, что  он  испытал,  нельзя  было
назвать просто потрясением. Он был Симагиным, и Вербицкий  убивал
его любовь. Это был уже не просто внутренний резонанс,  это  было
полное отождествление...
   До сих пор не могу заставить себя раскрыть этот роман  -  нас-
только это больно...
   "...ее улыбка лопнула, словно взорванная изнутри, руки вскину-
лись изломчато и страшно..."
   Какое мучение сравнится с этим?
   "- Она не умерла! - закричал он и с удвоенной  силой  принялся
растирать жесткое, как настывший камень, тело -  кожа  лохмотьями
поползла с его ладоней..."
   Это "Зима" - рассказ о смерти всей любви на Земле.
   Что человек без любви?..
   Что он без совести?..
                              * * *
   Случайно это вышло, нет ли,- но именно рассказы, повести и ро-
маны Вячеслава Рыбакова вставали поворотными вехами на его - моем
- пути. Может быть, это случайность. Может, нет. Не знаю.  Просто
так было. И, может, так будет.
   Надеюсь...
   Я не ищу в его произведениях подсказок, тем более  -  ответов.
Но как-то так получилось, что боль его героев - моя боль.  И  лю-
бовь их - моя любовь.
   Впрочем, я напрасно ищу объяснения той невероятной связи,  что
возникла между моей жизнью и прозой Рыбакова. Он  сам  уже  давно
все объяснил:
   "В сущности, все, что я пишу, это объяснения - даже не в  люб-
ви, а просто любви. Только  любовь  не  отвергает,  а  впитывает.
Только она дает возможность принимать проблемы иного человека так
же остро, как свои, а значит - обогощать себя. И только она  дает
надежду, что все это - не зря".
   Я верю Вам, Вячеслав Михайлович.

                                                       1991, 1994

-----------------------------------------------------------------

Беседы при свечах

               АНДРЕЙ ЧЕРТКОВ  -  ВЯЧЕСЛАВ РЫБАКОВ

   А.Чертков: Вячеслав, твой последний роман  "Гравилет  "Цесаре-
вич" вновь привлек к тебе внимание читающей публики и  был  удос-
тоен двух престижных премий. Доволен ли ты таким поворотом  собы-
тий?
   В.Рыбаков: Признаюсь, твой вопрос кажется мне... ну... ну лад-
но, скажем, просто заданным для того, чтобы как-то начать  разго-
вор. И, возможно,- чтобы напомнить читателям, чего этот самый Ры-
баков,  собственно,  набабахал.  Поверь,  довольство  или   недо-
вольство я испытываю главным образом по поводу каких-то  внутрен-
них процессов, а отнюдь не внешних событий.  Довольство,  и  даже
счастье, я испытывал, когда "Гравилет" придумал - это было в сен-
тябре девяносто второго в Коктебеле, и когда писал - это  было  в
декабре того же года в Комарово. Знаешь, бывает - вроде  придумал
сюжет или идею, вроде можно было бы что-то из них  сделать  -  но
дрожи нет. Значит, и пробовать не стоит, все равно ничего не  по-
лучится. А вот когда в голову мне впрыгнула сцена в больнице -  с
нее все началось, а потом, опять-таки безо всяких нарочитых  раз-
думий, я просто шел по степи к дальнему пляжу, впрыгнул Беня Цын,
меня зазнобило. Пошел, если воспользоваться  прекрасным  термином
Андрея Столярова, "прокол сути". И то же самое - когда  писал.  В
это время я был "доволен поворотом событий". Все во мне  кричало:
вот ведь какими могут быть люди, могут, правда могут, ведь нельзя
эмоционально убедительно написать то, чего не может быть... стоит
только захотеть!.. вы посмотрите, насколько всем нам станет  луч-
ше, если мы постараемся в любой ситуации, на любом уровне, от по-
литики до интимностей, беззлобно и  бережно  отыскивать  взаимоп-
риемлемые компромиссы!.. А потом я оказался  недоволен  поворотом
событий. Потому что, в сущности, я описал мир, в котором только и
хотел бы, только и мог бы  полноценно  существовать.  Описал  так
тщательно и заманчиво, как только мог, лучше не могу. Но реальный
мир не сдвинулся в сторону мира, мною описанного,  ни  на  волос.
Конечно, ожидать этого наивно, глупо - но даже ближайшие  друзья,
которым я давал читать рукопись, подчас понимали роман, мягко го-
воря, весьма своеобразно. А уж некоторые отзывы со стороны  пред-
ставительниц лучшей половины рода людского... "Ах, ему гарем  по-
давай? Каз-зел!" Месяца четыре я жил с адом в душе, не мог  окле-
маться. Борис Стругацкий, прочитав "Гравилет", заметил:  "Рыбаков
продолжает описывать очень хороших и совершенно  невозможных  лю-
дей. Вы, Славочка, хоть и написали "Прощание славянки с  мечтой",
сами, видимо, ефремовец до мозга костей. Вы верите в  возможность
некоей чрезвычайно мощной этики. И, по идее, я должен  был  бы  в
вас эту веру поддерживать. Но очень уж врать не хочется".  Андрей
Столяров постоянно уверяет меня, что "Гравилет" - вещь очень сла-
бая, это, дескать, общее мнение питерских писателей; в глаза  мне
этого никто не говорит, но в разговорах друг с  другом  оценивают
роман весьма низко. Один знакомый журналист - имя его  ничего  не
скажет любителям фантастики, поэтому я его и не называю - сформу-
лировал свои ощущения так: "Ранних Стругацких  или  Булычева  чи-
таешь - и понятно, что сказка, такого мира  и  таких  людей  быть
просто не может. А у  тебя  люди  вроде  совсем  как  мы,  только
чуть-чуть добрее - ан это "чуть-чуть" оказывается, если подумать,
настолько непреодолимым, что тоска берет, хоть вой". А некий  чи-
татель из Перми прислал мне письмо, где укорил вот как: "По-ваше-
му, не надо ничего делать,  чтобы  изменить  к  лучшему  то,  что
происходит вокруг. Надо просто ждать, когда с того мира придут  к
нам на помощь. А ведь эта помощь может никогда не придти.  И  что
же, нам так и погибать? Одно дело - верить во что-то реальное, да
еще когда эта реальность подкреплена твоими собственными  поступ-
ками, и совсем другое - слепая вера. Когда человек  просто  лежит
на койке, ничего не делает, чтобы улучшить свое положение  и  ве-
рит в доброго бога-батюшку, который ничего и  не  требует,  кроме
слепой веры. А ведь именно к этому вы и  призываете  людей  своим
романом... Вы со мной согласны? Всего вам самого доброго и  свет-
лого!"
   Собственная неспособность высказаться так, чтобы тебя  поняли,
угнетает сильнее инфляции. Умом понимаешь, что чем пространнее  и
сложнее высказывание, тем больший простор для  интерпретаций  оно
дает - но на сердце-то кошки скребут, руки опускаются.
   А премии... что премии. Какой-нибудь заморыш  может,  конечно,
слегка улучшить свой внешний вид накладными плечами, широкой кур-
ткой с пряжками и бляшками - но не станет от этого сильнее и здо-
ровее. И, вдобавок, над ним будут очень смеяться те,  кто  знает,
каков он на самом деле.
   А.Чертков: Кстати, о премиях. Не слишком ли  их  много  сейчас
образовалось, да еще в условиях, когда российской фантастики  из-
дается все меньше и меньше? И имеют ли они сейчас тот вес и  зна-
чение, которые должны были бы иметь?
   В.Рыбаков: Вес премии - дело наживное. То есть можно  его  на-
жить, а можно и нет; но  даже  при  самых  благоприятных  обстоя-
тельствах, даже с помощью самой массированной рекламы за  год-два
престижность не создашь. А вот перестараться вполне можно, и  да-
же ту премию, которая имеет все шансы стать весомой и престижной,
можно утопить еще в младенчестве, если тупо вопить на каждом  уг-
лу,  что  она  самая   главная,    самая    объективная,    самая
драгоценная... Те, кто пытается проводить у нас рекламные  компа-
нии на западный манер, забывают о том, что сознание  и  подсозна-
ние советского человека - а все мы пока вполне советские по уму и
по дури - имеют свою специфику. В частности, мы на дух  не  верим
пропаганде. Значит, то, что хвалят с трибун, с экранов и в  печа-
ти, вызывает непроизвольную негативную реакцию. Если  мне  раз  в
неделю будут говорить, что "Хоп„р - отличная  компания",  у  меня
это как-то осядет в башке. Если же это будут делать двадцать  раз
на дню, меня начнет рвать уже на слоге "Хо". То же и с премиями.
   Значение же премий действительно велико, и от того,  что  соб-
ственной фантастики у нас издается все меньше, а читательская ау-
дитория становится все уже, значение это, как  ни  парадоксально,
только возрастает. Во-первых, это прекрасный повод напомнить  ми-
ру о себе - ненавязчиво, но достойно. Во-вторых,  времена,  когда
лучшей премией для автора было благоговейное  внимание  миллионов
читателей, ушли, видимо, безвозвратно -  значит,  нужны  какие-то
компенсирующие механизмы. Это звучит отвратительно, но  это  так.
Большинству писателей - и честным, вкладывающим в свои тексты ду-
шу писателям в особенности - как воздух необходимы хоть какие-ни-
будь эмоции, которые приглушали бы муку, сопровождающую  рождение
этих текстов, и отчаяние, сопровождающее разрыв пуповины  и  без-
звучное падение текстов в пустоту читательского равнодушия.  Дело
не в тщеславии - дело в объективной потребности  в  переживаниях,
которые как-то уравновешивали бы чашечки невидимых весов в психи-
ке; ведь если одна из чашечек  слишком  перевешивает,  начинается
безумие. Дело не в "Аэлитных" каменюках и не в бронзе "Улиток"  -
дело в  благодарном  эмоциональном  резонансе  твоей  референтной
группы, пусть она даже и не слишком велика. Года полтора назад  я
предложил у нас на семинаре только хвалить друг друга,  а  крити-
ческие замечания высказывать потом, тет-а-тет...  Увы,  это  была
еще одна тщетная потуга ефремовца, верящего в возможность  мощной
этики.
   Что же касается количества премий, то - больше премий  хороших
и разных. В идеале каждое направление в фантастике должно  стиму-
лироваться, каждое должно иметь шанс  на  ежегодные  аплодисменты
зала. В одном зале будет пятьдесят человек, в другом сто  пятьде-
сят - но это отнюдь не повод выгонять первых пятьдесят под дождь,
а в освободившемся помещении устраивать валютный бар или  магазин
японской электроники. Магазинов этих и так хватает, а у нас  каж-
дый человек на счету.
   А.Чертков: И Петухов? И Эрнст Малышев? И Вилли Конн?
   В.Рыбаков: Не читал. Поэтому термин "у нас" их не охватывает.
   А.Чертков: Скользкая, однако, тема! Сколько скандалов происхо-
дило и сколько будет происходить еще  из-за  того,  кого  считать
"нашими", а кого нет. С кем крепить узы, а от  кого,  как  теперь
говорят, дистанцироваться...
   В.Рыбаков: Знаю. И очень остро  переживаю  каждый  такой  кон-
фликт, даже если впрямую он меня не затрагивает. Тут можно  долго
ворочать силлогизмами, но если попытаться сформулировать суть, то
вот она: естественные процессы не терпят искусственных попыток им
помочь. Жизнь сама скрепит с теми, с кем следовало бы скрепиться,
и дистанцирует от тех, от кого надо дистанцироваться.  А  публич-
ные пощечины, сладострастное, словно на чемпионате по ядовитости,
поливание друг друга  грязью  в  ксерокопированных  журнальчиках,
равно как громогласные  демонстрации  дружелюбия  или  заключение
формальных союзов не доведут до добра. Жизнь богаче  наших  пред-
ставлений о ней.
   А.Чертков: Понятно. Не все так думают, но это тема отдельного,
длинного и, наверное, тягостного разговора. И, как  мне  кажется,
не очень интересного для широких читательских масс. А  по  поводу
премий ты сам себе противоречишь. Обозвал их накладными плечами -
и тут же превозносишь, как панацею от чувства безысходности.
   В.Рыбаков: Ну, не панацею. Просто лучшего лекарства на  данный
момент нет. Как мы знаем хотя бы из рассказа Святослава  Логинова
"Цирюльник", в те времена, когда медицина не знала  наркоза,  пе-
ред операцией пациентов накачивали винным настоем зерен мака. Та-
ков был предел возможностей,  которыми  располагал  врач,  честно
стремясь облегчить страдания больного. Полного обезболивания это,
разумеется, не давало, но все же уменьшало вероятность  летально-
го болевого шока. С другой стороны,  тебе,  наверное,  доводилось
замечать, что даже некрасивые, нескладные люди,  одевшись  в  то,
что как-то скрывает их физические недостатки, подчас начинают  не
только выглядеть, но и вести себя  иначе:  спокойнее,  увереннее;
распрямляется сутулая спина, глаза посверкивают... Да, Шварценег-
герами они не становятся. Но и вероятность того, что они в  тоске
прилягут в лужу подремать с недопитой поллитрой в руке, резко по-
нижается. И нечего меня ловить на слове, сам-то хорош.  В  первом
случае спросил, устраивает ли меня то, что мне навешали премий, и
я, естественно, со всей возможной скромностью ответил, что  не  в
премиях счастье. А во втором - как я отношусь к премиям вообще; и
я, естественно, со всей возможной  уважительностью  ответил,  что
глубоко их чту.
   А.Чертков: Я вижу, работа в  академическом  институте  научила
тебя убедительно доказывать все, что угодно.
   В.Рыбаков: О, там еще не тому научат.
   А.Чертков: Например?
   В.Рыбаков: Например... Например, глубокому  пониманию  старого
анекдота про мужика, который лошаденку свою приучал одним  возду-
хом питаться. Приучал-приучал, и  совсем  уже  приучил  было,  да
только она почему-то сдохла.
   А.Чертков: Ага. Смеяться можно?
   В.Рыбаков: Лучше спроси еще что-нибудь. Посмеемся в  нерабочее
время - если будет над чем.
   А.Чертков: Тогда вернемся к "Гравилету". Не кажется  ли  тебе,
что слишком жесткая, "черная"  концовка  не  только  противоречит
всему содержанию романа, но и, по сути, разрушает  его,  низводит
до очередной сиюминутной антиутопии?
   В.Рыбаков: Мне-то не кажется, но если ты об этом  спрашиваешь,
то, видимо, так кажется тебе. Вот еще один пример фатального  не-
понимания - а уж, казалось бы, пуд соли съели  вместе.  И  впрямь
повеситься, что ли? Думаешь, я не смог бы накатать весь роман  на
одной жалистной чернухе, в стиле "Не успеть"? Но ведь не  накатал
почему-то. И кончается роман отнюдь не  чернухой,  а  взлетом  из
нее. Тебе этот взлет кажется надуманным, притянутым за уши? Ты  в
него не веришь? А в то, что люди способны жертвовать  собой  ради
спасения других людей, совершенно им чужих - ты тоже не веришь? А
в то, что люди способны держать слово, не грабить, не насиловать?
Я понимаю, окружающая нас действительность выдавливает из нас ве-
ру во все это день за днем, час за часом  -  но  действительность
всегда, всегда делала это. И главная функция  культуры  -  оказы-
вать вечное сопротивление этому давлению.  Инстинкт  самосохране-
ния, сработав в социальной среде, проявился как потребность в та-
ком сопротивлении, а она и породила культуру. Именно верой в  то,
что человек способен не насиловать, человечество уменьшает разме-
ры насилия; верой в  то,  что  человек  способен  не  обманывать,
уменьшает количество обманов. "Черная" же часть эпилога  возникла
из соблазна впрямую столкнуть два возможных мира,  впрямую  спро-
сить тех, кто меня прочтет, в каком  из  этих  миров  им  хочется
жить. Чтобы жить в таком-то, нужно вести  себя  так-то,  а  чтобы
жить в этаком - этак. Выбирайте.
   А.Чертков: Воистину, автор всегда знает о  своем  произведении
меньше, чем читатель. Пишет-то он всей душой, но и читатель  вос-
принимает так же, всей душой - а объяснять берется умом... Скажи,
как вообще возник замысел "Гравилета"?
   В.Рыбаков: Понятия