острах.  Я часто бываю в селе.
Подружилась с девчатами.  Раньше мне с деревенскими девушками не приходилось
сталкиваться,  а  теперь я вижу,  как много потеряла.  Особенно нравится мне
Настенька Наседкина. Такая хорошая! За мной ухаживают ребята. Смешно! Я ни к
кому никакой симпатии не чувствую!  А  Панцырня,  мой главный ухажер,  прямо
глаз с меня не сводит".
     "Вот тебе и раз!  -  мысленно произнес Виталий.  -  Ой, Нина, Нина!" Он
читал дальше.  Где же строки,  обращенные к нему,  строки,  на которые,  как
думалось ему,  он имел право?  Лишь в конце письма Нина сожалела,  что нет в
отряде Виталия.
     Виталий  озабоченно  глядел  на  письмо.  Он  опечалился.  Конечно,  не
любовных излияний он ждал от Нины Он и  сам не смог за все это время ни разу
написать ей. Но ему хотелось почувствовать в письме что-то, что напомнило бы
прогулку по  Светланской,  когда  шли  они  с  Ниной  рука  об  руку,  точно
маленькие,  позабыв обо  всем  на  свете,  говоря и  не  говоря о  том,  что
заставляло биться их  сердца.  "Мне  много надо сказать тебе,  Витенька!"  -
произнесла тогда Нина на вокзале. Слова эти заставили сжаться сердце Виталия
каким-то сладким предчувствием.  А теперь сжалось оно от того,  что,  видно,
Нине  уже  не   хотелось  сказать  Виталию  "много".   Он   опустил  голову,
задумавшись.
     Таня  искоса  наблюдала  за  ним.   Алеша,  который  невольно  оказался
свидетелем этой  сцены,  глазел на  них  обоих и,  начиная что-то  понимать,
увидел, как улыбка пробежала по лицу Тани.
     - Что,  плохие новости,  Виталя?  -  спросила Таня, и нежное сочувствие
послышалось в ее голосе.
     Не глядя на нее, Виталий ответил:
     - Нет, Танюша, так просто.
     - Она красивая, эта девушка? - спросила Таня.
     - Кто? Ах, Нина-то?.. Красивая, кажется.
     Ему захотелось побыть одному.  Он встал и вышел из вагона.  Долго стоял
неподвижно,  глядя на темные вагоны, на звезды, перемигивавшиеся в вышине...
Расстегнул воротник,  но  ни  малейшее дуновение ветра не  тревожило душного
ночного воздуха, и ему не стало прохладнее.
     Таня не ложилась спать. Она сидела за столом перед раскрытой книгой, не
пытаясь читать. Глаза ее были прикованы к двери. Шаги Виталия по гравию ясно
слышались в вагоне.  Вот он прошелся,  остановился,  опять шагает... Вперед,
назад... опять остановился.
     - Таньча! - позвал Алеша.
     - Чего тебе?
     Алеша сел.
     - Ты что, сеструха, всерьез о Витале думаешь? - спросил он неожиданно.
     Таня вздрогнула.
     - Ну вот еще! - сказала она. - Приснилось тебе.
     - Да мне-то не приснилось...  Брось ты это дело, Таньча... Витале не до
тебя. Ему, знаешь, какая цена?
     - А мне какая, по-твоему? - выпрямилась девушка.
     - Я не об этом! С вами свяжись - голову забудешь... По-товарищески тебя
прошу: оставь о нем заботу, слышь!
     - Да что ты ко мне пристал, дурак?!
     - А то и пристал,  что Антонову не до любви...  Вишь,  получил письмо и
зашелся... Ох, девки, девки!
     Таня закусила губу.
     - Да отстань от меня,  Алешка!  Пошел бы лучше проведал,  что там с ним
делается-то... Поговорил бы!
     Алеша принялся одеваться.
     Таня ушла в свою комнату.


        "2"

     Казаки сотни особого назначения,  несшие караулы в бронецехе, оказались
еще  хуже японцев.  Они совались не  в  свое дело,  покрикивали на  рабочих,
торопили их, задирались, явно вызывая на скандалы.
     Рябой,  привыкший  к  своему  посту,  непременно оказывался возле  того
места,  где работал Квашнин.  Он  до  омерзения надоел бетонщику.  Иногда он
часами  молчал,   сосредоточенно  глазея  на  Квашнина.   С   каким-то  злым
любопытством следил он за ним. Иногда подходил почти вплотную. Тогда Квашнин
слышал острый запах чеснока.  Рябой любил чеснок до того,  что, даже стоя на
часах,  вынимал дольку,  глотая слюну,  очищал от сухой белой кожицы,  потом
разворачивал посыпанную солью корку хлеба,  прищурясь, натирал ее чесноком и
ел. Иногда он ни с того ни с сего говорил несуразные глупости, вроде:
     - Эй, ты! Двинуть бы тебя ломом по черепу-то!
     Квашнин озадаченно смотрел на Иванцова.
     - Да ты что это?
     - Ага. А то гирькой... - мечтательно продолжал рябой и прикрывал глаза.
     - Да чего ради-то, голова - шишка еловая? - спрашивал Квашнин.
     - А так. Чтобы в глазах не торчал!
     - Да  я-то  у  тебя на  глазах своей охотой торчу,  что ли?  -  говорил
Квашнин. - Не я у тебя, а ты на моих глазах, как бельмо, торчишь... Неохота,
так уйди.
     Иванцов глотал слюну.
     - Да-а,  как  же,  держи  карман  шире!  Уйди,  а  вы  сейчас  работать
перестанете.
     - А тебе что?
     - Пострелял бы я вас всех к чертовой матери, большевиков.
     - Сумасшедший ты, казак! Да тебе-то что до большевиков? Что, они у тебя
кашу съели?
     - Ага,  съели!  Все один такой,  вроде тебя,  к  женке ходил...  Книжки
читал, про политику объяснял, пока на службе я был. Вернулся на побывку... а
жена: "Темный ты" - говорит...
     - Ну?
     - Не понукай,  не запряг!  Порешил я  ее к черту,  пущай светлых на том
свете ищет.
     - Убил? - с содроганием спросил Квашнин.
     Рябой смотрел мимо.
     - Нет. По голове погладил.
     - Палач ты, казак! - сплюнул Квашнин. - И говорить-то с тобой противно.
Кровь-то тебе, видно, что вода!
     Рябой опять щурил глаза.  И Квашнин не мог понять: наговаривает на себя
Иванцов,  чтобы попугать его,  или действительно он выродок,  преступник?  А
Иванцов все говорил и  говорил.  И  все разговоры его были о  том,  что ему,
Иванцову, наплевать на чужую жизнь, если он над ней хозяин.
     - Да тебя кто хозяином-то сделал? - возмущенно сказал Квашнин.
     Иванцов,   хитренько  улыбнувшись,   отчего  что-то  хищное  и   темное
обрисовалось в его лице, говорил:
     - Палач,  говоришь?  А  ротмистр величает:  "слуга  отечества и  верный
холоп".  Он у  нас человек карахтерный.  Этих самых большевиков перевел и не
счесть  сколько.  Для  него  большевика изнистожить первейшее  дело.  Да  не
просто...   Убить-то  большевика  мало...   Его  надо  казнить!  По  жилочке
источить...
     "Псих!"  -   подумал  Квашнин.  Ему  невыносимой  становилась  близость
Иванцова.  А  рябой,  видя,  какое  отвращение  испытывает к  его  рассказам
бетонщик,  пускался  в  новые  и  новые  разговоры.  Насколько бетонщик  мог
заключить,  Иванцов нашел в  ротмистре защитника и укрывателя после убийства
жены.  Не  обо всем Иванцов рассказывал,  но Квашнин получил представление о
том,  что  сотня Караева использовалась для "особых" поручений меркуловского
застенка.
     Однако через несколько дней Квашнин познакомился и с другими казаками.
     Иванцов куда-то исчез.  В одно утро на его месте оказался другой казак,
высокий, тонкий, похожий на цыгана.
     - Здорово! - сказал он Квашнину, заметив взгляд бетонщика.
     Квашнин нехотя ответил.
     Казак -  это  было видно -  томился молчанием.  Он  курил,  но  не  мог
накуриться легкими  японскими сигаретами,  которые  были  у  него.  Наконец,
раздраженно бросив недокуренную сигарету, он обратился к Квашнину:
     - Нет ли русской, мил человек?
     Квашнин молча  протянул ему  махорку.  Цыган с  наслаждением затянулся,
закашлялся до слез и с веселым недоумением сказал:
     - От черт! Крепка-а! Самосад, что ли?
     - Он самый.
     - У нас в Забайкалье такой садят.
     - Не бывал. Не знаю.
     Казак вздохнул:
     - Эх,  у  нас в  Забайкалье хорошо сейчас!  Сопки одна за  другой будто
волной идут... Березки, паря, как девчата в зеленых платках...
     Квашнин неприязненно молчал. Замолк и казак, почувствовав отчуждение.
     - Пошто сердитый? - спросил он Квашнина.
     Квашнин сделал вид, что не слышит.
     Казак подошел к  нему.  Долго смотрел,  как управляется с инструментами
рабочий,  размешивая бетон.  Потом  поставил  винтовку у  вагона,  огляделся
вокруг и сказал Квашнину:
     - Дай-кось! Руки разомну.
     Взял  лопату и  споро  принялся замешивать массу.  Квашнин покосился на
него. Казак охотно сказал:
     - Душа по  работе стосковалась...  Мне  бы  сейчас литовку!  Показал бы
выходку... У нас на селе за мной угону не было. Только дедка со мной спорил,
а другим не под силу!
     - А  это чем тебе не инструмент?  -  кивнул Квашнин на саблю,  мешавшую
казаку работать.
     - А ну ее к ляду!  -  отпихнул казак шашку.  - По мне хоть бы ее век не
было.
     - Что  так?  Тут  до  тебя один ваш  был,  караул стоял,  так  только и
разговору было про нее, что способно ею людей, словно капусту, рубить.
     - Кто это?
     - Не знаю кто. Рябая рожа.
     - А-а!  Иванцов. Ну, тому шашка - и жена и венец. Ему бы на бойне быть,
- сказал казак,  и невольная брезгливость проступила в его чертах.  - Палач,
одно слово!
     - Все вы такие!  -  не удержался Квашнин.  -  Только одни треплются,  а
другие молчком.
     Казак выпрямился, положив руки на лопату. Пальцы его заметно дрожали.
     - Пошто все?  Ты рази знаешь?  -  с горьким укором сказал он. - Говорят
люди:  добра слава на  печи лежит,  а  худа сама наперед бежит.  О  худом-то
говорят,  а о добром молчат.  А только я тебе скажу:  таких,  как Иванцов да
господин ротмистр,  и у нас не много...  Эти уж совсем отчаянные. Злобу свою
тешат... А мне что? Я...
     Казак осекся.  Поработал еще  несколько.  Потом отошел на  свое  место.
Больше он не сказал ни слова весь день. Лишь когда кончилась работа и за ним
зашел бородатый пожилой казак,  благообразный с виду,  Цыган, указав на него
пальцем, сказал Квашнину:
     - А  этот  тоже,  что  ли,  кровопивец?  Ничего ты,  паря,  в  людях не
понимаешь!
     Они ушли.

     Рябой появился опять. Он дышал водочным перегаром. Жажда мучила его. То
и  дело подходя к  жестяному баку,  он  с  жадностью глотал воду,  судорожно
двигая кадыком.  Глаза его были налиты кровью.  Он  не  смотрел на Квашнина.
Дремал, вскидывался от каждого шума, хватаясь за ружье. К вечеру он, однако,
протрезвел.  И потребность говорить опять, подобно привычному зуду, взыграла
в нем.
     - Слышь!  - обратился он к Квашнину. - Не скучал по мне, а? - Он хрипло
расхохотался,  обнажив крупные желтые зубы с выступающими острыми клыками. -
Все месишь квашню свою,  Квашнин?  - острил он, довольный собою. Потом опять
прежняя озлобленная мрачность нахлынула на него,  и он принялся бормотать: -
Меси, меси! А потом тебя кто-нибудь замесит...
     Что-то  пережитое в  дни отсутствия волновало его.  Он поглаживал руки,
подмигивал Квашнину, будто сообщнику.
     - Слышь,  я тебе что скажу!  Вызывает меня ротмистр. "Иванцов, говорит,
помнишь ты того китаезу, который тебя околпачил?" А как не помнить! Пошли!..
На  Пекинской китайский театр есть.  "Сто  драконов" название.  Посидели мы,
посидели...  Китаезы ломаются,  орут,  верещат,  будто недорезанные.  Умора!
Потом ротмистр толк меня в бок:  "Глянь на этого ходю". Гляжу, у двери стоит
мой-то храпоидол.  Хохочет, сволота! Ну, думаю, смейся... Расходиться стали.
А  мы с  Караевым на углу ожидаем.  Ротмистр шепотком:  "С одного,  говорит,
удара кончишь?"  А  китаец толстый,  пухлявый.  Догнали мы его.  "Давай",  -
говорит ротмистр... Я за шашку...
     Рябой перевел дух:
     - ...Ка-ак я ему дал!  Так тулово дальше пошло,  а голова с рукой -  на
землю.  Вот -  тебе Христос:  несколько шагов он без головы-то шел...  Эх, и
пили мы после!..
     Он вытаращил глаза, в которых промелькнул ужас.
     - Это как же можно?  А,  слышь?  Без головы-то идти?  - хриплым шепотом
спросил он у Квашнина.
     Мастер сжал в руках лопату и повернулся к рябому. Терпение его лопнуло.
Он с бешенством выдавил из себя:
     - Если ты,  шкура,  еще ко мне подойдешь -  кончу!  Слышишь,  гадина ты
кровавая? Палач! Мотай отсюда к черту!
     Рябой отшатнулся в сторону и вдруг, схватив винтовку, бросился наутек.
     - Ну, беда, Квашнин! - сказал один бетонщик. - Убьет он тебя теперь.
     - Ни черта не убьет!  -  остывая,  ответил Квашнин.  -  Убийцы завсегда
трусы...


        "3"

     В этот вечер у Алеши собрался стачком.  Слух о том, что Квашнин прогнал
казака с поста, уже гулял по всему цеху. Виталий спросил:
     - Что ты там натворил, Квашнин?
     - Посадили на мою голову психа какого-то. Истерзал он меня!
     Мастер рассказал о  сегодняшнем случае.  Юноша нахмурился и  беспокойно
спросил:
     - Не говорил он, что за китаец?
     - Нет.
     Тоскливое предчувствие охватило Виталия.  Беспокоило его,  что убийство
произошло у театра "Сто драконов", где работал Ли.
     На совещание приехал и Михайлов.
     - Ну, как дела? - обратился он к Виталию.
     - У нас все готово!
     - "Кажется"  или  "готово"?   -   с   усмешкой  посмотрел  на   Виталия
председатель.
     Усмехнулся  и  Виталий,   в  этой  шутке  почуявший  благожелательность
Михайлова.
     Собрание опять открыл Антоний Иванович. Он сказал:
     - Товарищи! Хочет с вами поговорить дядя Коля.
     Кличка Михайлова была  известна всем,  поэтому рабочие сразу  осознали,
что  это  собрание должно быть  очень значительным.  Михайлов оглядел всех и
сказал:
     - Что ж,  товарищи!  Вы начинаете забастовку.  Это сильное,  испытанное
оружие  в  руках  рабочего класса.  Надо  только твердо знать,  за  что  его
поднимаешь.  На этот раз мы должны бастовать долго, чтобы сорвать подготовку
белых  к  наступлению.   Готовится  в  Чаньчуне  международная  конференция.
Обсуждаться будут  важные вопросы:  о  судьбе Дальневосточной республики,  о
Северном Сахалине,  об интервенции...  Японцы и  белые хотят заставить наших
делегатов быть покладистее,  а  потому открывают военные действия.  Надо эту
попытку  сорвать и  еще  раз  доказать,  что  рабочий класс  идет  вместе  с
коммунистами, за ДВР...
     Федя Соколов буркнул:
     - За сине-красный флаг будем бороться?
     Михайлов заметил:
     - Сине-красный нам  хорошую службу  сослужил.  Так  вот,  товарищи,  вы
начинаете забастовку.  Надо  продержаться месяц!  За  этот  месяц подготовим
всеобщую. Вы выступаете как передовая часть. Ответственность большая.
     Среди   собравшихся  произошло  движение.   Антоний   Иванович  огласил
требования:
     - "Снятие караулов. Прибавка заработной платы. Уменьшение рабочего дня.
Оплата времени забастовки".
     Дядя Коля сказал негромко:
     - Слов  нет,   товарищи,   требования  справедливые,  под  ними  каждый
подпишется...  Только мне кажется, что мягковато мы требуем; вроде сил у нас
не хватает пожестче с  ними разговаривать.  Так ли это?  Нет,  товарищи,  не
так!.. Силы у нас есть. Это даже сами меркуловцы и японцы понимают.
     - Да  как  тут  не  понимать!  -  ухмыльнулся Федя Соколов,  смеющимися
глазами окинув собравшихся.
     Антоний Иванович одернул Соколова:
     - Не лезь поперед батька в пекло!
     Соколов смутился и согнал веселость со своего лица.
     Михайлов продолжал:
     - Надо  нам  вести  дело  начистоту,   товарищи,  не  боясь  выставлять
политические требования, чтобы вся эта сволочь понимала, что нас полумеры не
устроят...  Вы знаете, что наряду с "красным буфером", который был создан по
мысли Владимира Ильича, они создали свой "черный буфер". Давайте разберемся,
что  это  такое.  В  результате "красного буфера"  мы  создали  коалиционное
правительство,  в  которое  входили представители нескольких партий,  в  том
числе и эсеры.  А основным ядром в этом правительстве и в Народном собрании,
избранном за  конным путем,  были большевики.  Почему большевики?  Почему не
эсеры,  не прочие трепачи?  Да потому,  что большевикам народ верит, за ними
идет,  большевики  получили  абсолютное  большинство голосов  на  выборах  в
местное  учредительное  собрание.   Большевики  оказались  ведущей  силой  в
правительстве.  Меньшевики,  а вместе с ними и интервенты, надеялись изнутри
взорвать  "красный  буфер",   потянув  его  вправо,   поставить  на   службу
капиталистам.  Это сорвалось! Тогда они силой захватили власть в Приморье. А
чтобы  была  видимость какого-то  "русского правительства",  они  состряпали
съезд  "несосов" -  несоциалистических элементов,  иными  словами -  купцов,
спекулянтов,  подрядчиков,  фабрикантов,  дельцов всяких  мастей  -  "черный
буфер".  Это "правительство" состоит из наших злейших врагов. Нельзя об этом
забывать!   Надо  везде  говорить,  что  мы  этих  спекулянтов-"правителей",
во-первых,  насквозь видим,  а во-вторых,  никогда не признаем за ними права
распоряжаться ни нами, ни достоянием нашего государства.

     - Почему мы сразу не потребуем восстановления власти Советов, а говорим
о  Дальневосточной республике?  -  продолжал Михайлов.  -  Всему свое время,
товарищи!  Вот интервентов вышибем,  землю свою очистим от  белых,  япошек и
прочих, а тогда и будем просить избранное нами правительство о вхождении ДВР
в состав Советской России. Кто и что может разделить нас с нашими братьями в
Советской России?  Ведь Ленин -  наш вождь,  всенародно признанный и любимый
нами...  Поэтому я  и  предлагаю дополнения к  вашим  требованиям:  первое -
восстановить власть Народного собрания Дальневосточной республики;  второе -
арестовать  и   судить  преступников  против  народа,   генералов-палачей  и
министров-спекулянтов,  пособников интервенции.  Вот тогда и будет ясно, что
мы ведем борьбу,  не изолированную от общей борьбы рабочего класса за власть
Советов!
     Антоний Иванович сказал:
     - Ну  что,  товарищи,  повторять надо ли?  Все  слышали,  что дядя Коля
сказывал? Тогда давайте голосовать. Кто "за"?

     ...Михайлов поднялся.
     - Ну, всего доброго, товарищи!
     К нему потянулись руки.  Он крепко пожимал их. Руку Виталия он задержал
в своей и тихо спросил:
     - Ну, как на новом месте?
     - Хорошо!  -  ответил Виталий.  -  Ребята  боевые!  Да  что  говорить -
первореченцы!
     Михайлов похлопал юношу по плечу.
     - Смотри  не  загордись!  На  людей  смотри,  у  них  учись,  не  бойся
советоваться,  опыт копи. Впереди еще много работы, а я не намерен оставлять
тебя без дела... Да и к себе присматривайся: есть у тебя стремление иной раз
"фейерверки" запускать...  По  себе знаю,  что это никому не нужно,  сам был
такой же горячий...
     Таня, как всегда, дежурила на улице с гитарой в руках.
     Увидев ее, Михайлов ласково сказал:
     - До свидания,  страж революции!..  Это ты, что ли, девчат организовала
насчет листовок?
     - Она, она! - ответил Виталий.
     - Билеты еще не выдали?
     - Нет еще.
     - Что  же  это  вы?  -  укоризненно сказал  Михайлов  Виталию.  -  Люди
работают, партийное дело делают.
     Таня не выдержала. С силой взяв аккорд на гитаре, она кивнула Виталию.
     - Ага!  -  И затем Михайлову:  - Мы уже давно готовы, а товарищ Антонов
все:  "поработайте" да "поработайте".  А  Алешка,  брат мой,  так тот вообще
девчат ни во что не считает!
     На улице уже было темно,  но Виталий мог бы поручиться за то, что Таня,
обрадованная словами Михайлова, при восклицании "ага" показала ему, Виталию,
язык. "Ох, девчонка!" - подумал он и улыбнулся.


        "4"

     Не  было  еще  и  пяти  часов  утра,  когда у  вагона Пужняков раздался
какой-то крик. Тонкий, начинающийся на низкой ноте и вдруг сразу переходящий
на  невыносимые для  слуха  верха,  он  способен был  и  мертвого поднять из
могилы.  Таня и  Виталий проснулись от  этого крика сразу.  Крик повторился.
Виталий не  мог  сообразить,  что  это  такое;  щуря  слипающиеся глаза,  он
вслушивался в крик, что несся из-за стены.
     - Кто это? - спросил Виталий, протирая глаза, готовясь встать.
     - Да лежите вы... Огородник это.
     Тут и Виталий разобрал, что человек за вагоном кричит: "Реди-и-и-сы-ка!
Па-а-мидора-а-а!" Кричал огородник,  предлагая свой товар,  пока с овощей не
сошла еще роса.
     Таня выскочила за дверь.
     Виталию слышно было, как она заговорила с китайцем-продавцом:
     - Ну,  ходя,  чего ты  так кричишь,  бесстыжие твои глаза?  Сколько раз
говори