сыпи.
На северном участке мина была заложена под башмак мостовой фермы, на южном -
под  шпалы.  Мины  представляли собой  пудовые заряды пороха,  упакованные в
железные,  клепаные бочонки.  В жестяном гнезде,  имевшем отверстие в стенке
бочонка,  находился  капсюль  с  гремучей  ртутью.  В  отверстие  вставлялся
железный костыль, немного не доходивший до капсюля. При нажиме сверху острие
костыля пробивало капсюль,  и он,  взрываясь, воспламенял заряд. Из опасения
преждевременного взрыва костыль вставлялся в последнее мгновение.
     Полсуток провели подрывники в  окопчиках,  неподалеку от мин,  ожидая с
минуты на минуту появления поезда.  Прошел товарный порожняк, неведомо зачем
двигавшийся на север. На юг проскочил какой-то служебный поезд: два паровоза
тащили три салон-вагона и  один "столыпинский",  покрытый броневыми плитами.
Непрестанно давая гудки, он несся на предельной скорости.
     Панцырня, завидев его, сказал:
     - Вот бы рвануть его! Кого там несет?
     Нина заметила:
     - Генерал какой-нибудь улепетывает... Видно, жарко под Иманом...
     Поезд исчез в отдалении. Солнце припекало по-осеннему, как это бывает в
Приморье,    когда,    словно    стремясь   вознаградить   за    переменное,
дождливо-ветреное лето, оно щедро греет землю, уже тронутую желтизной.
     Панцырня  нетерпеливо  поглядывал  на  сторожевой  холм,  пошевеливая в
кармане костыль.  Желая произвести на Нину впечатление своим бесстрашием, он
сам  вызвался подорвать мину.  Помня  случай с  американцем и  полагая,  что
Панцырня хочет исправить свою оплошность, Нина уважила просьбу Панцырни.
     Но  Колодяжный с  Лебедой не  подавали признаков жизни.  Время тянулось
медленно.  Панцырня начал нервничать,  вдруг представив себе ясно тот  риск,
которому подвергался подрывник,  вставляя костыль в гнездо. "А ну, как ахнет
эта штука раньше времени?!  Тогда,  поди,  и  ложкой не  соберешь!"  У  него
засосало под сердцем.  Он поглядел на Нину,  которая присмирела, свернувшись
калачиком,  и не сводила глаз с холма.  "Эх-х!  - мотнул головой Панцырня. -
Под бочок бы к  тебе,  краля писаная!..  А  тут -  суй голову под топор!"  И
Панцырне стало жалко себя.
     И  в  момент,  когда Панцырня меньше всего думал о  взрыве,  на вершине
сторожевого холма показался дымок.  Сначала он был едва заметен, потом вдруг
черным деревом поднялся кверху.
     Нина спрыгнула в яму, знаком приказав Жилину тоже спрятаться.
     - Паша!  К  заряду!  -  торопливо сказала она и горячими ладонями сжала
руку партизана.  В этом пожатии было многое:  и ободрение,  и страх за него.
Подрывавший подвергался значительной опасности из-за несовершенства мины.
     Панцырня вдруг обмяк и  почувствовал,  что  ноги его  словно приросли к
земле: если он сделает хотя бы один шаг, то упадет.
     - Ну, что же ты? - с беспокойством посмотрела на него Нина.
     Парень отвернулся, чтобы не видеть ее глаз.
     - Я сейчас... я... одну минутку, - сказал он невнятно, сам не зная, что
сказать.
     Прерывистый гудок послышался слева.  Нина лихорадочно схватила Панцырню
за рукав.
     - Ну!
     Тот принялся шарить по карманам.
     - Я...  костыль потерял!  - пробормотал он еще тише и как-то согнувшись
весь, словно став меньше ростом.
     Побледневшее его лицо все сказало Нине. Она протянула руку:
     - Давай мне! Быстро!
     Руки Панцырни тряслись. Он, чуть не плача, крикнул:
     - Да я не знаю, где он... Ей-богу, потерял...
     Нина с силой толкнула его в грудь.
     - Ах ты, гад! - сказала она со слезами отчаяния и бессилия.
     Поезд показался в выемке. Солнечные блики легли на бронированных башнях
и палубах.  Серо-стальной,  чуть покачиваясь на стыках, тяжелый - от тяжести
его глухо гудели рельсы,  - угрожающе выставив трехдюймовые жерла орудий, он
вытягивался из полутуннеля на магистраль. Нина с ужасом смотрела на стальное
чудовище.  На  кривизне пути  вагоны  развернулись.  Нина  увидела зеленый и
трехцветный угольник на борту среднего вагона и  размашистую надпись на нем:
"На  Москву!"  В  тот  же  миг она услышала выстрел -  это сигналил Виталий,
привлекая внимание первой группы.
     И вдруг какая-то мысль осенила ее. Она мгновенно встрепенулась и, точно
ободряя себя, крикнула:
     - Надо ударить камнем по коробке с капсюлем...
     Забыв о Панцырне и Жилине, девушка бросилась к мостику. Небольшой ложок
вел к нему,  скрывая Нину от бронепоезда.  Она побежала,  не замечая ничего,
кроме  башмака  фермы,  под  которым  лежала  мина.  "Только бы  успеть!"  -
промелькнула у нее мысль.
     Обессилевший Панцырня залез в яму и сжал голову руками, чтобы не видеть
того,  что произойдет. Молодой Жилин, пытаясь понять, что случилось, смотрел
то на парня, то на Нину, бежавшую по лугу. С бронепоезда заметили неожиданно
появившийся дым на холме.  Он встревожил команду.  И на всякий случай,  имея
заранее готовое оправдание,  командир бронепоезда приказал открыть огонь  из
пушек  и  пулеметов,  произвести веерный  обстрел  местности,  прилегавшей к
насыпи.  Снаряды,  гудя, понеслись на холм, с грохотом разрывались далеко за
ним. А там пошло бухать со всех сторон.
     Дыбом  встала  земля.   Нина  сделала  еще  несколько  шагов  и   упала
недвижимой, головой к мостику.
     Жилин увидел,  как неподалеку от  Нины разорвался снаряд,  подняв столб
земли.  С визгом разлетелись в стороны осколки. Воя и свистя, один промчался
над ямой,  в которой сидели партизаны.  Панцырня еще больше согнулся.  Жилин
увидел,  как  упала Нина.  Тогда,  еще не  сознавая вполне,  что делает,  он
схватил гранитный осколок,  подвернувшийся под  руку,  и  бросился вслед  за
Ниной, бормоча:
     - Ну нет, это ты врешь! Это, ты знаешь, не выйдет!
     К  кому относились эти  слова?  К  Панцырне ли,  который тупо глядел на
развернувшуюся перед ним картину,  или к бронепоезду,  который, набирая ход,
приближался к южному участку, показывая заносчивую надпись "На Москву!"
     Жилин разбежавшись по косогору,  пролетел мимо Нины,  спохватился было:
надо бы  помочь девушке.  "Потом!"  -  подумал он и  через минуту оказался у
мины. Рельсы ритмично вздрагивали от тяжести бронепоезда.
     - Ну,  это ты врешь! - опять выкрикнул Жилин и, изловчившись, ударил по
жестянке острым ребром камня.
     Время  для  него  измерялось долями  секунды.  Сознание  работало столь
быстро,  что ему казалось,  будто время идет слишком медленно.  И  когда уже
взорвалась в  жестянке гремучка,  когда  порох  воспламенился и  совершалось
неотвратимое,  когда  взрыву уже  ничто в  мире  не  могло помешать,  Жилину
показалось, что удара недостаточно. Он успел с силой ударить по корпусу мины
еще раз...
     ...И мир для Жилина перестал существовать.


        "2"

     Взрыв  разворотил  полотно.   Две  шпалы  вынесло,   разметав  в  щепу.
Оторванный рельс загнулся, точно санный полоз. Полотно съехало на сторону.
     Машинист дал задний ход.  Клубы пара окутали паровоз.  Маленькая радуга
вспыхнула на  мельчайшей водяной капели  и  тотчас  же  погасла.  Бронепоезд
двинулся назад,  сразу  развив ход.  Командиру стало ясно,  что  он  попал в
западню.   Он   стремился  проскочить  опасное  место.   С   гулом  ринулась
тысячетонная махина назад,  к югу, ища спасения. Скорость спасла бронепоезд.
Он почти проскочил, когда взорвалась вторая мина - Алеши Пужняка. Этот взрыв
отделил от  бронепоезда две  передние,  полуброневые платформы с  пулеметной
командой.  Одна из платформ вздыбилась,  показав днище, закопченное мазутом,
вертящиеся колеса,  и рухнула вниз,  корежась и ломаясь, вторая пробежала по
одному  рельсу,  угрожающе  склонясь  набок,  соскочила и,  разодрав  шпалы,
понеслась по ним.  Остановилась, почти невредимая, если не считать того, что
бетон стен расселся.
     Остановился и бронепоезд,  простреливая весь правый сектор, где залегли
подрывные  группы.  Из  поваленного  полуброневого  вагона  некоторое  время
слышались какие-то звуки,  сопровождаемые взрывами,  как видно, детонирующих
гранат.  Потом все стихло.  Из второго, с наружной стороны, через нижний люк
стали выскакивать люди - человек двадцать.
     Завязалась перестрелка.
     Виталий со своими людьми преградил белым путь. Белые залегли.

     Панцырня открыл глаза.  Оценил обстановку.  Выскочил из  ямы-окопчика и
бросился  через  насыпь  с  тыла,  чтобы  ружейным огнем  оказать  поддержку
Виталию.  Из окопчика он видел,  что Нина лежит,  полузасыпанная землей. Что
Жилин был  разнесен в  момент взрыва мины,  ему  было  ясно.  Свидетелей его
малодушия не  было.  Панцырня  достал  из  кармана  костыль-боек  и,  сильно
размахнувшись,  забросил  его  в  кустарник.  Вскарабкавшись на  насыпь,  он
притаился за рельсами и осмотрелся.  Белые рассыпались небольшими группами и
поодиночке,  перебежками, продвигались к бронепоезду. Партизаны обстреливали
белых.  Панцырня увидел японского офицера,  который, пригибаясь к насыпи, не
замеченный  никем,  ужом  полз  вдоль  осыпавшегося гравия.  Японец  смотрел
вперед: все внимание его было поглощено залегшей на полотне группой Виталия.
Японец решил зайти ей в тыл.
     Маленький  тщедушный,   в   кургузом  тесном  мундирчике  с   узенькими
погончиками на  плечах,  он  сначала  показался Панцырне мальчишкой.  Парень
расправил свои могутные плечи и,  почувствовав прилив храбрости,  потихоньку
спустился с  насыпи и  лег в след японца.  Теперь Панцырня видел перед собой
маленькое тело  японца,  облаченное в  хаки,  его  небольшие ноги  в  желтых
ботинках,  подкованных на  подборах.  "Добрый товар!"  -  подумал Панцырня и
пополз за японцем. Тот ничего не слышал, пока Панцырня не оказался в опасной
близости.  Услышав сзади  шорох,  японец мгновенно обернулся.  На  лице  его
изобразился ужас,  он  невольно оскалил зубы,  точно готовый вцепиться ими в
преследователя.  Но в  глаза ему смотрело дуло винтовки.  Японец поднял руки
вверх и сказал, старательно выговаривая по-русски слова:
     - Стрелять не надо! Вы понимаете меня? Я сдаюсь... Правильно?
     - Ну  еще бы!  -  сказал Панцырня.  -  А  то я  бы тебя,  знаешь,  куда
отправил...  А ну,  давай на ту сторону!  - махнул он рукой, показывая через
насыпь.
     Беспокойство зажглось в  глазах офицера.  Он  медленно,  без помощи рук
привстал,  обнаружив при  этом  чисто змеиную гибкость,  и  стал подниматься
наверх.
     Перевалив насыпь,  Панцырня и  не  подумал  о  группе  Виталия.  Захват
японского офицера означал его удачу. Дело теперь можно повернуть как угодно.
Панцырня метнул тревожный взгляд в ту сторону,  где лежала Нина.  Девушка не
шевелилась.
     Японец споткнулся при спуске и обернулся.  Опять изобразил улыбку,  при
которой все зубы его выступали наружу, и со свистом втянул в себя воздух.
     - О, росскэ храбрый солдат... Очень храбрый, да? Правильно?
     Заискивающая  его  улыбка  польстила  Панцырне.   Он  с   удовольствием
передернул своими широкими плечами, почувствовав себя богатырем. Винтовку он
закинул за плечо. "Скажу, голыми руками взял!" - подумал он.
     - Ну,  давай,  пошли,  некогда мне с тобой разговаривать,  - сказал он,
выпятив нижнюю губу.
     В  лице  японца  произошла  какая-то  перемена,   хотя  он  по-прежнему
улыбался.  Неуловимо быстрым движением офицер выхватил браунинг и  уставил в
голову парня.  "Брось,  не балуй,  а то я тебе,  знаешь,  за это..." - хотел
сказать Панцырня,  когда  вдруг  увидел налившийся кровью черный ненавидящий
глаз  японца,  а  вместо  второго глаза  -  черную  дырку  ствола пистолета.
"Брось!" - хотел сказать Панцырня и не успел. Японец выстрелил ему в голову.
С тоскливым стоном парень рухнул,  как стоял,  плашмя, подмяв под себя руки.
Суэцугу -  это  был  он  -  носком  ботинка тронул  голову  Панцырни,  чтобы
удостовериться,  не маневр ли это со стороны партизана,  потом,  согнувшись,
побежал к бронепоезду, скрываясь за кустарником.


        "3"

     В  бронепоезде помещался отряд Караева при  советнике Суэцугу.  Задачей
его было контролировать железную дорогу.
     В  Раздольном,  получая  хорошие  оклады  и  довольствие,  пьянствуя  и
бездельничая,  Караев и  его  казаки чувствовали себя неплохо.  На  операцию
сотня выехала с неохотой.  Когда партизаны испортили путь, а бронепоезду все
же  удалось проскочить через  вторую  мину  благополучно,  Караев,  глядя  в
амбразуру командирской башни, весело сказал:
     - Ну, слава богу!
     - Что "слава богу"? - спросил назначенный его помощником Грудзинский.
     - В  Раздольном веселее!  -  заметил Караев.  -  А думать теперь о том,
чтобы  отправиться  в  Иман,   и  не  стоит.   Ишь,   как  товарищи  полотно
всковырнули... Молодцы, черти! Под самым носом взорвали. Рисковые ребята!
     - Не  понимаю  вашего  восхищения врагами  отчизны,  -  холодно  сказал
Грудзинский.
     - Дело-то в том,  что у нас таких уже нет!  Были, да иных уже нет, а те
далече. Помните, как это у поэта?
     - Господин ротмистр! - Грудзинский посмотрел на Караева исподлобья.
     - Не  нравится  -  не  слушайте!  -  сказал  равнодушно  Караев.  Он  с
любопытством наблюдал в щель.  -  Смотрите-ка,  одну нашу коробку разнесло в
пух! Никто даже не лезет оттуда. Как говорится, мир их праху!
     Грудзинский покосился на  Караева,  но  тот,  поглощенный зрелищем,  не
обратил внимания на  своего  помощника.  Когда  из  второго вагона выскочили
казаки, Караев сокрушенно заметил, различив среди них Суэцугу:
     - Вот, черт косоглазый! Живой остался. А я надеялся, что его ухлопали.
     - Это  вы  о   нашем  союзнике  говорите,   родина  которого  дает  нам
возможность бороться против большевиков? - спросил Грудзинский.
     Караев  оторвался  от   щели   и   искренне  удивленным  взором  окинул
Грудзинского.
     - Да  вы  дурак или сумасшедший,  не пойму?  Союзники,  союзники...  Вы
семнадцатый год  где встретили,  господин войсковой старшина?  -  неожиданно
задал он вопрос.
     - На Кубани.
     - Ну-с,  а  двадцать второй вы  кончаете на  Дальнем Востоке.  Понятно?
Черта ли в этих союзниках толку, ежели нас к последнему морю красные прижали
и,  помяните мое слово,  через полмесяца нам придется в содержанки к японцам
идти,  в Токио улицы подметать.  -  Он непоследовательно спросил: - Скажите,
пожалуйста, Грудзинский, в чем разница между дураком и сумасшедшим?
     Взбешенный Грудзинский отошел к  другой амбразуре,  а  Караев для  себя
заметил:
     - Я  думаю так:  дурак -  это сумасшедший без всяких идей в  голове,  а
сумасшедший -  это дурак с идеями. Правильно? Что? Неплохо придумано. Чем не
теория.
     Караев натянул перчатки, схватил стек и кинулся наружу, крича:
     - Цепью за мной! Мы их сейчас зажмем. Давай, давай, ребята!
     Казаки выпрыгивали из нижних люков, из боковых дверей.


        "4"

     Звуки взрыва и вслед за тем перестрелка показали Топоркову, что задание
подрывники выполнили.  Весь отряд поднялся на ноги. Конные группами выезжали
по боевому расписанию. Поскакал и командир.
     Между тем на насыпи бой распадался на отдельные схватки.
     Среди залегших казаков Виталий рассмотрел знакомое лицо рябого. Он стал
за ним охотиться.  "А-а, гад! Я с тобой сегодня за все посчитаюсь!" Время от
времени он  поглядывал в  сторону второй  группы,  ожидая  подмоги.  Холодок
прокрался в его сердце, и он понял, что придется рассчитывать только на свои
силы.  Перестрелка редела.  Тут и  Алеша пристрелялся к  рябому.  Неожиданно
рябой запел какую-то разудалую песню.  Алеша, уже совсем было взявший казака
на мушку, остановился. Рябой, который, сидя за кочкой, знал, что от пули ему
не  отвертеться,  высунь он  голову вправо или влево,  вдруг вскочил во весь
рост и,  разинув рот до ушей,  продолжал петь. Затем пошел с приплясыванием,
куда  глаза  глядели.  "Спятил!"  -  подумал Алеша  с  сожалением и  опустил
винтовку,  следя за  странными телодвижениями рябого.  Та  же мысль пришла в
голову и другим, и по нему не стреляли.
     Рябой,  приплясывая,  шел,  словно без цели.  Дойдя до кустарников,  он
вдруг что есть силы бросился бежать.
     - Охмурил,  рябой  черт!  -  с  досадой сказал Алеша и  принялся палить
вдогонку, но безуспешно: кусты мешали целиться.
     Чекерда уложил двоих. Группа белых начала таять.
     Сбоку раздались выстрелы. Пуля сорвала с головы Чекерды фуражку. Парень
поднял ее.  Мурашки поползли по его спине.  "Откуда это?" -  думал он.  Пуля
прилетела с другой стороны насыпи.
     Чекерда тревожно показал Виталию на кустарник справа:
     - Похоже, окружают!
     Виталий взглянул туда, где находилась первая подрывная группа.
     - Что там случилось? Почему не поддерживают огнем, как было условлено?
     Никто не  мог ответить ему на  этот вопрос.  Что бы  там ни  случилось,
обстановка вынуждает  Виталия  с  его  группой  действовать вчетвером.  Если
противник  перевалил  за  насыпь,   обход  почти  неизбежен.  Надо  идти  на
соединение с первой группой и засесть в выемке мостика, удобной для обороны,
и удерживать ее, пока не подоспеет Топорков. Виталий махнул товарищам рукой:
     - А ну, - давайте к мосту!
     Жилин-отец,  ранивший троих, но и сам раненный в руку, был бесполезен в
схватке.  Он лежал вприслон к рельсу и, прижимая кое-как забинтованную руку,
тихонько   стонал.   Он   догадался,   что   на   северном  участке   что-то
неблагополучно,  и  стонал не  столько от боли,  сколько от тягостной мысли,
что,  может быть,  там сын его, последний сын, убит или тяжело ранен, - ведь
только это могло помешать ему прийти на помощь первой группе.
     Ползком, перебежками они стали уходить.
     Теперь белые  имели преимущество.  С  двух  сторон наступали они  вдоль
полотна.  Виталию и  его группе пришлось бы несладко,  если бы не Топорков с
отрядом.
     Из-за кустарников,  шедших от моста,  через холмы к  сторожевой высоте,
вдруг начали вспыхивать огоньки.  Вот один казак из десанта Караева взмахнул
руками и рухнул на землю. Другой схватился за грудь. Потом из-за кустарников
послышалось "ура", нестройное, прерывистое, но отрезвившее белых. Поняв, что
на этот раз придется иметь дело с главными силами отряда, они стали отходить
к  бронепоезду.  Артиллерия и пулеметы из башен и амбразур взяли отступавших
под защиту настильного огня, который не давал отряду Топоркова приблизиться.
     - Не дать ли им тут хороший урок? - спросил Грудзинский Караева.
     Тот покосился на него.
     - Не дать!
     - Но почему?
     - Из  пушки по  воробьям стрелять бесполезно,  милостивый государь мой!
Ведь запас израсходуем,  а  они и  не почешутся.  Рассредоточатся -  и  все.
Стреляй, не стреляй - не возьмешь!
     Караев  нашел  Суэцугу в  кустарнике,  где  японец спокойно наблюдал за
сражением. Японец сказал:
     - Правильно. Да. Надо уходить. Наша цель достигнута.
     Караев изумленно уставился на него.
     - Мы установили, что партизаны разрушили мост. Правда? Я так выразился?
     - Так, так! - сказал Караев.
     Люки задраили.  Покалеченный бронепоезд,  без двух платформ,  тронулся,
ускоряя ход.


        "5"

     Лебеда и Колодяжный со сторожевого холма наблюдали за событиями.  Кровь
разгорелась в обоих.
     Колодяжный раздувал ноздри.
     - Не так бы нашим пойти,  не так.  Вон бы той обочиной... Да тут бы, на
пригорочке, и почистили бы белых.
     Лебеда сказал иронически:
     - Э, если бы да кабы, да во рту выросли грибы...
     - А поди ты,  кум, к черту! - рассердился Колодяжный. - Отстань! Что я,
кукла, на это дело молча смотреть. А то сам пойду.
     - Ну поди, коли невмоготу.
     - И пойду!
     Колодяжный свирепо  сверкнул  на  кума  глазами  и  поспешно  собрался:
затянул потуже ремень,  опояску, нахлобучил шапку-ушанку, которую он носил и
зимой и летом. Лебеда саркастически усмехнулся:
     - Вот дурень! А что потом скажешь? Мол, забыл о приказе... Тоже, старый
солдат называется.
     - Не могу, кум! Душа горит.
     Лебеда вытряхнул трубку.
     - Ну, коли душа горит,