екла Машеньку к  себе и  ласково закрыла ей  рот  руками.  Но
Машенька подсела возле Кати и шепотком спросила:
     - Катюша, а ты любишь кого-нибудь?
     - Люблю! - быстро ответила Катя, глядя через плечо на Машеньку.
     Та так и замерла вся, ожидая признания.
     - Кого, Катя? - чуть слышно спросила Машенька.
     - Нашего рыжего кота Фильку!
     Девушки рассмеялись, глядя на совершенно озадаченное лицо Машеньки. "Ну
и Катька!  -  подумала Машенька. - Ох, как-нибудь я ее отбрею!" Впрочем, это
было  неосуществимое  желание,   потому  что  более  кроткое  существо,  чем
Машенька,  трудно было отыскать.  Она хотела было сказать что-нибудь,  но  в
этот момент Соня Лескова глубоким своим голосом начала читать стихи,  отчего
у Машеньки сразу заныло сердце и она вся обратилась в слух:

                        В песчаных степях аравийской земли
                        Три гордые пальмы высоко росли.
                        Родник между ними из почвы бесплодной,
                        Журча, пробивался водою холодной,
                        Хранимый, под сенью зеленых листов,
                        От знойных лучей и летучих песков...

     Соня читала выпрямившись,  без  жестов,  по  обыкновению стиснув пальцы
так,  что  они  побелели.  Только губы  на  ее  побледневшем от  внутреннего
волнения лице шевелились,  выговаривая удивительной красоты слова,  да сияли
(именно сияли!)  ее очи...  Грустное было это стихотворение.  Настроение его
соответствовало настроению девушек,  то,  о чем рассказывало оно, так больно
задело их, сегодня расставшихся с другом, что девушки едва сдерживали слезы.
Машенька,  представив себе,  как гордо росли эти пальмы,  жаждавшие принести
усладу  уставшим,  и  как  погибли они  от  равнодушной и  безжалостной руки
человека, возмущенно сказала:
     - Ну,  зачем порубили-то?  Оно хоть и  дерево,  а тоже жить хочет...  -
Неожиданная догадка осенила ее; она широко открытыми глазами окинула подруг:
- Девочки, а может, это и не про деревья вовсе... Ой, какой ужас!..
     - Теперь твоя очередь, Маша, - строго сказала Катя.
     Машенька охнула.  "Ну,  Катька, Катька, враг ты мой по гроб жизни!" Она
надеялась, что ей придется только слушать.
     - Ну, я никаких стихов не помню. Они сами собой улетучиваются. Кажется,
вот помнила,  даже про себя шептать могу, а как сказать надо - ну, ничего не
помню. Я во всех альбомах только одно и пишу, - сказала она жалостливо:

                        Кто любит более меня,
                        Пусть пишет далее меня!

     Катя всплеснула руками.
     - Машка!!  Так это ты,  оказывается,  все альбомы перепортила!  А я все
доискивалась, кто мне золотой обрез чернилами измарал? Ну, чудо ты из чудес!
     - Так я же любя, девочки! - сказала Маша обиженно.
     Видя,  как задрожали у  Машеньки губы,  Таня обняла ее и  усадила между
собой и Соней...
     Девушки вспоминали стихи,  ища таких,  которые бы выразили их настоящие
чувства.  И Таня захотела прочитать то,  что ее самое глубоко потрясло силою
чувства.
     - Девочки! Давайте теперь я почитаю. - Она встала.
     - Да ты сиди, так задушевнее получается, - остановила ее Катя.
     - Нет, эти стихи стоя надо читать! - отозвалась Таня.
     И словно ветром пахнуло от слов, которые произнесла Таня:
     - "Над  седой равниной моря ветер тучи собирает.  Между тучами и  морем
гордо реет Буревестник, черной молнии подобный".
     Девушки насторожились.  Таня,  словно вдруг сбросившая с  себя грусть и
печальные мысли,  читала  голосом свободным,  звонким,  как  туго  натянутая
струна, и стихи вызвали сильнейшее волнение в сердцах ее подруг.
     - Ох   ты!   -   пораженная   вызовом,   сквозившим  в   каждом   слове
необыкновенного стихотворения, пролепетала Катя.
     А Таня читала,  будто дышала соленым морским воздухом, и буря грохотала
вокруг нее,  и видела она все то,  что облеклось в эти слова. Она испытывала
тот подъем,  когда все казалось возможным, и жаждой борьбы наполнялся каждый
мускул,  каждая клеточка ее  тела.  Голос ее  звенел...  У  Машеньки по телу
поползли мурашки.
     - "Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны
к высоте навстречу грому.
     Гром  грохочет.  В  пене  гнева  стонут  волны,  с  ветром  споря.  Вот
охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и  бросает их с  размаху в дикой
злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
     Буревестник с криком реет,  черной молнии подобный, как стрела пронзает
тучи, пену волн крылом срывает.
     Вот он носится,  как демон, - гордый, черный демон бури, - и смеется, и
рыдает... Он над тучами смеется, он от радости рыдает!"
     Да, это были те стихи, которых они искали. Затаив дыхание, слушали они.
И биение сердец их отмечало торжествующий ритм великолепного стиха.
     - "Буря! Скоро грянет буря!
     Это  смелый  Буревестник гордо  реет  между  молний над  ревущим гневно
морем: то кричит пророк победы:
     - Пусть сильнее грянет буря!.."
     Таня  замолкла,  вся  дрожа от  возбуждения.  Щеки  ее  пылали,  волосы
разметались  от  энергичных  взмахов,  ноздри  раздувались.  Она  прерывисто
дышала.
     - Ох, как хорошо! Танюша, кто это написал-то? - спросила Катя.
     - Это Максим Горький написал, - сказала Соня.
     - Особенный он, наверно, - заметила Машенька. - Большой большевик, этак
ведь простой-то человек не напишет...

     Расходились девушки поздно. Таня вышла провожать подруг.
     - Да ты не ходи, Танечка... опасно ведь, - сказала Соня заботливо.
     Стали прощаться.  Расставаться не хотелось. Может быть, никогда с такою
силой не ощущали девушки всей своей близости, как в этот вечер.
     Машенька на прощание крепко поцеловала Таню.
     - Танюшка!  Где ты взяла это, что читала-то? Дай, будь добренькая, мне,
коли не жалко!
     - Дам, Машенька, дам! - сказала Таня.
     - Где взяла-то? - еще раз спросила Машенька и сама почти ответила себе:
- Виталий дал?
     Таня молча кивнула головой.
     - Я так и думала!  -  шепнула Машенька. - Ой, Танюша, жизнь-то какая на
свете удивительная, а! Ну, прощай, Таня!
     Девушки долго шли вчетвером молча. Говорить не хотелось.
     Распрощалась с  подругами Соня  Лескова.  Через квартал отстала Леночка
Иевлева.
     Машенька с Катей жили дальше всех.
     Катя хранила сосредоточенное молчание.
     Машенька что-то шептала,  то и дело спотыкаясь,  - до такой степени все
ее  внимание было  еще  захвачено стихами.  Наконец она  сказала вполголоса,
разведя по сторонам руками:
     - Нет,  Катя,  ты только подумай, какие слова на свете-то есть... Бабка
мне все твердит: бог, поп да молитва, а тут такое... - Она остановилась.
     - Ну, что "такое"?
     Машенька взмахнула с  силой руками,  разведя их в  стороны,  и что есть
силы прокричала:
     - "Буря! Пусть сильнее грянет буря!"
     Затявкали собаки за заборами,  разбуженные среди ночи тоненьким голосом
Машеньки.  Мирно светила с  высоты луна.  Один за другим гасли огни в  депо.
Тишина вокруг стояла необыкновенная.  Густые тени  резко  чернели на  земле.
Крыши домов,  залитые лунным светом,  казались белыми и  сливались с белесым
небом.  Все вокруг мирно спало.  А в душе Машеньки бушевала буря.  И Катя на
этот раз ничего не сказала подружке, над которой всегда подтрунивала. Вместо
ответа на  выкрик Машеньки,  огласивший окрестность,  Катя  обняла Машеньку,
укрыв ее своим пуховым платком.


        " * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * "

        "НАКАНУНЕ"


                        Глава одиннадцатая

        "АВГУСТ"


        "1"

     Забастовку,  начатую первореченцами,  поддержало все  рабочее Приморье.
Забастовку солидарности провели рабочие мастерских Военного порта. Бастовали
шахтеры  Бринера,  прекратили работы  служащие фирмы  "Петр-Мари",  продавцы
магазина "И.Я.Чурин и К". Однодневную забастовку объявили грузчики пакгаузов
Кунста  и  Альберса.  Сучанцы  отказались грузить выданный на-гора  уголь  в
вагоны.
     Рабочие Торгового порта в  течение двадцати дней не  погрузили ни одной
тонны на суда,  идущие в Японию;  лишь стачколомы из офицерских артелей,  не
отваживавшиеся показываться в порту поодиночке,  медленно грузили то,  что в
первую  очередь  считал  необходимым переправить за  границу  Меркулов,  уже
переведший в  Токио и Иокогаму через "Чосен-банк" миллионные суммы.  Рабочие
мельниц Тифонтая предприняли крупную экспроприацию готовой продукции в целях
снабжения стачечников.
     Повсеместно лозунгом бастующих было: "Долой интервенцию! Да здравствует
ДВР! Да здравствует РСФСР!"
     Генералы -  члены кабинета Меркулова - Вержбицкий, Смолин и Молчанов не
появлялись на заседаниях "правительства". В думе почти ежедневно вскрывались
все новые и новые плутни Меркулова.
     Всеобщее  волнение  отражалось  и  на  экспедиционных войсках  японцев.
Генерал   Тачибана,   прибывший   во   Владивосток  на   пост   командующего
экспедиционным  корпусом  Японии  на  Дальнем  Востоке,  не  мог  остановить
движение недовольства среди своих солдат и младшего офицерства.  Запрещенная
большевистская  литература  имела  широкое  хождение  в  японских  казармах.
Генерал заявил,  что всех солдат,  которые побывали в России, по возвращении
на  родину следует брать на специальный учет,  ибо "красная зараза,  подобно
губительной сыпи", покрывала тело оккупационной армии.
     Отклики событий в  Приморье,  точно круги от  брошенного в  воду камня,
расходились  далеко   по   побережью   Тихого   океана.   Шанхайские  моряки
отказывались наниматься на суда,  идущие в Россию.  Корабли,  зафрахтованные
японскими коммерсантами,  не могли набрать команды;  в  Иокогаме,  Хакодате,
Симоносеки  вспыхивали  забастовки  сочувствия  рабочим  России;   в   Токио
демонстрировали  рабочие   промышленных  предприятий,   требуя   прекращения
оккупации Дальнего Востока;  в  ряде  префектур жены мобилизованных японцев,
находившихся в  России,  с  детьми на  руках  требовали возвращения отцов  и
мужей.  В  Корее  усилилось движение автономистов,  знамена  с  изображением
красно-белого яблока появились на улицах Сеула.
     Но  японские политики еще  думали удержать за  собой Северный Сахалин -
плацдарм в девяти милях от тихоокеанского побережья России.  Там была нефть.
Запах ее щекотал ноздри японских промышленников. Экономисты фирмы "Мицубиси"
высчитали,  что  в  течение десяти  лет  годовую добычу  нефти  на  Северном
Сахалине можно поднять до двухсот тысяч тонн.  А это составило бы шестьдесят
процентов всей добычи нефти островной империи.
     Конференция в  Чаньчуне должна  была  решить вопрос о  судьбе Северного
Сахалина.  Однако японские политики понимали, что необходим какой-то козырь,
который можно будет пустить в  ход на конференции.  Старые карты в этой игре
не годились.
     19   июня   1922  года  правительство  Японии  объявило  об   эвакуации
экспедиционного корпуса из  Приморья.  На  следующий день из Владивостока на
острова торжественно были отправлены кадеты - практиканты японских морских и
военных школ.  Но  интервенционистские войска оставались в  своих  казармах.
Задолго до  объявления об  эвакуации японцы дали  понять Меркулову,  что  он
должен   начать   военные   действия  против   Народно-революционной  армии.
Прожженный делец,  Меркулов отлично понимал положение японцев,  и  когда они
стали  настаивать,  категорически заявил,  что  на  военную  авантюру он  не
пойдет.
     Даже в богатой коллекции генералов,  прозябавших в Приморье,  где можно
было встретить представителей всех политических толков белых,  от "мужицкого
генерала" Пепеляева и графа де Тулуз-Лотрек -  корнета Савина,  опереточного
"претендента"   на   болгарский   престол,   до   отъявленного   бандита   -
"всероссийского  атамана"  Семенова,  трудно  было  найти  безумца,  который
попытался бы выступить против Народно-революционной армии.
     Между тем такого безумца нужно было найти во что бы то ни стало.  Нужно
было  инсценировать мощное наступление против НРА,  показать размах движения
"за освобождение России".  С  помощью этого японцы надеялись на  предстоящей
конференции в Чаньчуне добиться выгодных условий прекращения интервенции...
     Пока  же  меркуловский  кабинет  министров  и  меркуловский "парламент"
придавали  марионеточному  режиму  белых  видимость  демократического строя.
Заседало Народное собрание,  которое было народным только по названию, но не
по существу:  представлено в  нем было лишь "несоциалистическое население" -
заводчики,   фабриканты,   крупные  спекулянты,  судовладельцы,  фрахтовики,
домовладельцы, хозяева торговых фирм. Рабочие окрестили это сборище хлестким
словечком  "несосы",  которое  прилипало к  членам  меркуловского парламента
сильнее,  чем слово "депутат".  Заседал кабинет министров,  в  котором те же
лица,  только побогаче или понахальнее,  адвокаты-хапуги,  журналисты желтой
масти. Все они умели принюхиваться к ветру, дующему из особняка командующего
японским экспедиционным корпусом,  всем им  была знакома дорога в  отделение
Гонконг-Шанхайского банка,  через  который Америка вела  расчеты с  беляками
всех мастей... И кабинет министров и парламент проводили волю своих истинных
хозяев - интервентов, верно служа им за иудину плату - доллары и иены... Они
были единодушны в клевете на Советскую Россию,  на ДВР. Они были единодушны,
когда  своими  подписями  скрепляли "законы",  родившиеся в  тиши  кабинетов
японской военной миссии  и  подсказанные золотым мешком  из-за  океана.  Эти
"законы" несли горе и  несчастье.  Через эти  сборища предателей действовали
интервенты всех мастей.


        "2"

     Работа подпольщика полна неожиданностей.  Соня  Лескова оказалась вдруг
свидетелем таких сцен и разговоров, о которых она и подумать не могла...
     Однажды Антоний Иванович зашел к Пужняку. Покряхтев, он влез по лесенке
в вагон,  умостился на табуретке,  молча вынул кисет,  свернул козью ножку и
закурил.  Алеша выжидательно глядел на старого мастера. Выпустив облако дыма
сквозь усы, Антоний Иванович доверительно склонился к Алеше.
     - Дядя  Коля,  -  сказал  он,  по  обыкновению вполголоса,  когда  речь
касалась Михайлова, - просит дать ему человека...
     - Куда? - встрепенулся Алеша.
     - Куда надо, - коротко ответил мастер и покачал головой. - Эх, Алексей,
Алексей,  учить тебя надо еще да и учить! Мне дядя Коля не докладывает, куда
кого ставит.
     Алеша взволнованно кашлянул; у него стеснило дыхание от представившейся
возможности. Сдержав волнение, он спокойно сказал:
     - Да и я бы мог пойти... Как ты думаешь, Антоний Иванович?
     Антоний Иванович усмехнулся:
     - Не подходишь ты по некоторым данным.
     Кровь бросилась в лицо Алеше.
     - Это почему же я не подхожу,  Антоний Иванович? Плох, что ли?.. До сих
пор не ругали меня...
     - Ох ты, Порох Порохович! - сказал мастер. - То и плохо у тебя, что ты,
не спросясь броду,  суешься в воду.  Да сейчас не об этом речь...  Из девчат
надо кого-нибудь,  чтобы не балаболка была,  язык за зубами держать умела...
Так и велено!
     - Из девчат? - озадаченно повторил Алеша.
     - Из девчат...  Вишь, такая слава про первореченских девчат идет, что и
у дяди Коли в них нужда появилась!  - усмехнулся Антоний Иванович, косясь на
Таню,  которая,  заслышав,  о  чем зашел разговор,  так и  уставилась своими
серыми глазами на него. - Иди сюда, дочка! Совет держать будем.
     - Про девчат у Таньчи спрашивайте! - остыв, сказал Алеша.
     Таня заметила:
     - А  не мешало бы и  тебе их знать,  секретарь...  У Виталия находилось
время беседовать с ними,  а ты такой барин,  что и взглядом не удостоишь!  -
Алеша хотел что-то сказать,  но Таня обратилась к Антонию Ивановичу: - Может
быть, я подойду?
     - Экие вы жадные!  -  сказал мастер. - Кабы о вас шел разговор, так я и
спрашивать бы  не  стал,  а  тут  советуюсь.  Ты,  Танюшка,  тут пока нужна:
организуй и дальше девчат, а сейчас думай - кого послать?
     - Долго и думать не надо! - ответила Таня быстро. - Вы же говорите, что
нужна такая,  чтобы умела язык за  зубами держать,  -  так это Соня Лескова.
Когда  с  листовками на  Вторую Речку ездила,  даже  мне  ни  полсловечка не
сказала.
     - Ручаетесь за нее?
     - Правую руку на отсечение дам! - пылко сказала Таня.
     - Ну, как не ручаться, - подтвердил Алеша, - вместе росли...
     - Так,  значит,  Соня Лескова?  Ну,  так и запишем!  - Антоний Иванович
поднялся с табуретки. - Пусть ко мне зайдет, адресок дам.


        "3"

     Не  чуя  под собой ног,  Соня прибежала к  старому мастеру.  Все в  ней
трепетало от радостного ожидания.  Ведь не зря дядя Коля потребовал прислать
ему человека и этим нужным человеком оказалась Соня.
     Дав ей прочитать бумажку с адресом,  Антоний Иванович тотчас же отобрал
ее и спросил:
     - Запомнила?
     - Запомнила! - ответила Соня.
     - А ну, повтори!
     Соня повторила.
     - Бумажка - дело ненадежное! - сказал Антоний Иванович. - Потеряешь или
при обыске найдут,  а там пойдут по этой дорожке, беды наделают. Ты, смотри,
нашей первореченской чести не роняй,  -  добавил Антоний Иванович. - Не сама
идешь,  организация посылает.  По тебе дядя Коля судить будет,  как у  нас с
дисциплиной, чему вас Виталий научил!
     Сердце Сони колотилось,  но она взяла себя в руки, сказав мысленно, что
именно  сейчас-то  она  и  должна  сохранять  хладнокровие.  Лицо  ее  стало
спокойным, она только опустила глаза да чуть покрепче сжала губы.
     Антоний Иванович всмотрелся в ее лицо и тихо спросил:
     - Да ты недовольна, что ли, Соня?
     Лескова вскинула на  мастера взгляд,  и  тогда он увидел,  как сияют ее
глаза.
     - Ну что вы, Антоний Иванович, как можно! - молвила она.
     Мастер положил ей руку на плечо и сказал, извиняясь:
     - Не  понял я  тебя немного,  ты  на  меня не сердись.  Наше-то дело от
чистого сердца делать надо, с охотой, оттого и спросил... Ну, до свидания! О
чем говорил тебе, не забывай!

     ...Соня постучалась.
     - Кто там? - спросили из-за двери.
     - Просили вам посылочку передать! - ответила Соня. - Я с Первой Речки.
     Дверь открылась, и Соня вошла.
     Перед ней оказалась невысокая женщина с  седеющими волосами,  в  темном
платье и оренбургской шали,  накинутой на плечи.  Она внимательно посмотрела
на Соню.
     - Меня зовут тетей Надей! - сказала она Соне негромко.
     - Кланялся вам брат,  спрашивал,  пригодится ли посылка,  -  отозвалась
девушка условной фразой.
     Тетя Надя уже не условно сказала Соне, чуть усмехнувшись:
     - Не  знаю,  посмотреть надо!  -  И  добавила:  -  Проходи садись.  Как
звать-то тебя? Антоний Иванович давно ли тебя знает?
     Она  прошла  в  комнату и  указала Соне  на  кресло возле  стола.  Соня
огляделась.  Напрасно взгляд ее  блуждал по  обстановке,  ища следов чего-то
необыкновенного,  примечательного,  что  говорило  бы  ей  о  том,  что  она
находится в  конспиративной квартире.  Комната была обставлена,  как комната
любой  квартиры  семьи  среднего достатка.  Из-за  стеклянных дверок  буфета
выглядывала столовая посуда и чайный сервиз.  Круглый стол, стоявший посреди
комнаты,  был  покрыт камчатной скатертью;  два кресла и  диван с  широкими,
покойными подушками указывали на то, что комната была и гостиной и столовой.
На стенах висели кружевные вышивки;  небольшая картина, изображавшая морской
берег,  занимала простенок.  Тюлевые занавески на окнах придавали солнечному
свету ту мягкость, которая сообщает комнатам уют и обжитость, милую сердцу.
     Ничто не  наводило здесь на мысль о  подполье и  о  том,  что тетя Надя
имеет отношение к  нему.  На секунду промелькнула у  Сони мысль,  что она по
ошибке попала не  туда,  куда следовало,  что ответы на вопросы,  только что
прозвучавшие в коридоре, - случайное совпадение.
     Тетя  Надя  очень  ловко,  хозяйственно и  красиво на  крыла  на  стол,
поставила чайный приб