-
тельно недавно, когда был стандартный вопрос: "Кто  является  моим  любимым
учеником?" - Я как всегда ответил, что у меня нет любимчиков, я всех люблю.
Тогда же я сказал, что очень много жду от этой молодой поросли, которую  вы
назвали Четвертой волной. Я жду прорыва в новое литературное  пространство.
Названные вами романы все хороши, любой из них достоин приза, любой из  них
десяток лет назад составил бы имя автору и вызвал бы бурление в  среде  чи-
тающей интеллигенции, но не один из них не является, как мне кажется,  про-
рывом в новое литературное пространство. Очень трудно объяснить, что я имею
в виду. Коль скоро речь идет о фантастике, то на моей памяти прорыв  в  но-
вое литературное пространство начал Иван Ефремов "Туманностью Андромеды", а
довершила целая группа писателей, среди которых, я скажу без ложной  скром-
ности, немаловажную роль сыграли А. и Б. Стругацкие. Вот эти  шестидесятни-
ки, ворвались в совершенно новый фантастический мир, которого раньше в Рос-
сии не знали. Вот они создали это новое литературное пространство. Называй-
те это как хотите. Они писали вещи совершенно не похожие на то, что было за
десять и даже за пять лет до них. Пусть литературоведы решают в чем принци-
пиальная разница между фантастикой шестидесятников и фантастикой там  пяти-
десятников. Я интуитивно эту  принципиальную  разницу  чувствую.  И  вот  в
дальнейшем второе, третье, потом и четвертое поколение расширяли это  лите-
ратурное пространство, открывали там новые ниши, новые и новые возможности,
вырубали там леса, останавливали реки, строили города, создавали  совершен-
но новые миры по совершенно новым принципам, не виданным в  двадцатые-трид-
цатые годы. Ну а то, что наблюдаем мы сейчас - это продолжение пока еще ос-
воения все того же открытого в начале шестидесятых годов фантастико-литера-
турного пространства. Я не вижу пока еще ни одной вещи, которая  прорвалась
бы куда-то еще дальше. Все это пока только в большей или  меньшей  степени,
лучше или хуже, но продолжает уже создавшиеся в шестидесятые и  последующие
годы традиции. Я не знаю, ответил ли я на ваш вопрос. Но интуитивно я  вос-
принимаю это таким вот образом. Я очень  много  ждал  от  романа  Лазарчука
"Солдаты Вавилона", (тут "неблаговидную" роль сыграл Андрей Михалыч  Столя-
ров, который очень мне этот роман расхваливал и все время говорил, что  это
нечто принципиально новое), но я не увидел принципиально  нового.  Я
увидел добротный мощный роман, написанный человеком с великолепным  вообра-
жением, который в совершенстве овладел всей методикой предшествующего поко-
ления писателей. Но я не увидел в этой вещи прорыва в  новое  пространство.
Это все состоит из элементов того, что мы уже  проходили.  Упаси  Бог,  это
неплохо! Ни в коем случае я не хочу сказать,  что  Лазарчук  написал  роман
слабый, вторичный. Наоборот - роман превосходный, и миллионы людей  прочтут
его с наслаждением. Но прорывом в новое я назвать его не могу.  Я  не  могу
назвать такого примера ни за этот год, ни за год-два предыдущих, хотя напи-
саны были превосходные романы. Я не считаю, что и тот роман,  который  сде-
лал я, является прорывом в новое, это  тоже  отработка  старых  материалов,
старых методик, старых принципов. Если бы я знал, в чем состоит новая мето-
дика, я бы, конечно, ее уже давным-давно применил. Но я надеюсь, у меня та-
кое ощущение, что вот-вот должно  возникнуть  новое  направление.  Ощущение
есть: ситуация созрела, писатели есть, созрели, мне кажется, новые  методи-
ки, но еще пока никто не удосужился их обнаружить. Может быть -  не  сумел,
не знаю.
     БЕРЕЖНОЙ: Вот этот прорыв шестидесятых годов, он был связан с тем, что
исчезли многие ограничения, и, по всей видимости, следующий прорыв тоже бу-
дет связан с тем, что у фантастики будет большая степень свободы.  Возможно
ли это вообще?
     СТРУГАЦКИЙ: Мне не кажется эта аналогия правильной, потому что у  сов-
ременного литератора достаточно степеней свободы. Сегодня литератора не ог-
раничивает никто, кроме его собственных, находящихся внутри него, ограниче-
ний: эстетических, этических, может быть, мировозренческих. Если есть огра-
ничения, то связаны они у автора с его предысторией, с  его  биографией,  с
его представлениями о том, что в литературе хорошо, что плохо и так  далее.
Внешних ограничений нет. Перед шестидесятниками стояли внешние  ограничения
и, когда эти ограничения рухнули, действительно хлынуло половодье. Все, что
люди держали в себе, копили, все свои представления, какой литература  дол-
жна быть, а какой нет, все это сразу же взорвалось: появилась новая фантас-
тика. Сейчас внешних ограничений нет. Сейчас прошло уже почти  десять  лет,
как внешние ограничения фактически исчезли.
     Должен сказать, когда я писал свой роман, я чувствовал себя  неописуе-
мо свободным. Я мог позволить себе все, что хотел. Все  ограничения,  кото-
рые я ставил перед собой, были моими  личными  ограничениями.  Никаких  со-
циальных ограничений, никакой внешней цензуры не чувствовалось. Это,  между
прочим, очень новое ощущение, странное. Но молодежь наша успела в этой  но-
вой ситуации написать по два, по три-четыре романа, так что для них тут ни-
чего нового нет. Но вот прорыва пока тоже нет.
     НИКОЛАЕВ: А вы не боитесь, что прорыв совершат новые люди, которых  вы
не знаете даже. Что это будет не  прорыв  Столярова,  Лазарчука,  Рыбакова,
Штерна, а совершенно незнакомых новых людей, и пойдут они не в ту  сторону,
в которую вы все-таки подсознательно надеетесь и ждете?
     СТРУГАЦКИЙ: Андрюша, я не только не боюсь (бояться тут абсолютно нече-
го), но я почти уверен, что так и произойдет. И самое неприятное в этой си-
туации будет то, что прорыв состоится и - не будет нами узнан.
     НИКОЛАЕВ: Может он есть уже, просто мы его пока не видим?
     СТРУГАЦКИЙ: Нет. Понимаете в чем дело, когда возникла фантастика  шес-
тидесятых, читатели приняли ее на "ура", а литературная критика,  даже  са-
мая что ни на есть либеральная, приняла ее в общем-то в штыки.  Потому  что
она была воспитана в представлении сороковых-пятидесятых годов, и  вот  это
новое казалось им нелепым, неправильным. Собственно, что  новое  произошло?
Реализм вошел в фантастику. До шестидесятых годов в фантастике не было реа-
лизма. Каждое фантастическое произведение представляло собой, по сути дела,
хуже или лучше написанный учебник жизни. Вот это  правильно,  это  не  пра-
вильно. Черное-белое. Хорошие - плохие. Это были такие плакатики. И  вот  в
шестидесятые в фантастику ворвался реализм, живая жизнь в том виде,  в  ка-
ком она на самом деле существует. Это далеко не  всем  понравилось.  Должно
быть, что-то подобное происходит сейчас. Вот, например, я с большим интере-
сом, нет, с интересом не то слово, но с любопытством наблюдаю  как  фэнтези
завоевывает рынок. Ведь сейчас  читателей  и  любителей  фэнтези,  наверное
больше, чем любителей так называемой жесткой фантастики. Может быть  фэнте-
зи и есть новое. Но тут дело в том, что фэнтези хорошо освоена на Западе...
     НИКОЛАЕВ: Борис Натанович, а вам не кажется, что под то, что вы сказа-
ли, очень хорошо попадает роман Звягинцева. С одной стороны критика катего-
рически не принимает этот роман, и вы как критик тоже не принимаете...
     СТРУГАЦКИЙ: Нет, беда в том, что я не принимаю это как читатель.
     НИКОЛАЕВ: А вот читатели проголосовали за его роман... Не просто  так,
не фанаты-звягинцы вручили ему премию, а именно те же люди, что дали  впос-
ледствии премию "Гравилету". Неужели это не настораживает? Может  быть  ро-
ман Василия Звягинцева это и есть прорыв?
     БЕРЕЖНОЙ: Если бы в том году был "Гравилет", Звягинцев, скорее  всего,
премию бы не получил...
     НИКОЛАЕВ: Не факт.
     СТРУГАЦКИЙ: Андрей, ну, что касается Звягинцева, то я не  вижу  в  нем
ничего нового, в этом романе. Я не о частных недостатках говорю...  Главным
недостатком романа является полное отсутствие в нем нового.
     НИКОЛАЕВ: Это вам так кажется, Борис Натанович...
     СТРУГАЦКИЙ: Нет, нет, нет, нет! Когда литературные критики не принима-
ли, скажем, ранних Стругацких или раннего Гансовского, они не отрицали  но-
визну, они прекрасно понимали, что, да, вот пришли писатели, которые  пишут
не так, как Немцов, Казанцев, Охотников. Они  понимали,  что  это  написано
по-новому. Им эта новизна не нравилась. Вот ведь в чем все дело.  Не
нравилась новизна. Они не считали, что фантастика должна быть  реалистична.
Если уж Тынянов - Тынянов! - упрекал Алексея Толстого за то, что  его  Марс
слишком реалистичен!.. Тынянов! Величина номер один  в  нашей  литературной
критике! Так что вы хотите от среднего рядового критика, пусть даже  самого
добросовестного и либерального... Вот другое дело, что я плохо знаю  фэнте-
зи, я не люблю этот жанр... Может быть, там происходят какие-то  совершенно
новые, неизвестные ранее процессы? Но об этом я просто  судить  не  берусь.
Что же касается реалистической фантастики, то повторяю: нет главного -  нет
новизны. Все это... Ну, это знаете как после... я даже не знаю, какой  при-
мер... как после "Отцов и детей"  Толстой  пишет  "Войну  и  мир".  Великое
произведение, гениальное, замечательное, но это не есть прорыв в новую  ли-
тературу! Эта тот же самый, так  называемый,  критический  реализм,  ничего
принципиально нового здесь нет. Вот когда появляется "Мастер и Маргарита" -
вот тут самый заскорузлый критик понимает, что возникло нечто новое, не бы-
ло такого раньше! Нет, конечно, спохватываются, что Н.В.Гоголь в такой  ма-
нере работал когда-то, но тем не менее, сегодня это  совершенно  новый  род
литературы - очень нехарактерный, очень нетипичный, ни на что не похожий...
Вот я чего-то аналогичного жду... А сейчас все пишут добротные и даже прек-
расные романы в одной и той же, если угодно, фантастико-реалистической  ма-
нере. По одному и тому же принципу. Нарушение этого принципа не происходит.
Это и хорошо, и плохо...
     НИКОЛАЕВ: А повесть Александра Щеголева "Ночь навсегда"? Про  мальчика
с придуманной психологией?
     СТРУГАЦКИЙ: Нет, это просто хороший фантастический детектив... Причем,
фантазирование идет в самой неожиданной области  -  в  области  психологии,
там, где, казалось, фантазировать нельзя - а, оказывается, можно...
     НИКОЛАЕВ: Так разве это не прорыв? Раз "казалось нельзя, а  оказывает-
ся - можно", так не есть ли это что-то новое?
     СТРУГАЦКИЙ: Ну, может быть, Андрей. Не берусь  спорить,  не  берусь...
Может быть, это какие-то проблески нового, возможно... Вещь не тривиальная.
Щеголев вообще идет какой-то такой СВОЕЙ  тропкой.  Он,  казалось  бы,  ис-
пользует старую методику и старые манеры, но все время очень по-своему  это
у него получается. С "Любви  зверя"  это  началось.  "Любовь  зверя"  очень
странная вещь, она стоит сбоку, она не mainstream, она, так сказать,  ближе
к какому-то берегу, какому-то флангу mainstreama. Очень оригинальная  вещь.
Черт его знает, может быть Щеголев и, будет первым человеком,  который  со-
вершит некий прорыв. Пока в нем старого больше. Но может быть,  если  бы  в
нем было больше нового, я бы его как раз и отверг.
     НИКОЛАЕВ: Хорошо, прозу Тюрина вы отвергаете большей частью.
     СТРУГАЦКИЙ: Нет, прозу Тюрина я отвергаю совершенно по другим  сообра-
жениям. Дело в том, что Тюрин находится на совершенно другом краю,  он  пы-
тается по-прежнему писать научную фантастику. Вот в чем  вся  беда  Тюрина.
Тюрин никак не поймет, или не хочет понимать, или ему не нравится понимать,
что время научной фантастики  кончилось.  Вот  я  сейчас  читаю  его  новый
роман...
     НИКОЛАЕВ: "Последнее чудо-оружие страны Советов"?
     СТРУГАЦКИЙ: Да. Роман сильно  отличается  от  того,  что  Тюрин  писал
раньше... Это, безусловно, шаг в правильном направлении, но Саша и  там  ну
никак не может удержаться от многословных, изящно написанных  псевдонаучных
периодов, которые абсолютно не нужны в современном романе. В  романе,  пре-
тендующем на звание художественного произведения. Все это лишнее,  все  это
ненужное... Это как если бы вдруг М.А.Булгакову вдруг пришло  бы  в  голову
описывать научную основу волшебства Воланда, и он посвятил бы этому три-че-
тыре абзаца с употреблением таких слов, как "микрополя", "псевдокорпускулы"
и т.д.
     БЕРЕЖНОЙ: Ну, луч профессора Персикова он же изобразил?
     СТРУГАЦКИЙ: Так у него эта самая повесть на порядок слабее...  Она-то,
как раз не является совершенно новой, это как раз тот пример,  когда  вели-
кий писатель пишет побрякушку. И эта побрякушка сверкает  и  блестит  среди
произведений такого же типа просто потому, что она написана Мастером. Но  -
только поэтому.
     БЕРЕЖНОЙ: А пересадка гипофиза профессором Преображенским?
     СТРУГАЦКИЙ: Слава богу, вы обратите внимание - там хватило  у  Михаила
Афанасьевича чувства такта совершенно не углубляться в научную сторону. Хо-
тя он ведь врач, и казалось бы, мог соблазниться. Но не соблазнился!  Пото-
му что он чувствовал, насколько это будет эстетически излишне. Он же  прек-
расно понимал, что это у него не научно-фантастический роман, это  символи-
ка, притча, басня... А вот у Саши Тюрина (которого я очень люблю) - у  него
есть это вот... не может он расстаться с любовью к  научной  фантастике,  к
Science Fiction. Ему все кажется, что в научно-фантастических идеях  содер-
жится нечто существенное и важное. Нет  там  ничего.  Нет.  Времена,  когда
научно-фантастические идеи поражали воображение читателя давно уже  минова-
ли. Было такое время, было, но эти времена прошли. Наука перестала быть эк-
зотична. Наука больше не чудо - наука это быт. Со всеми вытекающими  отсюда
последствиями.

***************************************************************************
**************** ОСТРОПЕРЫ ВСЕХ СТРАН ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ! ********************


     Борис ШТЕРН: Итак: написано три главы, начата четвертая. С  этого  мо-
мента "Оберхам", если захочет, может продолжать  нескончаемый  фантастичес-
кий роман о нобелевском лауреате Станиславе Леме, о фантастах, о  фенах,  о
фантастике и так далее. Темп, тон, ритм заданы в этих коротких главах.  Два
непременных условия: бог в животе и чувства добрые. Да, забыл про  художес-
твенность! Художественность обязательна! Время действия  -  анахроническое.
Сюжетные направления - разнообразные.

     Александр ЩЕГОЛЕВ: НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
     Наученный горьким опытом других шутников, автор этой части буриме  то-
ропится заявить следующее.
     1. Ольга Ларионова - это писательница, чьи произведения он (автор) лю-
бит с ранней юности и чьи книги он собрал, вероятно, в полном объеме.  Ува-
жение автора к этому человеку искренне и глубоко.
     2. Борис Штерн - это, во-первых,  первоклассный  писатель,  во-вторых,
мужчина, причем, настоящий.
     3. Борис Руденко и Юрий Брайдер, по мнению автора, прежде всего  писа-
тели, и только потом "милиционеры", "капитаны" или "майоры".
     4. Вообще. Как говорится, все совпадения имен и описанных событий  аб-
солютно случайны. Автор заранее просит прощения у тех, чьи имена без  спро-
са использовал. А также у тех, чьи не использовал.
     5. Собственную фамилию автор вплел (приплел) в ткань повествования  из
этических соображений. Хочешь делать персонажами других  -  умей  сам  быть
персонажем. Короче, фамилию "Щеголев" в следующих частях буриме,  если  они
будут кем-нибудь написаны, разрешается  трепать  и  пачкать  как  угодно  -
вплоть до того, что не упоминать вовсе.
     6. Отношение автора к так называемому  "национальному  вопросу"  очень
спокойное, нормальное, можно сказать, никакое. Интонация некоторых шуточек,
в которых предубежденный читатель обязательно разглядит что-нибудь  нехоро-
шее, просто взята из предыдущей части буриме. (Привет, Боря! Надеюсь, я ни-
чем тебя не обидел, ни в этой оговорке, ни в  тексте  "Правдивых  историй".
Кстати, сознаюсь наконец, ведь это моя  настоящая  фамилия  -  доктор  Кац!
Раньше я писал под русским псевдонимом, потому что опасался преследования.)
---------------------------------------------------------------------------

                    ПРАВДИВЫЕ ИСТОРИИ ОТ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
                           (название рабочее)

                                                               Борис Штерн:
     1. НАЕДИНЕ С МУЖЧИНОЙ
     Однажды после дождя известнейшая писательница-фантастка Ольга Ларионо-
ва с двумя полными хозяйственными сумками  стояла  на  остановке  автобуса,
чтобы ехать в Дом ленинградских писателей, что на улице  Шпалерной-17.  Там
должен был состояться а-ля фуршет по поводу вручения Станиславу Лему  Нобе-
левской премии. Подошел автобус ненужного ей  маршрута,  и  Ольга  услышала
крик. Оглянулась. К ней бежал невысокий мужчина в пальтишке,  с  тортом  на
вытянутых руках и с бутылкой водки в кармане, за ним  гнались  два  офицера
милиции и кричали:
     - Задержите его, задержите!
     Близорукая Ольга конечно не хотела вмешиваться в погоню за  преступни-
ком, но человек с тортом был так похож на Чикатило, что Ольга все-таки  ис-
полнила свой гражданский долг - подставила ему ножку. Преступник упал  пря-
мо в грязь, где шляпа, где ноги, где торт - можно себе представить.  Подбе-
жавшие милиционеры дико взглянули на Ольгу и успели  вскочить  в  отходящий
автобус.
     Автобус уехал.
     Ольга осталась наедине с мужчиной.

     2. КИЕВСКИЙ ТОРТ
     Ольга осталась наедине с мужчиной.
     Мужчина был такой же близорукий. Одной рукой он искал в луже свои  оч-
ки, со второй облизывал размазанный "Киевский торт". Ольге было очень  неу-
добно, очень смешно и очень страшно - мужчина вполне имел право дать ей по-
щечину за такие дела, а удрать от мужчины с двумя полными сумками  не  было
никакой возможности. Наконец мужчина нашел очки, выбрался из лужи  и,  сжи-
мая кулаки, посмотрел на Ольгу. Конечно, это был не Чикатило, но  Ольге  он
поразительно напоминал кого-то.
     - Пся кр„в!!! - грубо по-польски выругался мужчина, и Ольга  с  ужасом
узнала в нем самого Станислава Лема, нобелевского лауреата,  на  встречу  с
которым она направлялась в Дом Писателей с двумя хозяйственными сумками,  в
которых была всякая всячина для а-ля фуршета - тот же "Киевский торт", вод-
ка, закуска и так далее, - все это покупалось в складчину между  советскими
фантастами по десять долларов с рыла. Ольга начала извиняться и  счищать  с
Лема остатки "Киевского торта". Оставим Ольгу Ларионову наедине со  Станис-
лавом Лемом, и последуем за милиционерами.

     3. ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЛИЦИОНЕРОВ
     Эти милиционеры были не совсем чтобы милиционерами. Это были  приезжие
милиционеры - один из Москвы, другой из Минска, их звали  Борис  Руденко  и
Юрий Брайдер, один - майор, другой - капитан милиции. Дело в том,  что  они
тоже писали фантастику и тоже спешили на Шпалерную-17, чтобы принять  учас-
тие в чествовании Станислава Лема, но случайно вскочили не в  тот  автобус.
Упавшего в лужу пана Станислава они не узнали, но женщина, подставившая ему
ножку, показалась им знакомой...
     - Вроде, тетка из наших... - сказал Руденко.
     - Похожа на Людмилу Козинец, - согласился Брайдер. - Зачем она подста-
вила ему ножку?
     - Но ты же сам кричал ей: "Задержите, задержите!"
     - Ты тоже кричал.
     - Я имел в виду "Задержать автобус".
     - Я тоже имел в виду автобус.
     - Значит, она нас не так поняла. Нет, это не Людмила Козинец.  Людмилу
я хорошо знаю. Это Ариадна Громова.
     Так они гадали и не замечали, что едут не на  Шпалерную-17,  а  делают
круг на конечной остановке и возвращаются обратно - туда, где остались  Лем
и Ларионова.

     4. ПАН СТАНИСЛАВ
     Лем, как известно, по происхождению никакой не поляк, а наш  львовский
еврей, похожий на одессита Бабеля или на Романа Подольного.  Поэтому  Ольга
моментально нашла с ним общий язык...
                                                         Александр Щеголев: