овила их на Нехлюдове,  и  лицо ее сделалось серьезно и даже строго.
Один из  строгих глаз ее  косил.  Довольно долго эти  два странно смотревшие
глаза были обращены на Нехлюдова, и, не..."
     Таня перевернула страницу и продолжала читать:
     "...мы  вправе гордиться и  мы  гордимся тем,  что на  нашу долю выпало
счастье начать  постройку советского государства,  начать этим  новую  эпоху
всемирной  истории,  эпоху  господства нового  класса,  угнетенного во  всех
капиталистических странах и  идущего повсюду к  новой  жизни,  к  победе над
буржуазией,  к  диктатуре  пролетариата,  к  избавлению человечества от  ига
капитала, от империалистических войн".
     Что такое? Таня перелистала книгу. Между страницами "Воскресения", были
заложены листки какой-то  другой книги.  Они  были пожелтее.  Таня принялась
просматривать листки этой второй книги.  На последнем листке увидела подпись
"Ленин".
     Кто-то  расшил свои  любимые книги  и  вложил в  них  статьи и  доклады
Владимира Ильича Ленина и  так же старательно заново переплел книги,  придав
им совершенно невинный вид. На двух книгах пометки: "Б".
     "Бориска?" -  подумала Таня, вспомнив, как называла своего сына Устинья
Петровна.  Надо положить все, как было. Знала ли Устинья Петровна про второе
нутро книг на  этой полке?  Вряд ли,  иначе она не оставила бы их тут.  Таня
взяла  стоявший  сбоку  "Справочник  нормировщика",   перевернула  несколько
страниц. И взор ее упал на слова:
     "Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма".
     И рядом - записка в осьмушку листа: "Твердо стоит коммунизм на огромном
пространстве нашей страны.  Свободный народ наш протягивает руку помощи всем
трудящимся всего мира.  И поднимается всюду ответное движение. Простая мысль
созрела  у   народов  всех   стран:   если  русские  уничтожили  монархию  и
капиталистов у  себя,  разве нельзя сделать это и у нас?  Где проснулась эта
мысль, ее уже не загнать назад, невозможно заставить забыть. Каждый из нас -
частица материализованной силы идей коммунизма.  Материя -  вечна.  Энергия,
заключенная в  нас,  не  может исчезнуть.  То,  что  делаем мы,  бессмертно,
значит,  -  бессмертны и мы и дела наши. Что значат в сравнении с этим муки,
смерть человека?  Если сейчас скажут мне:  "Твой час настал,  Виталий!" -  я
скажу одно слово, как матрос на посту: "Есть!"
     - Виталька! - шепнула пораженная Таня.
     Нет, не одна она была в этом домике на Орлином Гнезде.


                        Глава девятнадцатая

        "ВЕЛИКОЕ ДЕЛО"


        "1"

     Первое  сентября в  кафедральном соборе  отслужили молебен,  заказанный
Дитерихсом,  о ниспослании победы христолюбивому воинству. Не сходя с места,
ни  разу не сев в  услужливо подставленное ему кресло,  генерал отстоял весь
молебен на ногах.  Молился он истово,  с благоговением,  твердо кладя крепко
сжатую щепоть сухонькой руки на  лоб,  на  живот,  на  плечи.  Взор его  был
обращен на "всевидящее око",  укрепленное над царскими вратами храма,  точно
генерал хотел напомнить:  "Гляди-ка  получше!  Чтобы все  как следует было!"
Губы генерала были сжаты. Лишь иногда нервическая судорога передергивала его
рот.
     Присутствие главковерха заставляло весь причт служить особенно усердно.
Регент,  сохраняя благопристойность в  фигуре и  движениях,  свирепо таращил
глаза,  выжимая  из  хора  все,  на  что  последний был  способен.  В  особо
патетических местах лицо  регента совершенно искажалось.  Когда какой-нибудь
певчий  вертел  головой,  оглядываясь на  блестящую толпу,  регент про  себя
ругался   непристойными  словами,   беззвучно   артикулируя  губами,   давая
провинившемуся понять,  что это адресовано именно ему - регент был известный
в городе сквернослов...
     Седоватый,  пряный  дым  ладана волнами стлался по  собору,  призрачной
дымкой затягивая купол и лики святых.  Паперть была переполнена прихожанами,
которых вытеснили из храма военные, присутствовавшие по долгу службы.
     В   правом  притворе  чинно   стояли  члены  дипломатического  корпуса,
представители  союзных  войск.   Среди  них  гордо  возвышались  американцы,
англичане,  французы,  выражавшие всем  своим видом,  что  стоят они  дороже
остальных.
     Среди  офицеров  японского экспедиционного корпуса  самым  младшим  был
поручик Суэцугу.  Он  был  серьезен едва  ли  не  более самого Дитерихса,  в
точности  повторяя  все  движения  генерала.  Крестился Дитерихс -  подносил
тотчас же руку ко лбу и Суэцугу.  Делал генерал поклон - и тотчас же, словно
переломившись пополам, сгибался и Суэцугу.
     "Вот,  черт,  выламывается!"  -  подумал  Караев,  присутствовавший  на
богослужении и старавшийся быть в поле зрения Дитерихса.  Караеву предстояло
в  этот день отправиться на выполнение особого задания,  но,  не представляя
еще себе характера будущей операции, он уже знал, что советником в его отряд
назначен  Суэцугу.  Ротмистр со  вниманием присматривался к  будущему своему
негласному начальнику.  Суэцугу он знал по Первой Речке, где сменил японский
охранный отряд.  "Хамелеон"!  -  думая Караев о советнике. - Ежели на глазах
генерала спину гнет,  быть мне у него макаркой на побегушках!  Ну, да бог не
выдаст,   свинья  не  съест!"  -  утешил  он  себя.  Ходатайство  его  перед
командующим  об  особом  довольствии  сотни  получило  сегодня  вещественное
выражение: полуторный оклад приятно оттопыривал нагрудный карман его кителя,
отчего Караев склонен был видеть все в лучшем свете...
     Американцы держались особой группой, чуть отступя от Мак-Гауна, который
стоял,   сложив  молитвенно  руки  на  груди,   с   набожным  видом,   плохо
сохранявшимся на  его малоподвижном,  неприятном лице.  Он был здесь потому,
что  Дитерихс должен был  в  этот важный для  него момент видеть вокруг себя
всех тех,  кто  мог  дать уверенность генералу в  его  силе и  решительности
довести дело  до  конца.  Консул  был  здесь,  чтобы  поддержать авторитет и
международное значение главы приморского правительства - генерала Дитерихса.
Однако думал он  не  о  Дитерихсе.  Он  знал,  что Дитерихс -  калиф на час.
Солдаты дезертировали из его войск,  офицеры пьянствовали,  топя в вине свой
страх перед неизбежной расплатой;  спекулянты справляли свой  "пир во  время
чумы",  швыряясь  деньгами;  рабочие  бедствовали  и  ждали  большевиков как
избавителей,  и кто знает, сколько их готово было взяться за оружие в нужный
момент;  иностранцы вывозили из  Приморья все,  что  можно было еще вывезти;
американские  матросы  и   японские  солдаты  боялись  темных  улиц   и   не
отваживались ходить в одиночку,  это было опасно.  У народа пропал уже страх
перед штыками интервентов и застенками Дитерихса.
     Но  Мак думал о  другом.  Надо во  что бы  то ни стало завязать связи с
подпольем,  но так,  чтобы сохранить их,  когда интервенты будут отброшены в
море.  Надо разыскать среди будущих хозяев Приморья таких лиц, которые будут
склонны войти в контакт. Да, именно "войти в контакт"! Прекрасное выражение.
Надо  отравить их  лестью,  чтобы  они  попытались делать  "свою"  политику;
отравить их корыстью, чтобы они думали о себе больше, чем о своей революции;
отравить их неверием в силы народа, чтобы они обратили взоры за океан, чтобы
они  попросили помощи;  отравить честолюбием,  узнать  их  страсти,  пороки,
слабые места,  ошибки,  чтобы потом играть на этом со счетом 100:  0  в свою
пользу...  Борьба с  большевиками временно переходит в  другую фазу.  Но эти
"лица"  -  пока  Мак-Гаун  не  мог  назвать никого -  должны были  облегчить
возвращение сюда  парней из  Штатов,  чтобы начать второй тайм большой игры,
первый тайм которой проигран!
     Неприятно сознаваться в  проигрыше,  и  Мак-Гаун  досадливо поморщился.
Хорошо  там,  в  Белом  доме,  делать  большую политику и  намечать пути  ее
осуществления... Дело идет не так гладко, как хотели бы хозяева! Кланг сумел
связаться лишь со всякой швалью,  которую большевики и  не допустят к делам.
Паркер  -  трудно было  предположить,  что  он  окажется таким  слюнтяем,  -
вернулся из  своей поездки с  носом,  и,  кажется,  совсем охладел к  мысли,
которая так  понравилась ему  раньше.  Смит  прибежал,  как  молодой осел  с
клочком сена в  зубах,  и принес радостную новость,  что он установил кличку
председателя подпольного областкома,  - "дядя Коля"! Олух! Как будто об этой
кличке Мак-Гаун ничего не знал раньше...
     Караев напрасно подозревал Суэцугу в  показном благочестии.  Суэцугу не
"выламывался",  он был православным. Присутствуя в соборе, он хорошо понимал
все происходящее - и не только церковную службу. Теперь, молясь, он невольно
думал о  своем пребывании в  России,  которое -  он не мог не видеть этого -
приближалось к концу...  В войну 1914 года, по окончании кадетского корпуса,
его  вызвали  повесткой  военного  министерства для  разговоров  на  частную
квартиру.  Разговор с  Суэцугу вел  седоватый человек в  гражданском платье,
секретарем  которого  был  капитан  разведывательной службы...  После  этого
разговора Суэцугу  стал  посещать школу  русской  духовной миссии  в  Токио,
выделился среди прочих учеников своим вниманием к  русскому языку и догматам
православия и был крещен.  Никто в духовной миссии не знал, что одновременно
Суэцугу посещал другую школу,  о которой он не имел права говорить. Когда он
с успехом овладел всем,  что, по мнению некоего высокого лица, было для него
необходимо, ему предложили выехать в Россию, поселиться во Владивостоке и...
на время забыть,  что он японец.  Никто не тревожил его в течение нескольких
лет,  и Суэцугу терзался,  боясь оказаться забытым.  Но о нем не забыли!  Он
опять встретился с седоватым человеком, на этот раз в каюте крейсера "Ивами"
на  владивостокском рейде.  Начальник говорил очень тихо,  так что,  Суэцугу
вынужден был весь превратиться в слух,  чтобы не пропустить ни одного слова.
Это   были   очень  большие  слова!..   Ноги   побледневшего  Суэцугу  плохо
повиновались ему, когда он вышел из каюты и ступил на палубу, загудевшую под
его  шагами;  пронзительный ветер со  снегом кружился вокруг него,  когда он
спускался  по  веревочному трапу  куда-то  вниз,  в  темноту,  пока  его  не
подхватили снизу чьи-то сильные руки и не поставили на палубу катера, тотчас
же отвалившего от "Ивами". Этого вечера Суэцугу никогда не забыть! Не забыть
также и  того,  что  последовало потом.  Сердце у  Суэцугу забилось при этих
воспоминаниях.  Однако бушевавшие в его груди чувства никак не отразились на
его лице...  С тех пор все,  что делал Суэцугу,  было исполнено глубочайшего
смысла и значительности.  Если бы Караев мог присмотреться к тому,  что было
очень  хорошо  запрятано  в   глазах  Суэцугу,   он  не  увидел  бы  в   нем
подобострастия при взгляде на Дитерихса. Это было совсем другое чувство.

     Когда молебен окончился,  архиепископ Мефодий вышел на амвон с крестом.
Толпа зашевелилась.  В наступившей тишине было слышно,  как в алтаре кашляет
снимавший  облачение  иерей,   служивший  вместе  с  Мефодием.   Архиепископ
неодобрительно прислушался к кашлю, нахмурился и сказал:
     - Братья христиане, православные, чада мои! С давних времен, когда свет
Христовой веры  осиял мрак язычества,  крестное знамение стало символом силы
божией!
     Архиепископ перекрестился. Вслед за ним широко перекрестился и Дитерихс
и все сопровождавшие его чины.  Перекрестился Суэцугу. Перекрестился Караев,
подумавший при этом:  "Ну, пошел теперь турусы на колесах развозить... Жрать
хочется до смерти!"
     Краска бросилась в  лицо архиепископу.  Он заговорил о  большевиках,  и
проклятия посыпались с  его  бескровных старческих уст.  Все  громы и  гневы
господни обрушил он  на  большевиков.  Одного языка ему  не  хватило,  и  он
проклинал их по-русски,  по-старославянски и по-латыни. - Ого! - с уважением
покосился на Мефодия Мак-Гаун. - Кажется, он кое-что умеет!"
     - Ныне настало время,  - воскликнул Мефодий, - для "крестового" похода,
похода под священным знаком креста,  на большевиков и  пожать жатву господа,
ибо время приспело!
     Тут Дитерихс решительно прошел по красному ковру к амвону.
     Поймав руку архиепископа, он деловито приложился к кресту и сказал:
     - Благослови, владыко, на дело! - И поцеловал руку Мефодия.

     Вечером генерал подписал приказ о наступлении. Оно должно было начаться
шестого сентября.  "На Москву,  русские воины! - начинался этот приказ. - На
Москву, воины Земской рати!"
     Первого сентября ночью об  этом  приказе узнал дядя  Коля.  Второго под
видом  путевой корреспонденции -  "проследовал поезд No..."  -  этот  приказ
дошел до Имана.  Письменное сообщение о приказе,  дублировавшее то,  которое
перестукивали железнодорожные телеграфисты, было доставлено третьего числа в
штаб НРА - Пятой армии. Ответ прибыл четвертого.
     И дядя Коля благословил на дело свою невидимую армию.


        "2"

     Наседкино было расположено в удобном месте.
     Шоссе,     соединявшее     Никольск-Уссурийский    с     Владивостоком,
просматривалось  с  невысоких  холмов,   окружавших  село.  Железная  дорога
проходила  в  десяти  верстах  южнее  села.  А  в  одиннадцати  верстах  был
железнодорожный мостик.  Повредив его, можно было нарушить сообщение на этом
участке пути. Место указал Любанский.
     Подвижной отряд партизан на конях подошел к  селу на рассвете.  Мертвая
тишина стояла в этот час. Даже собаки не тявкали. Спокойствие обнимало село.
Партизаны спешились возле избы Жилиных,  выжидая, когда второй отряд обойдет
село с другой стороны.
     Из  избы  напротив выскочил Вовка Верхотуров.  Справив малую нужду,  он
остановился,  рассматривая  партизан  слипавшимися  глазами.  Не  надо  было
спрашивать, кто такие эти люди, опоясанные ремнями, с винтовками и гранатами
у  пояса:  своим видом они сказали Вовке все.  Сон мгновенно слетел с  него.
Обрадованный,  он принялся барабанить в  окна своей избы и закричал что есть
силы:
     - Мамка! Степанида! Батенька! Наши пришли!
     - Замолчи ты,  чертенок -  цыкнул  на  него  Панцырня.  -  Эко,  глотку
разинул... Сыпь домой, а то я тебя!
     Парнишка побежал в  избу.  В это время из одного окна выглянул какой-то
рыжеусый мужчина.  Разглядев партизан,  он тотчас же скрылся.  В другом окне
показались  головы  двух  девушек;  потом,  растолкав  их,  выглянул  старик
Верхотуров.  А через минуту,  уже в штанах и сапогах на босу ногу,  выскочил
опять Вовка.
     - Вы белых ищите? - закричал он через улицу.
     Старшая из девушек, выглядывавших из окна, низким голосом крикнула:
     - Да у нас один проживает.  Идите сюда!  -  махнула она рукой. - Я пока
его попридержу! - И голова ее скрылась из окна.
     Выскочил  на  улицу  и  старик  Жилин,  придерживая рукой  расстегнутый
воротник рубахи, обнаживший покрытую седыми волосами грудь.
     Партизаны разделились на несколько групп.
     Жилин сказал:
     - У Верхотуровых, напротив, один живет.
     Оттуда  выскочила  девушка,  что  обещала  придержать белого.  Басистым
голосом она сказала:
     - Удул, черт плешивый!.. Эво-он, через огороды чешет!
     На задах мелькала белая фигура.
     ...Нина,  кивнув двум партизанам,  бросилась догонять беглеца, вслед за
ним перескакивая через прясла.
     Но уже кто-то кричал истошным голосом на другом конце деревни.  Заржали
кони.  Какие-то фигуры замаячили в пролете улицы.  Хлопнул выстрел,  другой,
затем пошла стрельба пачками.
     Тотчас  же  зашевелилось все  село.  То  в  одном,  то  в  другом  доме
открывались  окна,  в  них  появлялись  растрепанные  со  сна  крестьяне.  С
изумленнно-вопросительным выражением они  оглядывали улицу  и  вслед за  тем
выскакивали, на ходу натягивая одежду.
     - Прячьтесь!  -  кричал Виталий.  - Заденет! Не слышите разве, стрельба
идет!
     - А-а!  Своя не тронет,  чужая отскочит! - ответила Верхотурова басом и
степенной походкой пошла по направлению выстрелов.
     Туда же  устремилось и  все население деревни,  разбуженное неожиданной
суматохой. Так надоели белые сельчанам, что, не боясь случайностей, побежали
они, чтобы видеть, как партизаны заберут белых в плен.
     Рыжеусый,  однако,  успел предупредить кавалеристов. В чем попало белые
вскакивали на коней и, нещадно хлеща, гнали их за поскотину. Коновязь стояла
неподалеку от избы Наседкиных, знакомой Виталию. Трое кавалеристов засели за
избой  и  открыли  стрельбу.  Остальные выводили  коней.  Одного  подстрелил
Панцырня.  Но  момент был упущен.  Кавалеристы уходили врассыпную.  Гикая на
коней, помчался за ними десяток партизан. Топорков морщился:
     - Черт возьми! Один оголец всю музыку испортил!
     - Ничего,  у брода их задержат Олесько с Чекердой!  - сказал Виталий. -
Там полк можно остановить, коли на шоссе пойдут.
     На рысях партизаны погнали коней вслед.
     Брод, однако, пустовал.
     Разметанные камни,  еще  не  успевшие обсохнуть,  и  вырванная копытами
трава  были  свидетелями  того,  как  летели  через  брод  обезумевшие кони,
нахлестываемые нагайками. Полусотня ушла на шоссе.
     А по траве,  вскопыченной лошадьми,  ползал Олесько. Он пытался встать,
опираясь о  землю руками,  плевался кровью и  хрипел.  Глаза его  с  бешеной
злобой были устремлены на  другой берег.  Винтовка с  прикладом,  разбитым в
щепы, валялась неподалеку.
     Партизаны бросились к Олесько.
     - Что случилось, сынок? - спросил Топорков.
     Едва слышно парень отвечал:
     - Как  они  показались,  я  бросился наперерез.  "Не уйдете,  говорю...
гады!" Сбили с ног, смяли. Вот.
     - Да  ты почто не стрелял?  -  со злостью,  которой не могла смягчить и
жалость к Олесько, закричал Топорков.
     - Зачем же ты выскочил из засады?  -  спросил и Виталий,  поглядывая на
укромное место, которое он сам выбирал для засады.
     - Злоба... меня... обуяла. Думаю: покрошу гадов... своими руками.
     - А где Чекерда? Он же тебя страховал?
     - Ушел... Говорит: "Перебьют всех... и руки не приложишь!" Да и я бы...
коли не подскакали бы...
     Колодяжный глухо сказал:
     - Старикам бы тут стоять.
     Виталий оглянулся,  ища  глазами Чекерду.  Но  тот уже и  сам подошел к
Олесько. Он со страхом смотрел на то, как тужится парень говорить, но каждое
слово выталкивает у него изо рта алую кровь в пузырьках пены.
     - Легкие порвали!  -  сказал Лебеда, который принялся было перевязывать
Олесько. - Ишь, руда с пузырьками.
     Виталий смотрел на Чекерду. Пораженный страданиями Олесько, виня себя в
этом, парень готов был принять любое наказание.
     Олесько положили на устроенные из тальника носилки.
     - Ты  понимаешь,  Чекерда,  что ты наделал?  -  спросил Виталий.  -  Вы
получили приказ перенять белых на броде и не допустить их переправы?
     Чекерда,  не отрывавший глаз от темных пятен,  окрасивших траву и камни
на том месте, где ползал Олесько, тихо сказал:
     - Получили.
     - А  вышло что?  Один в  село побежал -  как  бы,  видишь,  без него не
кончили войну! Второй одной злобой хотел врагов взять. Приказу, значит, грош
цена? Так как же ты думаешь против белых воевать? Скажи мне!
     Колодяжный, стоявший возле, досадливо крякнул, сжав руку в кулак.
     - В  старой армии нас учили,  что присягу да  приказ надо выполнять,  о
животе своем не  думая.  Аж  вот как!  Сам погибай -  приказ не нарушь.  Сам
погибай - товарища выручай...
     Партизаны переглядывались,  смотря  то  на  Чекерду,  то  на  носилки с
Олесько.  Тот  повернул к  ним голову с  тоскливым,  остановившимся от  боли
взором и посиневшими губами.
     - Сам я... один... виноват. На себя надежу имел...
     Виталий спросил Чекерду и других:
     - Что же с тобой сделать надо?
     Кум  Колодяжного Лебеда раздосадован был  не  менее старика на  парней,
упустивших белых,  но и  жалости сдержать не мог к  так нелепо пострадавшему
Олесько. Он понимал юношеский задор Олесько и сказал:
     - Куды полетел?  Отличиться охота