ыми  "промышленниками"  в   Приморье  за   время  их
хозяйничанья. Интервентам нужно было время для вывоза награбленного русского
добра...   Поэтому   спешно   переформировывались  разваливавшиеся  воинские
соединения  белых,  расстрелами восстанавливалась дисциплина,  день  и  ночь
работали  страшные  белогвардейские и  японские  застенки  во  Владивостоке,
Никольске-Уссурийском и на Русском острове.
     ...Советская   Россия   переходила   к    мирному   строительству,    к
восстановлению разрушенного  войной  хозяйства.  Она  навсегда  покончила  с
Юденичем, Деникиным, Врангелем, Колчаком и другими. Она навсегда выбросила с
русской земли английских,  американских,  польских,  румынских, французских,
итальянских и  прочих  интервентов,  и  лишь  на  Дальнем Востоке оставались
американо-японские оккупанты.
     Советская Россия  начинала строить и  делала это  так  же  решительно и
смело, как недавно еще она отвоевывала на полях сражений свою свободу.
     День ото дня крепли Советы, и укрепление их порождало все новые и новые
противоречия среди капиталистических держав. Советская Россия выиграла войну
и выигрывала мир.
     Только на Дальнем Востоке еще грохотали орудия и  лилась кровь.  Дольше
всех  задержались  на  русской  земле  японские  интервенты,   финансируемые
американскими монополистами.  Но  им  приходилось  откладывать свои  широкие
планы  об  "Японии до  Урала":  слишком силен был  отпор русского народа,  и
интервенция дышала на ладан.  Они еще могли грабить,  еще могли убивать, еще
бросали  они  в   бой  против  Народно-революционной  армии  Дальневосточной
республики все новые и новые полки и батальоны белых,  которым не было иного
выхода,  как расплачиваться теперь за все...  Японские интервенты стремились
как можно дальше оттянуть момент эвакуации:  каждый день пребывания их войск
в Приморье приносил миллионные прибыли японским монополиям Мицуи, Мицубиси и
прочим...  Спешно комплектовались новые части,  ремонтировались бронепоезда.
Прижатые  к  морю,  подпираемые  штыками  интервентов,  белые  готовились  к
последним отчаянным схваткам.


        "2"

     Станция  Первая  Речка  расположена  на   широком  естественном  плато,
расширенном  насыпями.   Десятки   подъездных  путей,   тупиков,   деповские
сооружения большой вместимости позволяли сосредоточить здесь  для  отстоя  и
ремонта множество вагонов и  паровозов.  Парк Первой Речки был огромным.  От
магистральных путей шло дугообразное ответвление на платформу шестой версты.
Вся территория, образованная этой дугой, в течение десятилетий застраивалась
путями.   Все  они  были  забиты  вагонами,   десятки  тысяч  которых  после
многочисленных мытарств попали сюда  со  всех  дорог России.  Финские вагоны
стояли  рядом  с  кубанскими,  донские  -  с  оренбургскими,  польские  -  с
сибирскими.  На  стенках вагонов можно было прочитать трафареты всех станций
великой железнодорожной магистрали, опоясывающей четверть окружности земного
шара.  Пульмановские салон-вагоны,  теплушки, цистерны, двойные американские
вагоны-самосбросы,   угольные,   изотермические,  классные  и  госпитальные,
арестантские -  "столыпинские" и бронированные жались друг к другу на путях,
являя собой унылую картину постепенного разрушения.  Окраска их  облупилась,
стены  были  пробиты  или  исцарапаны  пулями  и  снарядами.  Выбитые  окна,
расшатанные двери,  проломанные потолки,  следы копоти,  обугленные стены, а
иногда обнажившийся железный переплет -  все  здесь  говорило о  том,  каким
тяжелым было путешествие этих вагонов по  России.  Белые ехали на них тысячи
километров,  спасаясь от  ударов  Красной Армии,  отстреливаясь,  огрызаясь,
простаивая в поле или мчась через стрелки,  пытаясь найти место,  за которое
можно было бы зацепиться.
     Ехали -  и  доехали...  Из парка Первая Речка ехать дальше было некуда.
Стояли  и  ржавели  вагоны.  Стояли  и  ржавели  паровозы,  покрываясь рыжим
налетом.  Их не могли ремонтировать.  Да никто,  собственно,  и  не думал об
этом.  То,  что  можно было увезти,  продать,  -  продавалось.  И  никому не
приходило в  голову  разбираться в  этом  кладбище паровозов и  вагонов.  Их
загоняли в  тупики не  для  того,  чтобы брать оттуда.  Зачастую гнали целые
составы так,  что вагоны лезли друг на друга, ломаясь и круша соседние. Кого
могло интересовать это? Здесь был конец.
     Правда,  и здесь жили люди.  Переполненный город не вмещал в себя всех,
кого  на  край  России  привело беспорядочное отступление.  Жили  в  вагонах
годами,  обрастали вещами,  хозяйством.  Жили семьи офицеров,  которым белое
командование  уже  не  могло  ничего  дать,   так  как  на  каждого  офицера
приходилось не  более  двух  солдат.  Жили  здесь  и  семьи солдат.  Жили  и
дезертиры, скрываясь от мобилизации.
     Селились, присматриваясь друг к другу, чтобы не оказаться во враждебной
среде:  офицеры  -  к  офицерам,  солдаты -  к  солдатам,  темные  личности,
неизвестно чем промышлявшие,  -  к таким же,  как сами они.  Вагон,  который
никуда не  шел,  который не подчинялся более свистку кондуктора,  становился
жилым  домом.  Рельсы  определяли положение  "улиц",  образуемых заселенными
составами.  Так возник,  отринутый городом,  новый город на колесах. Сколько
людей жило здесь,  никто не  мог  определить:  десятки тысяч.  Тут  умирали,
женились,  разводились,  рожали детей, как в любом другом месте. Дети играли
между рельсами, под вагонами, и слова "тамбур", "буфер", "подножка", "вагон"
были  первыми  словами  после  слов  "папа"  и  "мама",  которые учились они
произносить.
     Чтобы дать возможность разыскать нужного человека,  а главное, отделить
одну  социальную группировку от  другой,  ибо  в  этом  городе была  и  своя
"аристократия" и свои "низы",  тупики получили названия. Почтальон, читая на
конверте  надпись  -  "Первая  Речка,  Железнодорожное кладбище,  Офицерский
тупик",   -  не  удивлялся,  а  отправлялся  искать  адресата,  шагая  через
Солдатскую   слободу,    Дезертиры,   улицу   Жулья,   Полковничий   пролет,
Врангелевский тупик,  Каппелевский  проспект,  Колчаковский затор,  Ижевские
варнаки,  Семеновский огрызок...  Здесь,  на Рабочей улице,  жили и рабочие,
выселенные японцами из первореченских железнодорожных казарм.
     Здесь  жил  секретарь  подпольной  комсомольской организации мастерских
железнодорожного  депо  Алеша  Пужняк.  С  его  помощью  Виталию  предстояло
выполнить поручение Михайлова в  цехе,  где  ремонтировались и  составлялись
бронепоезда.


        "3"

     Смеркалось.  Над  городом стояло красноватое зарево.  В  депо светились
огни.  Свист паровозов то и дело прорезал вечерний сырой воздух.  Лязгали на
стыках  вагонные  скаты   маневрировавших  составов.   Унылые  звуки  рожков
стрелочников доносились со  станции.  Багровые  отсветы  от  кузнечных цехов
ложились кровавыми пятнами на рельсы.
     Виталий шел,  с любопытством озираясь вокруг. Освещенные окна позволяли
заглянуть во  многие вагоны.  Внутри устраивались как  могли и  как  хотели.
Кое-где  жилье представляло собой пустой вагон с  тесаным столом или  бочкой
вместо него,  грубыми табуретами или  ящиками из-под  макарон или  жестяными
банками вместо стульев и нарами вместо коек.
     Были,  однако,  и такие вагоны, где люди устраивались надолго, стараясь
не замечать неудобств своего четырех-  или восьмиколесного обиталища. В иных
вагонах виднелись занавески на  окнах,  блестящие шишки варшавских кроватей,
столы,  покрытые скатертями,  книжные  полки...  Откуда-то  доносились звуки
рояля.  Где-то  пел  женский голос под  аккомпанемент гитары.  Даже вьющиеся
растения,  призрак  желанного  уюта,  в  крошечных  ящиках,  укрепленных под
окнами, произрастали здесь.
     Железные   "буржуйки"  составляли  непременную  принадлежность  каждого
вагона.  В  этот час почти все они топились,  испуская в сумрак вечера снопы
искр.  То  тут,  то  там из темноты неожиданно появлялось раскрасневшееся от
жары лицо женщины, когда она снимала с конфорки посуду с варевом.
     Виталий остановился у одного такого вагона-дома и спросил:
     - Скажите, где тут Рабочая улица? Ищу, ищу...
     Заслоняя лицо ладонями, женщина, стоявшая у печурки, ответила:
     - Ну,  если идти по порядкам, то тут проплутаешь долго. Вы пройдите под
вагонами.  Это  -  Полковничий пролет.  За  ним -  Ижевские варнаки,  потом,
кажется,  Семеновский огрызок,  за ним -  горелый состав,  а  там и  Рабочая
улица.
     Поблагодарив за  совет,  Виталий нырнул под  вагоны;  тотчас же  больно
ударился головой о ведро или ванну,  подвешенные снизу. Его ругнули не очень
обидно.  Вышел на совсем неосвещенную улицу.  Столкнулся с  кем-то.  Хриплый
голос спросил:
     - На водку не дашь?
     - Нечего!  -  ответил  Виталий,  отстраняясь  и  невольно  хватаясь  за
револьвер в кармане брюк.
     Голос прохрипел:
     - А ну, катись тогда к черту.
     Невидный в  темноте человек размахнулся,  с  силой ударил в направлении
голоса.  Инстинктивно  Виталий  присел.  Человек,  не  ожидавший  этого,  не
удержался на ногах и повалился наземь.  Пока он копошился,  вставая, Виталий
под  вагонами вышел  к  горелому составу.  За  ним  замелькали опять огоньки
железных  печей,  показались освещенные окна,  послышались голоса  людей.  И
снова Виталий услышал женский голос и перезвон гитары. Девушка пела:

                        Гляжу, как безумный, на черную шаль.
                        И хладную душу терзает печаль...

     Звуки неслись из  вагона,  под  которым Виталий только что  пролез.  Он
постучал в стенку вагона.
     - Скажите, это Рабочая улица?
     - Самая что ни на есть она!  -  отозвался мужской голос. - Пролетарский
бульвар, улица Жертв японских интервентов...
     - Тише! - сказал другой голос. - Ведь не знаешь, кто там, а треплешься!
     Заскрипела дверь, на пороге показалась женская фигура.
     - Вам кого надо? - Наклонив голову, женщина всматривалась в Виталия.
     - Мне надо слесаря Пужняка Алешу. Он в депо работает.
     Рядом с женской фигурой появился мужчина.
     - Вот он - я! Потомственный, почетный. Весь на виду!
     - Да  перестань ты паясничать,  Алешка!  -  с  сердцем сказала женщина,
отступая в глубь вагона. - Проходите. Пужняк здесь живет.
     Виталий поднялся по скрипучей лесенке и вошел в вагон.


        "4"

     Остановившись на пороге, Виталий осмотрелся.
     Десятилинейная   керосиновая   лампочка    освещала   неярким    светом
внутренность вагона.  Ничто не напоминало здесь теплушку. Перегородки внутри
делили ее  на  две небольшие комнатки.  Первая была кухней и  столовой.  Тут
стояли:  стол,  покрытый полотняной скатертью,  стулья-самоделки,  крашенные
белой  краской,   откидной  диван,  устроенный  из  полки  вагона,  жестяной
умывальник,  за чистой занавеской подобие шкафа - прилаженный на стене ящик,
в  котором  аккуратно были  сложены  тарелки  и  другие  предметы обеденного
обихода.  Полочки были  покрыты бумагой,  опущенные края  которой выстрижены
замысловатым  узором.  Веселенькая  ситцевая  занавеска  в  зеленый  горошек
отделяла первую комнату от  второй.  Так  как  в  первой комнате не  было ни
зеркала,  ни  туалетного стола,  а  также кроватей,  Виталий догадался,  что
вторая комната служила спальней.
     - Проходи, проходи, товарищ! - сказал хозяин.
     Хозяйка предупреждающе кашлянула,  и  хотя  Виталий в  этот  момент  не
смотрел на нее, почувствовал, что она сделала какой-то знак.
     - Что ты мне сигналы делаешь?  - простодушно сказал хозяин. - Что я, не
вижу, кому можно, кому нельзя говорить! Это тебе не Семеновский огрызок, где
за "товарища" башку оторвут...
     Виталий обернулся.  Хозяйка, смущенная замечанием, сделала вид, что оно
ее не касается.  Виталий рассмотрел, что это совсем молодая девушка. Вряд ли
ей  исполнилось семнадцать.  Русые волосы ее отливали золотом,  полная грудь
была обтянута дешевенькой шелковой кофточкой с  простенькой брошкой.  Серые,
навыкате глаза,  чуточку озорные,  какие часто бывают у девчонок-подростков,
больше похожих на мальчуганов,  освещали простое,  миловидное лицо.  Длинные
косы  свешивались тяжелыми жгутами почти до  пояса.  Девушка держала руки за
спиной, поспешно спрятав их после услышанного замечания. Виталий протянул ей
руку:
     - Будем знакомы! Антонов!
     Не слишком ласково девушка протянула и свою руку:
     - Таня Пужнякова.
     Затем  Виталий  поздоровался с  хозяином.  Тот  тоже  оказался  молодым
пареньком, чуть старше Виталия. Светлые волосы, зачесанные назад, делали его
похожим на  девушку.  Та  же приятная их волнистость,  тот же оттенок спелой
пшеницы, что и у новой знакомой Виталия. Юноша невольно посмотрел еще раз на
девушку. Если бы не косы, да пухлые губы, да женское платье, парня и девушку
можно было бы спутать, так сильно походили они друг на друга. Парень сказал,
перехватив взгляд Виталия:
     - Сеструха моя! Вместе живем. Похожа? Вся в меня!
     - Похожа!
     - Ну, это еще посмотреть, кто на кого! - недовольно передернула плечами
Таня. - Скорее ты на меня похож, шалопут!
     Оставив без внимания ее  замечания,  Пужняк подставил стул гостю и  сел
сам, выжидательно глядя на него.
     - Я  от  дяди Коли!  -  осторожно сказал Виталий,  искоса поглядывая на
девушку.
     Алеша понимающе кивнул головой и тотчас же подмигнул сестре:
     - Таньча! Поди погляди, каша бы не подгорела на "буржуйке"!..
     - Хватился! - развела руками Таня. - Уж давно сняла. Ужинать можно.
     Алеша виновато покосился на Виталия.
     - M-м... - промычал он, ища предлог. - Ну, поди погуляй, что ли.
     - Спасибочки вам! - взметнула девушка своими озорными глазами. - Сказал
бы прямо: надо, мол, поговорить с человеком. А то выдумывает. Ах, Алешка, ты
Алексей! - С этими словами Таня взяла гитару и вмиг исчезла за дверями.
     - Комсомолка? - спросил Виталий.
     - Нет, где ей, - снисходительно ответил Пужняк.
     - Чего так?
     - Несознательная еще. Все хиханьки строит да на гитаре играет...
     - Ну вот что, товарищ Пужняк, надо нам поговорить по делу...
     ...Через  час  Таня  просунула  голову  в   дверь  и   взяла  несколько
ожесточенных аккордов на гитаре, чуть не оборвав струны.
     - Эй,  господа-товарищи,  на  сегодня хватит.  Лето летом,  а  на  этом
кладбище вечером сыро,  как в  погребе.  Я  больше не  могу.  Зуб на  зуб не
попадает...  Честное слово!  Бр-р-р! - Она демонстративно застучала зубами и
вскочила в  вагон.  -  А потом...  я есть хочу до чертиков.  Алешка,  кончай
турусы разводить. Каша поди уже заледенела!
     Повесив гитару  на  стену  петлей  пышного розового банта,  украшавшего
гриф,  Таня засуетилась,  собирая на стол. Загремели ложки и тарелки. Из-под
толстого солдатского одеяла,  сложенного на табурете, достала она чугунок, с
настороженным вниманием поглядела под крышку и вся расцвела.
     - Дошла  каша,  братка!  Будто  в  русской печи  сварена!  А  похвалить
некому...  Первый сорт!  Вы, Антонов, будете с нами ужинать? Конечно, что за
вопрос!.. Вы такой каши в жизни не ели!.. Ее, знаете, надо сначала прокалить
на сковороде,  потом варить, а воды должно быть только вполовину больше, чем
крупы... А потом в тепло...
     - Перестань, Таня! Неинтересно товарищу про кашу... - заметил с досадой
Алеша.
     Но Таня невозмутимо продолжала:
     - ...чтобы упрела!  А потом сдобрить ее свиными шкварками.  И получится
такая, что пальчики оближешь!
     От упревшей каши,  и  верно,  шел такой аппетитный запах,  что Виталий,
почувствовав,  как он голоден,  невольно проглотил слюну. Таня, следившая за
гостем, по-детски восторжествовала:
     - Ага! Что? Это еще есть не начали! - и она причмокнула пухлыми губами.
     Все трое принялись за еду.  Таня каждому налила в  эмалированную кружку
чаю.  На некоторое время все разговоры прекратились.  Уплетая хваленую кашу,
Таня подмигивала то брату,  то гостю,  ничуть не смущаясь тем, что видит его
впервые.
     Утолив голод, Алеша сказал сестре:
     - Таньча, товарищ будет у нас жить.
     Девушка состроила гримасу.
     - Удивил,  смотри!  Да  я  слышала,  как вы тут распределяли,  что куда
поставить!
     Алеша поперхнулся.
     - Ты что? Подслушивала?
     - Немножко.  Ничего,  кроме этого,  не слыхала.  Только когда вы громко
заговорили...
     - Таньча!  -  сердито сказал  Алеша,  силясь  придать своему  простому,
открытому лицу суровое выражение.
     - Что "Таньча"?  Гром не из тучи?  -  фыркнула девушка.  -  Другой брат
давно бы меня в помощь взял. А я у тебя все в девчонках хожу.
     Алеша покраснел, возмущенно глядя на Таню. А она, словно не замечая его
взгляда, добавила:
     - Не таращь зенки-то...  чего доброго вылезут! Вот и товарищ тебе то же
скажет. Правда?
     - Правда! - невольно сказал Виталий.
     - Ну вот и я говорю! Кушайте, Антонов, вы такой каши не едали!


        "5"

     На  новом месте Виталий спал,  как  всегда,  без сновидений,  спокойно,
крепко.
     Разбудило его какое-то движение в  комнате.  Сквозь сон юноша расслышал
легкие   шаги.   Кто-то   протопал  босыми  ногами  по   плетеному  коврику,
застилавшему пол вагона.  Негромко скрипнула дверь. Все смолкло. Затем дверь
заскрипела опять, и те же шаги послышались вновь. Виталий открыл глаза.
     Через маленькие окна в вагон лился утренний свет.
     Босоногая,  с  растрепанными со  сна волосами и  заспанными глазами,  в
сорочке  и  в  наспех  надетой юбке,  Таня  хлопотала по  хозяйству.  Искала
какую-то посуду, держала в одной руке нож и сковороду.
     Заметив, что Виталий смотрит на нее, она сердито сказала:
     - О!  Уже!  А ну,  повернитесь к стенке.  Еще рано. Я скажу, когда надо
будет вставать. Еще десять минут можете лежать.
     Виталий отвернулся к стене.
     - Я ведь не знал, кто ходит. Я не нарочно.
     - Знаю,  что не нарочно.  А то я бы начисто выцарапала глаза...  Я ведь
злая! - сказала Таня, стуча котелком, ножами и вилками.
     Проснулся Алеша. Он выглянул из-под одеяла.
     - Уже бузишь,  Таньча?  Ну, баба-яга! Не дай бог, кто на тебе женится -
несчастный человек будет! Товарищ Виталий! Ты не смотри на нее. Она уж такая
сроду!
     Таня и тут не осталась в долгу:
     - Не учи ученого, Алешка... знаешь!
     Она исчезла в  своей комнате.  Появилась через пять минут в  кофточке и
туфлях.  Волосы ее уже не торчали в разные стороны,  а были причесаны. Вышла
из вагона, крикнув напоследок:
     - Десять минут на вставание. Поды-ы-майсь!
     Вернулась она в вагон со сковородкой, наполненной жареной картошкой.
     Прерывистый гудок депо заставил их поторопиться с завтраком.
     В  депо Алеша подвел Виталия к  седоватому рабочему в менее замасленной
куртке, чем у всех остальных.
     - Мастер Шишкин! - шепнул он Виталию.
     - Антоний Иваныч, - сказал Пужняк мастеру, - вот я вам новичка привел!
     Шишкин поднял седые клочковатые брови.
     - А я просил тебя?
     Алеша озорно подмигнул Виталию.
     - Вы-то не просили, Антоний Иваныч, а дядя Коля просил.
     Шишкин  посмотрел на  Пужняка в  упор,  потом  опустил на  глаза  очки,
которые были у него на лбу, и еще раз оглядел сначала Алешу, потом Виталия.
     - Впрочем,  рабочие нам нужны! - сказал он и спросил документы Виталия.
Он долго перечитывал их,  потом,  прищурившись,  поглядел на комсомольца.  -
Значит, Антонов?
     - Антонов! - подтвердил юноша.
     - Ну,  пускай будет  Антонов!  -  произнес мастер.  -  Вот  только куда
поставить тебя?
     Алеша вмешался опять:
     - А на ремонт бронепоездов. У Антонова врожденная способность к ним.
     Шишкин из-под очков огляделся. Потом негромко сказал:
     - Дурень ты, Алешка, али прикидываешься?
     - Прикидываюсь, Антоний Иваныч!
     - То-то что прикидываешься.  Чего разорался? Знаешь сам - кругом уши...
Будто я без тебя не знаю, куда поставить...


        "6"

     Новые друзья,  -  а  в  том,  что Алеша