икоснувшись к  котелку.  Дитерихс взял у него из рук бумажку,  подписанную
порученцем.  Это был пропуск на  выезд из  города и  разрешение на  вывоз на
военном  транспорте  каких-то   "ста  мест".   На  пропуске  стояла  подпись
Дитерихса. Генерал озадаченно посмотрел на порученца.
     - Но позвольте!  -  сказал он, морща лоб. - Я что-то не припомню, чтобы
я...
     Человек в  котелке вдруг решительно выхватил пропуск из  рук  генерала,
сбил  котелок  на  глаза,  и  буркнув:  "Счастливо оставаться,  господа!"  -
выскочил из приемной.
     - Что это значит? - спросил Дитерихс.
     Порученец глядел на генерала не мигая. Невинным голосом он сказал:
     - Пропуск был  выписан еще  два  дня  тому назад,  но  этот господин не
приходил... Я продлил его и вручил сегодня.
     - О каких долларах здесь вы говорили?
     Порученец закрыл за спиной ящик стола с деньгами.
     - Этот господин -  делец с Хлебной биржи.  Он сообщил мне,  что доллары
лезут вверх.  Они  поднялись на  девяносто пунктов за  одну ночь!  Так биржа
реагирует на оставление японцами Владивостока.
     - Да? - мрачно переспросил Дитерихс.
     Как  ни  был  он  оторван  от  житейских вопросов,  картина была  ясна:
порученец  подделал  его  подпись  на   пропуске  за  крупный  куш.   Первым
побуждением генерала было ударить по  гладкой,  холеной физиономии поручика.
"А что это изменит?" - спросил он себя и, сгорбившись, вышел.
     ...Идя  по  анфиладе  комнат,  генерал  видел  следы  поспешных сборов:
незакрытые ящики столов,  кучи бумаг,  никому теперь не нужных, разбросанных
всюду,   сдвинутые  с  места  диваны,   шкафы,   сейфы,  зияющие  разинутыми
дверцами...  Никто не обращал внимания на генерала;  встречные вежливо, или,
вернее,  торопливо,  сторонились, пропуская, приветствовали, но за всем этим
Дитерихс  угадывал  равнодушие людей  ко  всему,  кроме  собственной участи,
отчуждение, безразличие.
     Он   долго   сидел  в   своей  роскошной  квартире,   в   правом  крыле
губернаторского дворца, отпустив слугу-китайца и охранников.
     Вечерние тени  вошли  в  комнаты,  окутывая тьмою  очертания предметов,
скрадывая их.  Дитерихсу стало  жутко.  Вместе с  сумерками в  комнаты вошло
что-то, отчего нервная дрожь проняла генерала. Он почувствовал себя одиноким
и никому не нужным.
     Потом он побрел в квартиру начальника штаба.  Никто не встретил его.  И
никто не  отозвался на  его  стук.  Квартира была пуста.  Здесь и  нашел его
порученец. Он тихонько сказал генералу:
     - Господин полковник уехал еще вчера!
     Шаркая  ногами,   потащился  Дитерихс  по  апартаментам  особняка.  Дом
опустел.  Некоторые комнаты были  ярко  освещены,  являя видом своим картину
полного разгрома,  в  других господствовала темнота.  Теплились лишь лампады
перед   иконой   Иверской  божьей   матери  -   Дитерихс  считал  ее   своей
покровительницей.  Лампады гасли,  чадя  и  треща,  некому было заправить их
маслом.  Кряхтя, залез генерал на кресло и, послюнив пальцы, щепотью загасил
две лампады.
     - И о боге забыли! - сказал он, качнув головой.
     Порученец, следовавший за ним тенью, безмолвствовал.
     Было пусто,  сыро, холодно, тянуло сквозняком из открытых зачем-то окон
и выходных дверей.
     В  кабинете  Дитерихса  ожидал  знакомый  капитан  -  личный  секретарь
Тачибана. Он сказал:
     - Машина ждет вас,  господин генерал...  На императорском миноносце вам
приготовлена каюта. Генерал просил вас не медлить!
     Дитерихс  сжал  старческие  кулачки.  Неожиданная мысль  пришла  ему  в
голову, он выпрямился. Нервное напряжение заставило его порозоветь.
     - Еще не все потеряно!  - сказал он. - Борьба не кончена! Я придумал...
Мы укрепим форты вокруг Владивостока...  Боже мой,  как это раньше не пришло
мне в голову?!  -  Он зашагал по комнате.  -  Нерадивые, бесчестные, невежды
окружали меня. Еще не все кончено, господин капитан... Не все.
     Японец вежливо осклабился:
     - Генерал Тачибана тоже так  думает!  Только надо пе-ре-менить позиции.
Так?
     - Да,  да!  Именно,  переменить позиции! - оживленно ответил генерал. -
Идемте! Я объясню ему свою идею. Он поймет меня.
     Дитерихс торопливо вышел из  комнаты,  не надев ни фуражки,  ни шинели.
Любезный капитан засеменил вслед.
     Порученец накинул на Дитерихса шинель уже тогда, когда тот усаживался в
лимузин. Увлеченный новой идеей, Дитерихс бормотал что-то, черкая карандашом
в записной книжке.
     Любезный капитан,  с  прищуркой,  за которой неизвестно что скрывалось,
наблюдавший за тем,  как усаживался генерал, выключил в машине свет и тронул
шофера рукой.
     В половине второго миноносец отвалил от неосвещенного пирса.  Дитерихсу
не   удалось   увидеть   Тачибана.   На   флагманском  крейсере  командующий
императорской   экспедиционной  армией   отбыл   раньше.   Однако   Дитерихс
по-прежнему был оживлен. Ему сказали, что он сможет увидеться с Тачибана под
утро.  Он оглядывал темные причалы,  Чуркин мыс, гирлянды огней на городских
улицах,  спускавшихся к заливу с холмов. Он заметил, что электричество стало
гаснуть. Вот погасла Светланская, мастерские Военного порта, погасли огни на
Эгершельде.
     - Что...  что  это  такое?  Что  это  они?  -  нервно  спросил  генерал
порученца.
     Офицер ответил вполголоса:
     - Началась всеобщая забастовка, ваше превосходительство!..
     Фосфоресцирующий след протянулся за миноносцем.  Проплывали мимо темные
громады холмов, окаймлявших залив. Дитерихс не сходил с мостика, разглядывал
в  сумрачной  мгле  знакомые  места.  С  моря  потянуло  холодком.  Генерал,
вздрагивая, сунул руки в карманы... Миноносец прошел мимо острова Скрыплева.
     - Что это мигает так? - спросил генерал, мотнув головой.
     Зябко съежившись, офицер ответил:
     - Маяк, ваше превосходительство!
     - Почему же он мигает?
     - Мигающий свет  заметнее на  море,  ваше превосходительство.  Он  дает
вспышки через равные промежутки времени.
     - В самом деле! - сказал генерал. - Смотрите! Погас... Зажегся... Очень
поэтично: земля посылает в море привет... Погас! Зажегся!.. Опять погас!.. -
Но,  не  видя  больше вспышки,  Дитерихс встревожился:  -  Почему же  он  не
зажигается? - В голосе Дитерихса послышалось отчаяние.
     Маяк погас.  Земля не посылала больше сигналов в море,  где были сейчас
только чужие...
     Мрак окутал землю. Она исчезла, слившись с темнотой. Генерал понял, что
жизнь его кончена, что у него нет больше родины. И никогда не будет...


        "ЭПИЛОГ"

        "БУХТА ЗОЛОТОЙ РОГ"


        "1"

     25 октября 1922 года с раннего утра на город надвинулся туман. За серой
пеленой его  тяжело  плескался океан,  бросая в  черные утесы  Аскольда и  в
каменный пьедестал Скрыплева огромные волны.  Мириады брызг вздымались вверх
от ударов волн о камень,  и белоснежная кипень прибоя клокотала,  бессильная
одолеть твердыню берегов.
     Осенний,  пронизывающий до  костей ветер нес  по  улицам клочья тумана.
Сочились сыростью камни и асфальт.
     Нахмурилась Светланская.  Прибеднилась улица,  будто не  она  еще вчера
нахально  пялила  глаза,  красовалась грудами  товаров,  пестрела гирляндами
вывесок.
     Только маленькие домики выглядели по-праздничному: морской ветер трепал
и полоскал пламенные языки красных флагов,  вывешенных на бедных домишках, в
которых  жили  рабочие.  Раздражающе-радостные,  они  словно  бросали  вызов
насупившимся домам  центральных улиц,  в  огромных окнах  которых отражались
искры пожара, занимавшегося в просторах города.
     Непокрытая,  выскочила за порог Таня. Ветер раздувал ее волосы. Устинья
Петровна закричала ей вслед:
     - Оглашенная! Хоть на голову накинь что-нибудь!
     Слова ее заглушил порыв ветра.  Он донес гудки пароходов из порта. Таня
из-под  руки  глянула  на  рейд.  Черными  утюгами стояли  на  рейде  четыре
парохода.  Трапы и  штормтрапы свешивались с  бортов.  На корабли забирались
люди.  Толчея лодок,  катеров,  барж,  шампунек окружала пароходы... Даже на
этом расстоянии слышен был шум погрузки.  Истерические выкрики женщин, брань
мужчин, шипение лебедок, тащивших на борт разную кладь, изредка револьверные
и винтовочные выстрелы, которыми часовые сдерживали толпу, - все сливалось в
гул, тревожный и неровный.
     Еще вчера на рейде стояли десятки судов под всеми флагами мира. Сегодня
их оставалось четыре.
     Один  за  другим  прекращали они  погрузку.  Поднимали трапы  вместе  с
вцепившимися в них людьми.  Судорожно, сжимая лишь самое ценное, карабкались
люди на спасительные палубы. Пусть не было места для лежания - можно сидеть.
Пусть  не  было  места  для  сидения -  можно  простоять.  Можно  провисеть,
уцепившись за канат...  Лишь бы прочь сегодня,  сейчас,  немедленно из этого
города. Скорее! Скорее!.. Бежать, пока не поздно. Пусть тонут чемоданы! Черт
с ними,  лишь бы почувствовать под ногами гулкую палубу парохода, идущего за
границу.   В  трюмах,   на  шлюпках,  на  решетках  машинного  отделения,  у
кипятильника,  в коридоре, под фальшбортом, на кабестанах - всюду гнездились
люди, дико глядевшие на город, ставший им чужим.
     Разрезая  накипь  мелких  суденышек,  наполненных перепуганными людьми,
жаждавшими очутиться за тридевять земель отсюда, один за другим уходили суда
через Золотые Ворота, в открытое море...

     Таня влетела в дом, схватила красную косынку.
     - Устинья Петровна!  Последние уходят!.. Последние-е! Устинья Петровна!
Вы понимаете это?
     - Не маленькая! - ответила Любанская.
     Таня схватила палку, прикрепила к ней красную косынку.
     - Что ты делаешь,  Танюшка?  -  встревожилась Устинья Петровна. - А как
вернутся?
     - Не вернутся они сюда! Никогда! Наши сегодня вступают в город.
     Таня  закружилась по  комнате,  обняла  и  звонко  поцеловала старушку,
выскочила из домика и торжественно приколотила свой флаг к ограде.
     Встала,  сложив руки на груди,  и,  не замечая ветра, глядела на родной
город, который впервые почувствовала своим, своим по-настоящему.


        "2"

     К  двенадцати часам  сквозь  рваные  облака стало  проглядывать солнце,
освещая взбаламученный волнами залив.
     На   Вокзальную  площадь  начали   стекаться  рабочие  порта,   заводов
Эгершельда,  рефрижераторов.  Были  они  в  своих рабочих одеждах,  толпы их
двигались, как полки великой армии. Красные банты, словно огоньки, горели на
левой стороне груди у каждого.
     В этот день рабочие овладели городом.
     Исчезла  с  улиц  милиция  белых.  Не  стучали по  асфальту подкованные
гвоздями башмаки иноземных патрульных солдат.
     Патрули рабочих охраняли свой город.
     В  двенадцать часов  дня  построились рабочие шеренгами и  тронулись от
вокзала по Алеутской.  Шествие открывали грузчики Военного порта,  Торгового
порта,  Доброфлота,  железнодорожного узла. Кряжистые, сильные, в полотняных
робах с капюшонами на головах,  из-под которых молодо блестели их глаза, шли
они мерно,  грозно,  по-хозяйски,  не торопясь,  будто шаг за шагом,  дом за
домом,  квартал за  кварталом принимая город.  Там,  где проходили они,  уже
никогда не должна была ступить нога жадного чужеземца!
     Была в этом шествии сила, справедливая, непобедимая, вечная.
     Темные   колонны   заняли   Алеутскую,   Светланскую,   протянулись  до
Мальцевского,  мимо дома Бринера,  мимо датской радиостанции, мимо памятника
адмиралу Завойко  и  морского штаба,  над  которым расцвел огромный шелковый
красный стяг, мимо губернаторского дома, где ветер хлопал открытыми дверями,
мимо памятника адмиралу Невельскому...
     Тихо было в городе.
     В  половине первого задрожал воздух от  выстрела сигнальной пушки возле
сквера  Невельского,  отметившей  в  этот  день  не  наступление  полдня,  а
вступление в  город  партизанских отрядов.  По  этому сигналу заревели гудки
всех  заводов,  паровозов,  сирены катеров,  свистки электростанций...  Пять
минут,  точно песня,  колыхались над городом гудки.  И тогда колонны рабочих
разделились надвое и заполнили тротуары, образовав на улице широкий коридор.
     В  этот  коридор по  Китайской улице вошли в  город партизаны с  Первой
Речки.  С  гармошками,  с алыми лентами на шапках,  с протяжными песнями,  с
лихим посвистом вошли они  в  город,  путь  к  которому был  долог и  тяжел.
Сторожко ступали по  асфальту улиц лошади,  привыкшие к  сельским просторам,
фыркали,   раздувая  ноздри,   храпели,   косились  на  каменные  дома,   на
нескончаемые толпы по сторонам.
     Победителями входили партизаны во Владивосток.
     Во главе своего отряда шагал Афанасий Иванович Топорков. Кожаная куртка
топорщилась на  нем,  как новая -  так стянул ее  ремнем командир.  Шагал во
главе  своего  отряда и  Маленький Пэн.  Он  смотрел по  сторонам смеющимися
глазами, слыша, как кричали друг другу, указывая на него пальцами, китайские
грузчики, знавшие его хорошо:
     - Чега  сяодара -  Тады  Сяодара!  -  что  означало:  "Этот маленький -
Большой Маленький!"
     Китайцы выставляли вперед и вверх большой палец правой руки, восхищаясь
Пэном.
     Партизаны  примкнули к  рабочим,  стоявшим  на  тротуаре.  Смех,  шутки
послышались со всех сторон,  задымились цигарки,  заулыбались лица. Узнавали
знакомых,  знакомились вновь.  Топорков впервые  пожал  руку  Маленькому,  о
котором слышал  много  хорошего.  Оживленный говор  пошел  перекатываться по
улицам.
     В два тридцать выглянуло солнце из-за облаков...
     Мокрый  асфальт  отразил  веселую  толпу,  многоэтажные  дома,  голубые
просветы неба в облаках и солнечные лучи, лившиеся с высоты...
     Заиграли,  засверкали краски вокруг. И серое однообразие толпы исчезло,
явив праздничную пестроту костюмов.
     В  этот  момент  с  Китайской улицы  на  Светланскую въехали  всадники,
подобные русским богатырям. На них были островерхие шлемы с красной звездой.
Лица мужественные и  простые,  загорелые и  обветренные в  походах.  Широкие
красные петлицы,  точно на кафтанах стрельцов, алели на их груди. Горячились
кони командиров.  Строго шли народоармейцы,  неся на плечах винтовки, в дула
которых были воткнуты зеленые ветки или багряные виноградные листья.
     Дрогнул воздух от крика людей.  Нескончаемое "ура", то стихая, то вновь
нарастая до того,  что звенели стекла в окнах домов, пошло перекатываться по
многокилометровому коридору  улиц,  устланному сосновыми  зелеными  ветками.
Шапки полетели вверх.
     В город вступила Красная Армия.
     В этот день, 25 октября 1922 года, закрылась последняя страница истории
гражданской войны в России.


        "3"

     Склоны   владивостокских  холмов  были   усеяны  народом,   наблюдавшим
вступление войск в город.
     Среди толпы была и Устинья Петровна,  ждавшая в этот день сына и потому
накинувшая  индийский  шелковый  полушалок  -   свадебный  подарок  старшего
механика; с нею была и Таня.
     Старушка  стояла  чинно,   словно  это   она   принимала  парад.   Таня
волновалась, перебегала с места на место, где лучше видно.
     Зрители усеяли крыши домов, заборы, деревья.
     Глядели,  обмениваясь замечаниями,  на  невиданное зрелище до  тех пор,
пока  не  прошла  кавалерия,  пехота,  артиллерия,  пулеметные  роты.  Потом
потянулись пароконные телеги армейских обозов,  санитарные фуры и,  наконец,
вызвавшие взрыв  веселого оживления походные кухни.  Гордо  сидели повара на
передках, дымились трубы кухонь, и запах гречневой каши струился из котлов.
     Орудийные залпы возвестили утверждение власти ДВР в последнем очищенном
от белых и интервентов городе.


        "4"

     После парада многотысячные митинги состоялись на площадях.
     На  трибуну взошел Антоний Иванович.  Он  разгладил свои пушистые седые
усы.  От волнения руки его дрожали.  Чтобы унять эту дрожь, Антоний Иванович
оперся руками о барьер. Долгим взглядом он оглядел собравшихся.
     Здесь были те,  кто локоть к локтю стояли все это время в одной шеренге
армии дяди Коли.
     Вот Федя Соколов.  Он с таким вниманием, весь подавшись вперед, смотрит
на  Антония Ивановича,  будто  видит его  впервые в  жизни.  Федя  сегодня в
праздничном тесном пиджаке,  обтянувшем его  сухие лопатки,  шелковая рубаха
топорщится.
     Вот Квашнин. Точно утес среди моря, возвышается он в толпе.
     Алеша, увешанный оружием, в черной кожанке, с огромным красным бантом и
алой  лентой на  лохматой папахе,  не  похож сейчас на  деповского рабочего.
Антоний Иванович думает про себя:  "Ишь ты,  бравый какой!  Вояка!..  Скоро,
поди, в цех придешь воевать..."
     Вот стоит Чекерда,  картинно опершись на саблю,  отобранную у  Суэцугу.
Его привел сюда Алеша,  сказав:  "Сопки ты,  паря,  видел...  теперь на  мою
породу, на деповских, погляди! Они потверже сопок будут..."
     И  Нина  тут  же.  Пепельные ее  волосы  облаком реют  над  серьезным и
торжественным лицом;  она не видит взглядов, которые бросает на нее украдкою
Алеша Пужняк.
     Вот и  сам дядя Коля.  За последнее время у него совсем побелели виски,
но темные глаза горят молодым блеском, и эта неугасимая молодость, брызжущая
из глаз Михайлова,  спорит с сединой и побеждает ее.  Голубоглазый мальчуган
крепко держится за его пиджак, не отходя от него ни на шаг. Сияющими глазами
смотрит на Михайлова жена, - наконец они вместе!
     ...Тысячи знакомых и  родных лиц  обращены к  Антонию Ивановичу.  Глаза
всех устремлены на  него в  ожидании того,  что скажет старый мастер.  Среди
друзей нет Виталия Бонивура, и грусть трогает душу Антония Ивановича. "Погиб
за  советскую власть!"  И  не  мертвым,  а  живым  встает перед его  глазами
Виталий.
     В наступившей тишине, когда многотысячная толпа затихла так, что слышны
стали разоравшиеся где-то петухи, предвещавшие хорошую погоду, старый мастер
сказал:
     - Слово мое  будет короткое,  товарищи!  Все мы  об  одном думаем.  Так
давайте  же  просить советскую власть,  товарища Ленина,  чтобы  приняли они
Дальневосточную нашу  республику в  свою семью!  Чтобы была единая Советская
Россия! От западной границы и до самого Тихого океана навеки нерушимая!..
     Он  хотел еще что-то  добавить,  но  тут Федя Соколов вытянулся во весь
свой  саженный рост и  поднял длинную свою руку с  широкой ладонью так,  что
рукав на ней задрался по локоть. Он крикнул что есть силы, давая выход тому,
что скопилось в его душе:
     - Голосу-ю-ю-у!
     И  лес рук поднялся вслед за  рукой Феди Соколова,  клепальщика первого
разряда депо Первая Речка...
     ...Не  дождавшись окончания митинга,  Алеша  сказал  Чекерде и  Цыгану,
стоявшим возле него:
     - Эй, люди! У меня тут сестренка живет. Пошли!
     - Неудобно! - возразил Цыган.
     - Брось!  -  сказал Алеша, и озорной огонек мелькнул у него в глазах. -
Таньча,  поди,  разных штучек-ватрушек напекла... Терпения нет, до чего есть
хочу.
     Она стали пробираться через толпу и увидели Нину,  с грустью смотревшую
на вокзал. Воспоминания нахлынули на нее с неодолимой силой. Она задумалась.
     Веселый чертенок озоровал в  этот  день в  Алеше.  Он  подтолкнул Нину,
сделал страшные глаза и сказал:
     - Сейчас же пошли, быстро!
     Встревоженная Нина пошла за ним.
     - Что случилось, Алеша?
     Выйдя на свободное место, Пужняк объяснил:
     - Тут неподалеку, на Орлином Гнезде, тебя ватрушки дожидаются!
     Нина укоризненно покачала головой:
     - Ну, Алеша, когда ты повзрослеешь?
     Нечего было и  думать пробраться на  прежнее место возле трибуны.  Нина
видела, что толпа сгрудилась еще сильнее.
     - Пошли, когда так! - улыбнулась девушка.


        "5"

     Алеша широко распахнул дверь в дом Любанской.
     - Здесь Таньча... то есть Татьяна Пужняк, живет?
     Устинья Петровна хотела ответить, но мимо нее из комнаты Виталия вихрем
пролетела Таня и  бросилась на  шею  брату;  за  ней  виднелись Соня,  Катя,
Машенька, Леночка.
     - Алешка, как я по тебе соскучилась!.. Братка мой милый!..
     У Але