ике.
     Нашлись  любопытные,  которые постарались выследить,  куда  они  ходят.
Панцырня, как ни любил он спать, только из-за того, чтобы удовлетворить свое
любопытство,  не поленился вставать пораньше и, сдерживая зевки, раздиравшие
ему рот,  и  щуря слипающиеся глаза,  спотыкаясь спросонья о коряги на пути,
шел следом за Колодяжным и Виталием. Притаясь в кустарнике, смотрел, что они
делают.
     - Паря,  -  рассказывал он потом другим партизанам, - наш-то комиссар в
школу ходит!
     - Ну-у! Уж и в школу? Ему что там надо? Да какая летом школа?
     Панцырня рассмеялся.
     - А вот есть и летом! А учитель у него - Колодяжный.
     - От брешет! - говорили Панцырне в ответ.
     - Истинная икона,  сам видел!  -  крестился Панцырня.  -  Старик-то ему
камешек какой ни на есть подымет с поля, с травки, пальцем тычет: "Примечай,
с какой стороны ветер дул.  Эта сторона сухая,  а эта -  воложная!" К валуну
какому подойдут,  дедка и тут: "Глянь, говорит, как камень тебе север кажет.
Тут-то чисто-гладко, а здесь мох растет. Мох, он завсегда с северной стороны
растет,  у  дерева ли,  у камня ли.  А дерево,  говорит,  с холодной стороны
меньше веток имеет, примечай!" Ну, прямо как колдун ходит. А Виталий за ним,
рот раскрывши!
     Панцырня давился от хохота. Но кто-то сказал ему:
     - Чего смеешься?  В  городу-то  этого,  поди,  не знают.  Вот Виталий и
учится.  Не ты же его научишь!  Ты сам, колода, в трех соснах заблудишься, а
спросить не спросишь!
     И Панцырня замолчал.
     Скоро весь отряд узнал тайну Виталия.  Однако,  по молчаливому уговору,
никто  не  заговорил с  ним  об  этом.  Колодяжного стали  в  шутку величать
учителем.   А  к  Виталию  почувствовали  уважение,   видя  его  упорство  и
настойчивость,  с  которыми он  стремился в  стрельбе и  рубке догнать своих
товарищей.
     Виталий  избегал  быть  на  виду.  Когда  говорил,  памятуя наставление
Топоркова,  старался быть  кратким  и  точным;  когда  находил  какой-нибудь
непорядок,  не кричал, а приводил в пример Лебеду и Колодяжного, у которых и
сам учился.  Горожанин,  он стал ориентироваться в лесу по звездам и солнцу,
по  мху на камнях,  по траве и  множеству примет,  чему исподволь обучал его
Колодяжный. Солдатская наука не хитра, но к ней нужны сметка, настойчивость,
терпение, здравый ум и умение сознательно ограничивать себя во многом.
     "Толковый", - решили про него в отряде.
     Подпольная работа научила Виталия быть внимательным к мелочам, приучила
его быть немногословным, но убедительным, она же развила в нем способность к
обобщениям и  умению  заглядывать вперед.  В  отряде он  больше слушал,  чем
говорил,  и, почти не расспрашивая партизан, знал о каждом больше, чем они о
нем.  По  отдельным фразам,  по  обрывкам  разговоров,  по  намекам  Виталий
составил себе довольно ясное представление о  прошлом каждого бойца.  Только
Панцырня вызывал у него настороженное ощущение, будто бы был у того какой-то
тайный уголок в душе.
     В отряде были крестьяне -  амурские,  уссурийские, забайкальские. Среди
них много людей, у которых были кровавые счеты с белыми и интервентами.
     И  всем  было  душно от  соглядатайства японцев и  их  хозяйничанья,  -
русские копили святую злобу против иноземцев и отечественных их пособников.
     ...Ежедневно в отряд приходили люди.
     Командир отряда сказал Виталию:
     - Товарищ Бонивур!  (Когда  Топорков обращался к  кому-нибудь,  называя
товарищем,  это значило,  что разговор предстоит официальный). Я думаю, тебе
следует заняться новичками.  Кто приходит,  ты поговори с ним,  выясни,  чем
дышит... За комиссара. А дальше - мое дело...


                          Глава пятнадцатая

        "СТАРЫЕ И НОВЫЕ ДРУЗЬЯ"


        "1"

     Утром,  выйдя из  шалаша,  Виталий наткнулся на незнакомого парня.  Тот
окликнул Виталия:
     - Слышь-ка, друг, где тут комиссар?
     - А что? - спросил Виталий. - На что он тебе?
     - Да я из Раздольного.  Пришел партизанить. Но, говорят, наперед надо к
нему для беседы.  А об чем беседовать? - недоуменно спросил парень сам себя.
- Винтовку дал, патронов насыпал, сколь не жалко, да и партизань, коли охота
есть. Я так думаю... Ты здешний?
     - Здешний.
     - Какой он?
     - А что?
     - Да, говорят, сопля зеленая, малый... Поди, будет ваньку ломать. Шибко
начальство...
     Виталий неприметно усмехнулся:
     - Зачем же он ваньку-то ломать станет?
     - А все они,  патлатые,  такие...  Не люблю я их. Как зачнут за мировую
революцию агитировать. А сами в хозяйстве ни уха, ни рыла, одно слово...
     Виталий простодушно спросил:
     - Чего же ты в отряд идешь, под комиссара?
     Парень, понизив голос, тоном заговорщика сказал:
     - Дело у  меня одно есть!  -  Он расплылся в  улыбке,  сделал движение,
словно подкручивая усы.  Он принял вид ухарский и вместе с тем смущенный.  -
Меня,  вишь,  одна  ваша  завербовала...  Ниной звать.  Знаешь?  Вот,  паря,
зацепила-а, я тебе скажу... У-ух! Малина, а не девка!..
     - Значит,  ты сюда пришел малину рвать?  -  сказал Виталий.  -  Смотри,
корешок, руки наколешь...
     Виталия больно задело упоминание парня о Нине. Он был неприятно поражен
и  замечанием парня "малина,  а  не девка" и тем,  что парень пришел в отряд
из-за девушки.  Он отвернулся от новичка и пошел дальше.  Озадаченный парень
крикнул:
     - Слышь-ка, где комиссар-то помещается?
     Виталий указал шалаш.
     Панцырня, связной, спал около шалаша Колодяжного. Виталий растолкал его
и вручил письмо для дяди Коли.  Потом возвратился к себе. У шалаша он застал
не только того парня, который остановил его давеча, но и еще троих пришедших
в отряд:  пожилого, заросшего волосами бородача со спокойным взглядом из-под
нависших клочковатых бровей и двух юношей лет по восемнадцати - двадцати.
     - Здравствуйте, товарищи! - сказал Виталий, подходя. - Вы ко мне?
     Все трое поднялись, сняв шапки. Парень, завербованный Ниной, схоронился
за остальными. На лице его изобразились досада и смущение.
     - Что скажешь, отец? - обратился Виталий к старику. - С чем пришел?
     - Здешние мы,  - сказал бородач. - В отряд пришли. Хочем партизанить. Я
и  сынка мой!  -  Он неторопливым движением указал на младшего из юношей.  -
Жилины мы!
     Он кивнул сыну.  Тот стал рядом.  Крепкие, широкие в плечах, загорелые,
словно литые,  они  походили друг на  друга,  несмотря на  разницу в  летах.
Виталий невольно залюбовался ими.  Молодой Жилин,  застеснявшись, потупился.
Старик продолжал:
     - Опять  беляки амбары почистили.  Мобилизация,  говорят!  Ну,  сколько
можно? Раз взяли, два взяли... Не сеют, не жнут... Поналезли, как саранча. А
хлебушко-то горбом дается. Опять же сына не сегодня-завтра заберут.
     А что ему у беляков делать? Вот и пришли.
     Бонивур испытующе посмотрел на Жилиных:
     - Значит,  сына от набора хоронишь,  отец? А мы ведь тоже скоро в драку
пойдем. Спокойной жизни и тут не найдешь.
     Сын метнул на старика быстрый взгляд и ломающимся баском проговорил:
     - А мы не против драки.
     - Было бы за что драться! - закончил отец. Он помолчал и с достоинством
добавил: - Мы - русские. Не с руки нам под чужими-то ходить! - Легкая улыбка
пробилась у него через усы.  Он неожиданно подмигнул: - Охота без Миколашки,
без колчаков пожить. Может, и проживем краше, чем при них!
     Он сказал это так,  что Бонивуру стало ясно: в отряд шел человек, давно
все решивший для себя и готовый,  если нужно, за правду сложить свою голову.
"Силен старик!" - подумал Виталий.
     - Не коммунист?
     - Нет, не партейный... А сердцем мы к этому расположенные!
     Виталий  пожал  Жилиным  руки  и  направил их  к  Топоркову.  Затем  он
повернулся ко второму парню. Тот вытянулся.
     - Хочу за советскую власть партизанить,  - сказал он звонким голосом. -
Забрали меня в колчаки. Отправили на фронт... Только за что мне там воевать?
Вот сюда и пришел. Фамилия моя Олесько.
     Бонивур посмотрел в  открытое,  простое лицо Олесько с голубыми глазами
навыкат, с веснушками, усыпавшими вздернутый нос.
     - С японцами или с белыми счеты есть?  -  спросил он, не ожидая ответа:
слишком молод был парень.
     Мимолетная тень  пробежала по  лицу Олесько.  Раскрытые губы его  вдруг
сжались.
     - Да,  надо,  поди,  с белыми-то кончать! - сказал он по-хозяйски, так,
как сказал бы глядя на луга: "Сено-то пора косить, дошло уже!"
     - Сам догадался насчет отряда?
     Олесько замялся.
     - Не-ет,  я бы в лес ушел скрываться.  А в Манзовке к эшелону одна ваша
пристала.  Ниной звать...  Она и  надоумила до  отряда податься.  Сам-то  не
дотумкал бы!  -  чистосердечно сказал Олесько.  Он  улыбнулся во  весь рот и
опять стал прежним немудрящим пареньком.
     - Ладно! - сказал Виталий.
     Виталий обратился к последнему:
     - Фамилия?
     - Чекерда, Николай.
     - Ну,  что же тебе сказать,  Чекерда?  - протянул Бонивур. - Зачем ты в
отряд пришел,  я уже слышал -  малину рвать. Ну, отряд не малинник. Пожалуй,
делать тебе тут и нечего. В партизаны идут, видел, кто? С чистым сердцем, за
общее дело жизнь отдать готовые.  А ты?  За юбкой приволокся. Сам понимаешь,
говорить нам не о чем.
     Чекерда побагровел.  Даже белки его глаз налились кровью.  Если в отряд
он и  верно пришел из-за Нины,  уступая желанию увидеть девушку,  то в  этот
момент  в  нем  заговорило  совсем  другое  чувство.  Он  с  трудом  перевел
стеснившееся дыхание,  поднял взор  на  Бонивура и  не  узнал  его.  Виталий
нахмурился;  глубокая морщина  над  переносьем придала его  лицу  суровость,
юношеская неопределенность очертании его лица исчезла, сменившись выражением
сосредоточенной решимости,  твердости и силы, свойственных зрелому человеку.
И Чекерда понял,  что думает о нем комиссар.  Парень почувствовал, что не за
себя обиделся Бонивур.  Стыд проснулся в  Чекерде,  возбудив в  нем  желание
оправдаться,  как-то загладить свой промах... Что скажут парни-односельчане,
которым,  перед  уходом  из  Роздольного,  он,  куражась,  сообщил  о  своем
намерении вступить в отряд?  Что подумает о нем Нина?..  Но теперь дело было
уже не  в  ней.  Парень не мог еще понять,  что изменилось в  нем после слов
Бонивура, но всем существом своим ощущал, что теперь идет речь о несравненно
большем,  чем то,  что привело его сюда.  Не умея еще осмыслить всего, он, с
трудом подбирая слова, сказал:
     - Мне назад идти неможно!
     Виталий негромко отозвался:
     - Думаешь, мы собрались сюда гулянки гулять? Ошибаешься. За свободу, за
революцию драться!  За убитых да замученных интервентами мстить!  А  у  тебя
что? Какая обида? Чья кровь?
     Чекерда неуклюже развел руками,  будто ловя что-то  видимое ему одному.
Тоном величайшей убежденности он повторил:
     - Мне назад идти нельзя. Никак... понимаешь ты, нельзя!
     - Боишься Нину не увидеть?  -  спросил Виталий,  в  котором новая волна
раздражения всколыхнулась от упоминания знакомого имени.
     Чекерда отрицательно замотал головой.
     - Нет,  ты постой...  -  с досадой сказал он. - Нина что? Она, конечно,
это правда...  Только ты ее оставь!  Ни при чем она теперь,  коли такое дело
выходит...  Что я,  паря,  отцу скажу? Ребятам на глаза как покажусь? Это ты
подумал?.. Нет, этого никак нельзя! - Чекерда произнес последние слова таким
тоном,  чтобы и Виталий понял,  что домой, в село, Чекерде уходить нельзя. -
Никак нельзя!
     После некоторого молчания он добавил:
     - А что до беды да крови,  так это еще не вопрос...  Мне,  может, чужая
беда своей горше!
     Заметив,  что при этих словах Бонивур заинтересованно поглядел на него,
Чекерда сказал:
     - Не веришь?  Ну,  не верь...  А  я  хуже других не буду.  У  меня своя
совесть тоже имеется.
     Затаив дыхание,  он ожидал ответа.  Ему казалось, что он произнес самые
нужные,  самые важные слова,  что ему не  откажут теперь,  однако сердце его
сжалось.
     Виталий спросил, делая ударение на каждом слове:
     - Помнить будешь то, что сейчас говорил?
     - Не беспамятный.
     И Чекерда негромко вздохнул, поняв, что уходить из отряда не придется.


        "2"

     Что у Чекерды "своя совесть имеется",  это он доказал самым неожиданным
образом через несколько дней.
     Приучая к партизанскому обиходу, новичков назначали в караулы в пару со
старыми бойцами,  чтобы они учились нести службу.  Чекерда пошел на  дальний
пост с  Панцырней.  Панцырня ехал впереди,  не удостаивая вниманием новичка,
который отстал от него на полкорпуса. Панцырня был увешан оружием и выглядел
ходячим  арсеналом.  Чекерде на  первое  время  выдали  обрез,  от  которого
отказывались все,  - с покарябанной ложей, с самодельными оковками. Винтовка
эта выглядела так,  что Чекерда только вздохнул,  поглядывая на свое оружие.
Но он и этому уродцу был рад,  как знаку доверия,  на которое не рассчитывал
после разговора с  Виталием у  шалаша в  день прихода в отряд.  На лошади он
сидел хорошо,  свободно,  крепко.  Виталий проводил его взглядом.  Топорков,
знавший со слов Виталия, что произошло у шалаша, кивнул головой на Чекерду:
     - Будет партизан на все пять!  Уж коли стыд сумел перебороть,  теперь о
хиханьках да хаханьках и думать забудет... Да я и то думаю, что парень тогда
о Нине сболтнул так просто,  для форсу. Шел, поди, с хорошими думками, а как
увидел себе ровню, так и давай выламываться: вот, мол, я какой ндравный, мне
все нипочем -  девка приглянулась, так я везде ее найду, хоть жизни решиться
придется!  Когда в деревне про парня говорят:  "Отчаянный, ему все нипочем",
так это ему маслом по сердцу!..

     Через час,  стелясь по земле,  наметом,  Чекерда скакал в отряд. Бросив
поводья на холку коню, он вошел в шалаш Виталия.
     - Что случилось? - поднял на него взгляд Бонивур.
     Чекерда перевел дыхание.
     - Мериканца мы с Панцырней поймали.
     - Какого американца?
     - Да  вот  уж  так получилось...  Мы-то  коней спрятали,  сами в  траве
схоронились,  тама травы богатые.  Ну, лежим, говорим о том, о сем. Панцырня
поучает меня,  как и  что...  С полчаса,  однако,  лежали,  сон морить стал.
Встали, промялись... Тут, слышим, тарахтит что-то. Не телега, не машина, а с
газом...
     - Мотоцикл!
     - Не  знаю,  как звать...  Едет кто-то.  Сначала по дороге ехал,  потом
свернул.  Остановился,  в трубку округ посмотрел -  и давай дальше фуговать.
Красные камни знаешь, там у выгона? Возле них постоял, поковырялся. К глазам
какую-то коробочку наставил.  Потом дальше... Ну, мы смотрим: одет чудно, не
по-нашему,  на  пинжаке кругом карманы,  штаны с  пузырями,  на ногах кожа с
ремнями.  Панцырня говорит:  "Белый".  Я ему:  погонов,  мол,  нету...  А он
говорит:  "Много ты  понимаешь!  Я,  говорит,  его  спешу сейчас!"  А  я  не
согласный с ним:  "Наше дело -  глядеть, а самим не показываться!". Пашка-то
осерчал на меня, кричит: "Это кто тут голос поднимает?" Этот-то, что ехал, у
карьера  остановился,  откуда  бабы  белую  глину  берут,  опять  поковырял,
отколупнул кусочек,  в карман сунул.  Я Пашке говорю:  "Не тронь, пущай мимо
едет!"  А  с  ним разве сговоришься,  когда ему не по нраву?..  Поднялся он,
винтовку наперевес взял -  и туда.  "Я, говорит, сейчас ему галифе испорчу!"
Тот к Панцырне,  чего-то говорит, руку тянет и винтовки не боится. Я сколько
времени глядел,  думаю,  может,  подмогнуть Пашке придется, мало ли что! Но,
слышу,  Пашка орет: "Колька, давай сюды! Мериканец это, поди закури!" Сели у
камней, разговаривают...
     - Что же и ты не вышел? - спросил Бонивур.
     Чекерда сказал:
     - Да  я  так думал,  что нам не  след показывать,  что тут кто-то есть.
Пущай мериканец-то думает,  что Пашка один такой дурной,  с винтом по дороге
шляется... На отряд бы не навести.
     Сообщение Чекерды взволновало Бонивура.  Он  кликнул коня и  поскакал с
Чекердой на пост.
     У серых валунов,  что устилали небольшой распадок за леском,  Виталий и
Чекерда увидели две фигуры.  Мотоциклист стоял около валуна.  Панцырня сидел
на камне и, что-то говоря, разводил и размахивал руками.
     - Ишь, растабаривает! - повел на него глазами Чекерда.
     Незнакомец  с  сигаретой  во  рту  нацелился  на  партизана  объективом
фотоаппарата.  Панцырня приосанился,  положив руку  на  кинжал.  Мотоциклист
щелкнул  спуском,  осклабился,  подошел  к  парню  и  дружески хлопнул своей
широкой ладонью по плечу. Потом он уселся на камень напротив Панцырни и стал
внимательно слушать  его,  изредка  поощряя кивками головы...  Подхватив под
уздцы коня  Панцырни,  Виталий и  Чекерда выехали из  леска и  направились к
валунам. До всадников донеслось:
     - А что, паря, я тебе скажу, этих самых японцев я столько положил... Я,
знаешь, разойдуся, так мне под руку не попадайся.
     Незнакомец увидел приближающихся всадников. Он выпрямился, сделал рукой
широкий приветственный жест и подался навстречу.  Панцырня через плечо повел
глазом:  на  кого это  воззрился его собеседник?  Увидел Чекерду и  крикнул,
поворачиваясь тяжело:
     - Ты чо, паря, пропал тама ли, чо ли? Иди сюда, слазь с коня-то!
     Тут Панцырня увидел Виталия,  голос его прервался, он торопливо вскочил
и,  сообразив,  что Бонивур,  пожалуй, посмотрит на его поведение по-своему,
браво вытянулся и,  поднеся к  голове руку с нагайкой,  отрапортовал,  будто
только и дожидался своих:
     - Так что задержали мы  тута вот этого,  -  он протянул руку в  сторону
мотоциклиста.
     - Вижу! - хмуро отозвался Виталий.


        "3"

     Поняв по  замешательству Панцырни,  что один из  приехавших не  простой
партизан, американец быстрым оценивающим взглядом окинул Чекерду и Виталия и
закивал Виталию головой, как старому знакомому.
     - Хелло, командир!
     - Я не командир! - сказал Виталий.
     Американец усмехнулся:
     - Озабоченное лицо,  ясный взгляд,  повелительные движения...  Я был бы
плохим журналистом, если бы не был физиономистом, если бы не сумел с первого
взгляда определить профессию и  общественное положение человека,  -  говорил
незнакомец по-русски.  -  Рад  вас видеть!..  Рад познакомиться с  отважными
партизанами! Замечательное впечатление! Один рассказ об этой встрече сделает
мне состояние в Штатах...
     Американец дружеским жестом  предложил Виталию  и  партизанам сигареты.
Виталий  не  сделал  ни  одного  движения для  того,  чтобы  воспользоваться
любезностью  американца.  Чекерда  демонстративно  заложил  руки  за  спину.
Панцырня неловко дернулся,  хотел взять сигаретку,  но,  поняв по  выражению
лица  Виталия,  что  этого  не  следует  делать,  принялся  почесывать  нос.
Американец прищурил глаза.
     - Мистер  Панцырня хороший  рассказчик и  доблестный солдат.  Он  очень
живописно рассказывает.  И если мои новеллы будут иметь успех,  половина его
будет  принадлежать мистеру Панцырне...  Нам,  американцам,  очень  близки и
понятны ваши действия - встать во весь рост, плюнуть в лицо врагу... Мы тоже
вели в свое время гражданскую войну.
     Виталий  смолчал,  давая  американцу высказаться.  Чекерда  простодушно
удивился, сказав вполголоса:
     - Ишь ты, как по-нашему чешет! И где только навострился?
     Виталий  искоса  поглядел  на  Панцырню:   "Что  он  успел  наболтать?"
Панцырня,  совершенно покоренный похвалой американца,  таращил на журналиста
глаза; не находя слов, он восхищенно причмокнул и только покручивал головой,
словно говоря: "Экий складный!" Виталий был в затруднении. "Что за человек"?
- думал он. - Шпион? Просто газетчик? А может, наш... товарищ?". Но нарядный
полувоенный костюм незнакомца,  его краги, а главное, что-то трудно уловимое
в глазах шумного американца, какая-то внимательная, холодноватая цепкость не
вязались с этой мыслью.
     - Кто вы такой? - спросил Виталий.
     - Друг!  Бесспорно,  друг,  командир!  -  быстро ответил американец.  -
Паркер!   Эзра   Паркер.   "Нью-Йорк  геральд  трибюн"  -   миллион  тиража,
представите