ез костей,  -  сказал казак. Он вынул тавлинку и отсыпал
Виталию махорки. - Самосадка, горлодер!
     Виталий скрутил козью  ножку  и  задымил.  Слезы  выступили у  него  на
глазах. Он поперхнулся.
     - И то горлодер... У нас такого не садят.
     - Рази, паря, здесь табак? - снисходительно сказал казак. - Не табак, а
капуста. А это - забайкальский.
     Казаки проехали мимо.  Виталий шел,  едва  шевеля ногами.  Топот  сзади
заставил его отскочить в  сторону.  Мимо пролетел еще один белый.  Он догнал
тех,  что трусили впереди,  что-то  показал им,  и  вдруг все трое повернули
назад, к Виталию. Третий крикнул ему:
     - А ну, давай, паря, шагай за нами.
     - Чего это? - удивился Виталий.
     - Отведем в штаб, там узнаешь.
     - Да  мне до  вечера вернуться домой надо.  Хозяин заругает!  -  громко
сказал Виталий.
     Белые переглянулись.  Двое настроены были в  пользу Виталия,  но третий
решительно заявил:
     - Давай, давай... Кому говорю?
     Взятую  на  себя  роль  приходилось  играть  до  конца.  Виталий  опять
обернулся к казакам:
     - А  бумажку мне в  штабе дадут,  что я  задержан был,  а  не с девками
балясы точил?
     - Иди... Коли надо, дадут... Да добавят еще.
     Виталий зашагал.  С боков и сзади ехали белоказаки. Лошади касались его
мордами и обдавали теплым дыханием.


        "5"

     Простившись с Виталием, Настенька побежала домой.
     Она бежала и думала о Виталии и об их объяснении в любви, неожиданном и
простом.  Из  знакомых парней ни  один не  грезился ей.  Когда же  впервые в
деревню с отрядом пришел Виталий,  она, увидев его, сразу почувствовала, что
он  ее желанный.  Когда поцеловалась девушка со своим любимым -  словно обет
ему дала в верности,  потому что знала: второй поцелуй соединит их не скоро.
Страх пронизал ее всю,  когда у нее мелькнула мысль, что село окружают белые
и  Виталию придется идти через их огонь,  что пули убивают и тех,  кто много
любил, и тех, кто впервые поцеловал девушку.
     А  рядом со  страхом жила в  ней радость,  что без лишних слов сказал о
любви своей Виталий. И в короткий миг, пока глядела она ему в глаза, родные,
ласковые,  хорошие,  родилось в  ней  счастье.  И  чтобы  сберечь  его,  она
оттолкнула Виталия,  сказала ему:  "Беги!"  Трижды повторила она  это слово,
пока смог оторваться от нее юноша. Она подтолкнула его и побежала сама.
     Ее  дом стоял на  окраине.  Бежать пришлось через половину села.  Улицы
опустели.  Кое-где в домах позакрывали ставни.  Хаты словно ослепли: в окнах
торчали подушки и  дерюги.  Настенька оглянулась.  Виталий скрылся из  виду.
"Только  бы  добрался до  брода!"  -  подумала Настенька,  услышав трескотню
выстрелов на холме.
     Потом девушка услышала странный свист...  еще и  еще...  "А ведь это же
пули!" -  сообразила она,  приостановилась и оглянулась. С холма скатывались
конные. Они мчались на село; обнаженные клинки сверкали в воздухе. С другого
конца улицы хлестнула пулеметная очередь.  Белые кричали. Прерывистое "ура",
то  стихая,  то  снова вспыхивая,  слышалось со всех сторон.  "Окружают",  -
сказала себе Настенька.  Посмотрела вдоль улицы. Сзади маячили конные. Тогда
она  бросилась дальше.  Совсем задохнулась,  но  продолжала бежать,  пока не
увидела плетень своего двора.  Она перелезла через городьбу.  За плетнем она
присела,  тяжело дыша,  и  увидела,  что в  сенцах дома стоит ее мать.  Мать
опиралась о  косяк,  с  трудом держась на  ногах,  и  тревожно глядела вдоль
улицы.  Конный  проскакал  мимо,  гикнув,  и  выстрелил.  Старуха  испуганно
захлопнула дверь,  но  тотчас  же  приоткрыла ее  опять.  Настенька  ползком
добралась до крыльца.
     - Мамо, идите в хату... Я тут.
     Мать тихонько вскрикнула:
     - Доню моя!
     Настенька вошла в  сени и тотчас же заперла дверь.  Мать припала к ней,
плача,  и вся дрожала, как в лихорадке. Она гладила дочь. Слезы струились по
ее лицу, но она не вытирала их.
     Настенька отвела ее и усадила на кровать.
     - Успокойтесь, мамо.
     Обняла мать  за  плечи и  села  рядом с  нею.  Потом положила голову на
колени матери.  Старуха опустила на  горячий лоб  дочери свою сухую,  теплую
ладонь.
     - Господи боже,  а я перелякалась.  Думаю: де ж вона, моя рыбонька?.. А
кругом стрельба... Аж в мене сердце зайшлось.
     Настенька не ответила ей.  Она гнала от себя мысль, что Бонивур мечется
среди белых,  ища спасения, старалась уверить себя, что он уже миновал брод.
Сосны шумят над ним,  и он улыбается,  представляя себе бешенство белых,  не
нашедших в  селе ни  одного партизана.  Но сердце щемило.  И  как девушка ни
успокаивала  себя,   ей  становилось  все  тоскливее.  Она  заплакала.  Мать
наклонилась над нею:
     - Що ты, доню?.. Я с тобою.
     - Страшно, мамо! - сказала Настенька.
     Мать поняла, что происходит в душе дочери. Она тихо сказала:
     - Они уже в тайге... Хиба ты кого с партизанив покохала, доню?
     - Да, - еле слышно ответила дочь.
     Старуха закрыла глаза.
     - Що ж,  доню...  Люби,  пока любится...  -  Мать перестала ее гладить.
Долго  сидела молча.  Затем  вздохнула и  сказала невнятно,  словно во  сне,
словно через силу: - Твоя доля, голубко, твой и выбор... А моя доля - внуков
колыхать, коли бог приведе хочь одним оком их побачить.
     Настенька сняла  с  головы  ладонь  матери и  прижалась к  ней  залитым
слезами лицом.


        "6"

     Когда Бонивур отозвал старших ребят и они ушли выполнять его поручение,
площадь опустела.  Только  малыши оставались у  штабеля.  Флаг,  водруженный
старшими,  до  сих  пор  развевался  над  бревнами,  чуть  шевелясь.  Ребята
столпились вокруг  Мишки  и  рассматривали его  звезду -  подарок партизана.
Мишка принял воинственную позу.  Он заломил картуз,  выпятил живот,  заложил
руки за опояску и выставил вперед правую ногу.
     - А ну, давайте играть дальше!
     - А как же без белых? Ведь красные белых должны бить.
     Ребята озадаченно переглянулись. Мишка задумался.
     - А  играть  будем  так.  В  траве  спрячемся,  потом  ка-ак  выскочим,
постреляем,  потом возьмем крепость и поскачем дальше, с флагом... Ур-ра! За
мной! - Он закричал что есть силы и побежал в заросли травы.
     Мишка первый вырвал из земли пучок травы и  подбросил его вверх.  Земля
осыпалась с  травы  маленьким облачком.  Это  походило на  взрыв.  Ребята  с
восторгом подхватили Мишкину затею. Они рвали траву, бросали вверх, кидались
в сторону, падали, запутываясь в полыни, кричали и визжали.
     Мальчишки уже утомились и стали стихать,  когда из-за околицы в деревню
начали возвращаться посланцы Бонивура. Они неслись по улицам, останавливаясь
у дворов, стучали в окна и кричали:
     - Белые!.. Прячьтесь!
     Остальные, думая, что старшие ребята выдумали новую игру, тоже побежали
по улице,  нахлестывая воображаемых лошадей. Они не слышали первых выстрелов
Колодяжного. Мишка Басаргин летел впереди, вскидывая высоко ноги.
     Но  из  ворот  выбегали родители и  тащили  ребят  за  руки,  испуганно
оглядываясь на  холм,  который опоясался дымками выстрелов.  Вовка цыкнул на
Мишку:
     - Сыпь домой, лягушонок!
     Но Мишка показал ему язык и поскакал дальше,  крича свое "ура-а",  хотя
на  улице никого из  ребят уже не  было.  Тут появилась мать Мишки.  Она уже
давно искала его по соседским дворам. Мать схватила сынишку за подол рубахи,
вырвала из рук прут и саблю, бросила их в траву. Мишка потянулся за ними, но
мать сказала ему:
     - Пошли,  пошли,  сынок!  - Заметив на картузе сына красную звезду, она
побледнела, схватила картуз, сорвала звезду и, широко размахнувшись, бросила
в полынь:  -  О господи, владычица!.. Откуда у тебя такое?.. Найдут - убьют,
прости господи, ни за понюшку табаку.
     Мать взяла сына на руки и,  что-то шепча,  пустилась бегом к  дому.  Из
окна выглядывал отец,  прибивавший дерюгу.  Мишка брыкался ногами и руками и
отчаянно ревел:
     - Звездочку дай, куда бросила мою звездочку?.. Не хочу домой!..
     Мать  вбежала в  комнату и  опять отвесила сыну  затрещину.  Раньше она
никогда не била его.  Мишка перестал реветь и удивленно взглянул на нее. Она
сказала:
     - Неслух окаянный... Это тебе не играшки!
     А  отец,  кончив прибивать дерюгу,  торопливо сказал,  кидая в открытое
подполье одеяло, подушку и краюху хлеба:
     - Оставь,  Маша,  вишь,  не  в  себе мальчонка...  Что  ты  его  бьешь?
Полезайте скорей! Казаки, кажись, в село вошли... Быстро!
     Мать залезла в подполье. Отец схватил сына под мышки, поцеловал, уколов
небритой щетиной, и опустил вниз, на руки матери.
     - Молчи, сынка... не балуй.
     Потом взялся за  крышку,  посмотрел,  как Марья усаживалась в  углу,  и
сказал:
     - Ты  не  бойся,  Маша!  Пока сам подпол не открою,  не шуми и  виду не
подавай. Поняла?
     - Поняла уж,  Паша!  - шепнула белыми губами мать. Расширенными глазами
посмотрела на мужа. - Ты бы, Паша, тоже с нами. А?
     - Эх,  ты непонятная!  -  сказал отец.  -  Пустую избу увидят, копаться
будут,  все одно найдут,  спросят: "Чего, мужик, прячешься? Значит, красный,
коли спрятался..." У них разговор короткий.
     Отец опустил крышку,  и  в  подполье стало темно.  Сразу из  глаз Мишки
пропал и отец и видные снизу доски, которые сушились на печи. Исчезло все. И
мать не видна была в темноте. Инстинктивно Мишка подвинулся к ней, посмотрел
на узкую полоску света,  пробивавшуюся через щель пола, поискал глазами мать
и, не увидя, спросил дрогнувшим голосом:
     - Мамка, ты тута?
     - Тут, сынок... Тише, не кричи. Сиди тихо, я тут. - Мать обняла его.
     Мишка спросил:
     - А чего это будет, мама?
     По-прежнему шепотом мать сказала:
     - А ничего не будет. Пока белые не уйдут, сидеть будем.
     Мишка помолчал,  прислушиваясь к глухим шагам отца наверху, потом опять
спросил:
     - А какие они, белые, мамка?
     - Нехорошие, сынка. Молчи ты, ради Христа!
     В голосе матери послышалось раздражение. Мишка понял, что она сердится,
и, хотя не знал почему, замолчал. Здесь, в темноте, ему стало жутко: пропала
вся Мишкина храбрость.  Ссориться с матерью не стоило,  а то одному страшно.
Чтобы рассеять страх, Мишка сказал, хотя ему вовсе не хотелось есть:
     - Ма-ам, дай хлебца!
     Мать пошарила рукой.  Найдя хлеб, отломила горбушку и сунула ему. Мишка
принялся жевать,  но сухой хлеб показался ему невкусным. Мишка отложил его и
стал слушать звуки,  доносившиеся с улицы.  Раздавался топот лошадей, он шел
раскатами, то сильней, то тише. Мать шепнула:
     - И скачуть, и скачуть... Царица небесная...
     Она  стала  шептать молитву.  Непонятные слова  путались,  коверкались,
повторялись и пугали Мишку. Он попросил:
     - Ма-ам, не надо... боязно...
     В  этой темноте,  не  видя своих рук и  ног и  почувствовав себя совсем
маленьким,  он потянулся к матери.  Забрался на ее колени, положил голову на
грудь матери.  Родное тепло согрело его. Мать тихонько покачивала его, и это
покачивание напомнило ему что-то давно забытое.  Мишка устроился поудобнее и
затих. Через несколько секунд он сладко всхлипнул. Мать прикрыла его шалью и
сидела не шевелясь. Наверху продолжалась скачка. Кто-то кричал. Потом сильно
зашумели.  Отец, лежавший на полу у окна, тяжело дышал и ворочался, половицы
под ним скрипели. Мать позвала его тихонько:
     - Паша! Павло!
     Павло  не  отозвался.  Мать,  прислушавшись к  ровному  дыханию спящего
мальчика, задумалась и тоже задремала.


                        Глава двадцать пятая

        "НАСТЕНЬКА"


        "1"

     Белые  ворвались в  село  с  двух  сторон,  после того  как  пулеметной
очередью прошлись по нему из конца в  конец.  Трое разведчиков промчались по
улицам и  осадили коней у  штаба.  По пути,  у  груды бревен,  им встретился
красный  флажок,   водруженный  ребятами.  Один  из  разведчиков  гикнул  и,
метнувшись к флагу, полоснул саблей по гибкому древку. Флажок упал на землю.
     В  здании штаба  было  пусто,  ветер  хлопал открытыми дверями и  пугал
белоказаков:  все чудилось им,  что кто-то притаился за дверью. Они походили
по комнатам,  раскидали парты. Никого! На открытом окне лежала фуражка. Один
расхохотался:
     - Вот так добыча, паря!
     Бородатый разведчик подошел  к  окну,  но  чья-то  рука  протянулась за
фуражкой.  Бородатый увидал в  окне бледного юношу с лихорадочно блестевшими
глазами.  Это было последнее,  что он видел в  своей жизни,  так и не поняв,
откуда взялся юноша.  Когда выстрел Бонивура размозжил ему голову, он тяжело
упал навзничь. Второй бросился в погоню и не вернулся. Третий отодвинул труп
бородатого в сторону,  сожалительно чмокнул. Он вышел на крыльцо, прикрыв за
собой дверь.  Цепи  белых осторожно продвигались по  селу.  Разведчик махнул
успокоительно рукой.  Спешившиеся вскочили на  коней  и  начали съезжаться к
площади.  Ротмистр, раздраженный засадой и боем, бросил поводья и взбежал на
крыльцо. Сотня глядела на него. Он начал было:
     - Господа казаки...  Орлы!  Лихим  натиском,  преодолевая сопротивление
врага,  мы  заняли...  -  Но  вдруг обмяк,  оглянул площадь и  устало бросил
Грудзинскому,  который  стоял  возле:  -  Потрепись,  братец...  мне  что-то
тошно... - и ушел за дверь.

     Войсковой старшина через несколько минут тоже вошел в комнату.
     - Надоело сказку про белого бычка тянуть... - сказал ротмистр.
     - Ну,  знаешь,  - вспыхнул Грудзинский, - нам про этого белого бычка до
конца  своих  дней  говорить  придется.  Так  что...  Мне  не  нравится твое
поведение. Я буду рапортовать...
     - Иди к черту! - равнодушно сказал Караев.
     В  комнату вошел Суэцугу.  Он снял перчатки,  расстегнул плащ и  сел на
табурет.  Офицеры  молча  поглядели на  него.  Суэцугу  был  недоволен.  Это
чувствовалось по  резкости его  движений.  Он  вынул  из  кармана  пакетик с
ароматическими шариками  дзинтан  и  бросил  один  в  рот.  Окинув  взглядом
офицеров, спросил:
     - Как успехи?
     Караев помедлил.
     - Село занято нами... - ответил он, морщась.
     Японец насмешливо втянул в себя воздух.
     - Если бы  мы не заняли село,  мы тут не сидели бы.  Так?  Я  правильно
выразился?  Я задавать вопрос: как ваши успехи, есть ли захвачено борсевики?
Как много вы потеряли солдато?
     - Человек  двенадцать,   господин  Суэцугу,   -   сказал   Грудзинский,
поглядывая искоса на Караева.
     - Это много! - ответил японец и посмотрел на ротмистра.
     Тот нервно хрустнул пальцами и проговорил:
     - A la guerre comme a la guerre!*
     ______________
     * На войне как на войне! (франц.)

     Японец нахмурился:
     - Я вас по-росскэ спрашиваю!
     - Я говорю: "На войне как на войне"... Без жертв не обойдешься!
     Японец отправил еще один шарик в рот, с треском раскусил его и, чавкая,
стал жевать.
     - Сколько пленных взято? - спросил он. - Где делегаты?
     Грудзинский встал и вышел из комнаты, сказав:
     - Сейчас все выяснится, господин Суэцугу!
     Караев проводил его взглядом и отвернулся к окну.  Грудзинский с кем-то
поговорил у  крыльца.  Потом отошел от  дома,  и  шаги его затихли.  В  штаб
донеслось  звяканье  уздечек:   мимо  то  и  дело  проезжали  конные.  Затем
потянулись носилки с ранеными. Через полуприкрытую дверь слышались их стоны.
Караев захлопнул дверь. Суэцугу прищурился.
     - У вас, господин Караев, плохие нервы. Стоны и кровь - это благородное
зрелище,  они  укрепляют  мужество  солдата.  Это  лучше  любой  музыки  для
солдата... Как вы думаете?
     - На вкус да на цвет товарища нет.
     - Вы,  европейцы,  этого  не  понимаете,  -  снисходительно  усмехнулся
Суэцугу.
     Грудзинский  вернулся  не  один.   Вместе  с   ним  вошел  разведчик  и
отрапортовал, что никого из партизан в селе не обнаружено.
     - А кто же двенадцать казаков уложил? Никто, по-твоему?
     Караев, не мигая, смотрел на разведчика. Тот выдохнул:
     - Не могу знать,  а  только мы не нашли партизан.  Куда-то они в  тайгу
скрылись.
     - Дурак! - сказал Караев.
     - Так точно.
     - А где тот... как его... Кузнецов?
     - Так что кончается... В живот ранило... Очень мучается.
     Суэцугу зашевелился и обеспокоенно спросил:
     - Кто ранен?
     - Кузнецов, который донес о партизанах, - ответил Грудзинский.
     Японец встал.
     - Надо оказывать ему помощь...  Надо, чтобы он говорил. Не надо, нельзя
умирать!
     Он вышел из штаба.
     Грудзинский приказал казаку:
     - Кузнецова тащите под навес.  От него узнаем, куда скрылись партизаны.
Он еще не скоро умрет... А этого убрать, - кивнул он на труп бородатого.
     Казак глубокомысленно сказал:
     - Преставился, значит, Спиридоныч, упокой, господи, его душу. - Он снял
папаху, перекрестился и крикнул в дверь: - Эй, ребята, помогите!
     Вошло  несколько забайкальцев,  взяли  труп  и  ногами  вперед вынесли.
Положили его позади избы, где уже рядком, по ранжиру, лежали другие. Раненых
разместили в тени навеса. Оттуда неслись стоны и ругань.
     Один казак,  с  перебитыми ногами,  остервеневший от  боли беспрестанно
ругался. Его останавливали:
     - Тише ты, Саньча, чего ругаешься... Вон, погляди, Лозовой помирает - и
то тихо лежит.
     - Пущай помирает, мне с его шкуры не шубу шить, мне своя дороже.
     - Тише, Саньча!
     - Чего тише? Ты мне-ка ноги дашь свои?! У-у!
     И в припадке дикой злобы и зависти к тем,  кто остался цел,  он метался
по  земле,  бил себя по  раненым ногам,  кричал от  боли и  старался ударить
подходивших.  Глаза его горели безумным блеском.  Лоб покрылся каплями пота,
волосы разметались.  Кровь лужей стояла под ним.  Он  смотрел на нее жадно и
кричал:
     - Руда моя,  руда,  куда ж ты, поганая, в землю течешь? У-у, язва! - Он
бил землю руками. - Мало я в тебя пота вылил, теперь ты руду мою пьешь...
     Кто-то сказал тихо:
     - Решился парень совсем!
     Услыхав это, раненый окинул безумным взглядом толпу.
     - Не я,  а ты решился,  что за марафетчиков да воров воюешь! Воевали бы
они у матери в подоле,  кабы не мы,  дураки,  им свои головы подставили: на,
мол,  режь,  коли желаешь!  Вон за ту гадину воюем,  которая своих продает и
наших не жалеет... Что, не подох еще, гадюка лысая? - крикнул он, увидя, что
двое несут Кузнецова. - Куда вы его волокете, дуры! Бросайте сразу в поганую
яму!
     - Тише, Саньча, и он мучается. Ему в хлебное место пуля угодила...
     - А  я  не мучаюсь?  -  закричал Санька и страшно поднялся на перебитых
ногах,  грозя кулаками Кузнецову.  -  Из-за тебя,  иуда,  мучаюсь, чтоб тебе
каждый день всю жизнь подыхать... Подлюга!
     И  он рухнул на землю.  Последний пароксизм ярости лишил его сил.  Руки
его судорожно зашарили по телу,  точно чего-то ища. Казаки столпились вокруг
него.
     - Обирается! - сказал один.
     - Кончается Санька, - сказал второй, и все сняли папахи.
     Кузнецова положили тут же.  Синеватая бледность покрыла его лицо, глаза
потускнели.  Он  трудно  поводил головой и  тихонько стонал.  Живот  у  него
вздулся и  кровоточил.  Пальцы,  не  переставая,  дрожали.  Из  здания штаба
показался Суэцугу и направился к фельдшеру.  Караев вышел вслед за ним. Видя
закрытые глаза  Кузнецова,  он  протяжно свистнул.  Но  рябой,  доложивший о
Кузнецове, понял старшину и сказал:
     - Никак нет... Сомлевши только. От водички в себя придет! Сей минут...
     Он  убежал к  колодцу,  придерживая рукой болтавшуюся шашку,  и  быстро
вернулся с  полным ведром.  Набрав воды в рот,  он прыснул в лицо фельдшеру.
Кузнецов открыл глаза.  Суэцугу присел на корточки и  сделал знак ротмистру.
Ротмистр нагнулся над раненым:
     - Вы меня слышите?
     Кузнецов мигнул, - значит, слышит. Караев спросил его:
     - Где же партизаны? В селе никого нет. Где ваш съезд?
     Фельдшер подумал, соображая, потом шепнул:
     - Ушли или прячутся...  Пить!  -  И  зло простонал:  -  Возились бы еще
больше, дураки они вас ждать!
     Грудзинский подоше