и  задымили  папиросами.  Караев  тоже
закурил,  резко  щелкнув крышкой серебряного портсигара.  Он  сел  на  стул,
услужливо придвинутый рябым. Сосредоточенно выпустил изо рта несколько колец
дыма,  смахнул их  рукой.  Вынул из  кармана гимнастерки гребенку,  причесал
растрепавшиеся волосы,  положил гребенку в карман и сказал Бонивуру, который
исподлобья следил за всеми движениями ротмистра:
     - Ну-с,  молодой человек,  надеюсь,  что  мы  с  вами сговоримся...  Вы
человек  образованный,   интеллигентный.   Вы,   надеюсь,  поймете,  что  не
обязательно превращаться в  котлету...  Подумайте  над  этим.  Я  задам  вам
несколько вопросов,  вы  на  них ответите,  и  затем мы расстаемся.  Вы меня
поняли?  Я спрашиваю -  вы отвечаете,  и затем расстаемся.  Мы незнакомы.  И
никто не узнает,  что эти сведения сообщили вы... Есть у вас владивостокские
явки? Я жду, - подчеркнул он.
     - Я ничего не скажу!  -  ответил Бонивур.  -  И среди нас вы не найдете
предателей.
     - Однако же этот фельдшер,  как его...  Кузнецов, кажется, выдал вас? -
едко сказал ротмистр.
     - Он случайный человек,  -  поднял Бонивур голову.  -  И он не избегнет
справедливого суда.
     - Чьего суда?  - поднял брови Караев. - Понятия о справедливости бывают
весьма относительны.
     - Высшей справедливостью в нашем понятии,  - отозвался Бонивур, - будет
окончательное истребление подобных вам,  забывших честь и совесть, продающих
родину иноземцам.
     - Ого,  как ты заговорил!  -  протянул Караев, и красные пятна пошли по
его лицу. Он крикнул рябому казаку: - Иванцов!
     Рябой  подошел и  глянул  на  Виталия.  Нахмурил брови,  словно  что-то
припоминая.  Недобрая ухмылка растянула его  рот,  обнажив желтые от  курева
клыки. Сжав зубы, заиграл желваками. Лицо его потемнело.
     - Ага!  С  увиданьицем!  -  процедил он,  будто про себя,  и  глаза его
вспыхнули: он узнал Виталия.


        "6"

     Рябой бил молча,  тяжело дыша,  сосредоточенно и  методически.  Выждав,
ротмистр сделал знак. Рябой отступил:
     - Говорить будете?
     - Я ничего не скажу, - глухо ответил Бонивур.
     - Даже если от вашего слова будет зависеть жизнь товарища?
     Виталий содрогнулся от этих слов.
     По  знаку  Караева казаки подняли Лебеду и  стали выламывать ему  руки.
Лебеда крепился. Сжал челюсти так, что на скулах буграми вздувались желваки.
Шея  покрылась тугими  синими жилами.  Он  слышал последние слова  Караева и
старался ни  одним  звуком  не  выдать боли,  чтобы  не  подвергать Бонивура
искушению.  Но  когда треснула кость на  раненой руке,  он  глухо замычал от
боли,  рванулся в  сторону,  потащил на  себя палачей,  заметался,  стараясь
вывернуться. Гудела земля от топота ног. Ругательства, хриплое дыхание белых
и стоны Лебеды наполняли полумрак навеса.
     И тогда жгучими,  мужскими слезами заплакал Бонивур,  видя,  как ломают
Лебеду палачи.  Вырваться бы,  налететь на  белых!  Раскидать их,  взять  бы
Лебеду и  утишить его страшную боль!  Но  не  рвется веревка и  не падает на
землю. Связаны руки, и все глубже впивается веревка в тело.
     Караев смотрел на Бонивура,  и ноздри его раздувались. Вынул из кармана
флакон, намочил платок, глубоко вдохнул запах духов.
     - Ну,  будете говорить?  - тихо спросил он. - Одно ваше слово, назовите
явки - и мы оставим старика в покое... Ну?!
     Бонивур собрал кровь, наполнявшую его рот, и плюнул в ротмистра.
     Караев отскочил.
     - Ах, вот как! Ну, попробуем по-другому.
     Палачи  оставили  Лебеду  и  бросились к  Бонивуру.  Ротмистр  приказал
устроить дыбу.  Ноги Бонивура привязали к столбу,  через стропила перекинули
длинную веревку и зацепили его связанные руки.  Потянули за веревку. В плечи
Бонивура ударила резкая, горячая боль. Бонивур закатил глаза. Ему плеснули в
лицо водой.  Он пришел в  чувство.  Воспаленными глазами уставился Караев на
Бонивура.
     - Будешь говорить?
     Виталий отрицательно мотнул головой.
     Пытка продолжалась...
     Но юноша молчал.
     Он уже не походил на человека.  Лебеда закрывал глаза, чтобы не видеть,
а  Бонивур,   казалось,  смотрел  на  него  остановившимся  взором.  Наконец
измученный старик крикнул:
     - Да перестаньте же!.. Христом-богом молю!
     - Скажешь? - обернулся к Лебеде ротмистр, часто мигая.
     И тогда Виталий хрипло,  превозмогая невыносимую боль,  словно на чужом
языке, невнятно, с трудом сказал и взглядом погрозил старику:
     - Не смей... дед... говорить... не смей!
     Ожесточение обуяло  белых.  Они  пытали  его  уже  только затем,  чтобы
заставить кричать.  Но  Бонивур даже  не  стонал.  Столько силы было в  этом
растоптанном, изломанном теле, что боль не могла победить его.
     Корчился Лебеда.
     - Виталя, Виталька... Ох-х... Виталька, родной! - твердил он.

     ...Ночь подходила к  концу.  Гасли одна за другой звезды.  Чернота ночи
сменилась предрассветной мглой.  Отупевшие мучители терзали Бонивура и  сами
были словно во сне, от которого не могли очнуться.
     Даже  огонь  не  заставил юношу закричать.  Выпустили палачи головни из
рук. Упали они на землю, дымясь и тлея.
     И тогда Караев вынул клинок. Он вырезал на груди Бонивура, там, где все
еще билось сердце комсомольца, пятиконечную звезду.
     Втягивая голову в  плечи,  Бонивур извивался от  дикой боли.  Но  когда
сошлись  последние  окровавленные линии,  образовав звезду,  он  выпрямился,
поняв, какой знак положили на его тело.
     Прощаясь с жизнью,  со всем, чего не видели уже его глаза, с теми, кого
не встретит он больше,  с Настенькой, с товарищами, со всем лучшим, что было
у него в жизни, со всеми надеждами и с самой жизнью, он крикнул:
     - Да здравствует коммунизм!
     В страхе застыли палачи.  И,  не зная,  что еще сделать,  но видя,  что
юноша не побежден, кинулся к нему Караев, взмахнул саблей...
     Вспыхнул напоследок костер и погас.  Страшась содеянного, не глядя друг
на  друга,  белые ушли  из-под  навеса,  и  шаги их  затихли.  Караев спиной
попятился к выходу, дрожа всем телом.
     Суэцугу пугливо посмотрел на Лебеду и выстрелил в него. С револьвером в
руке вышел японец,  озираясь на навес,  словно тот,  кто оставался там,  мог
догнать его и схватить.  Наткнулся на что-то,  повернулся и бегом бросился к
сараю,  откуда  доносились  хруст  травы  и  звякание  уздечек:  там  стояли
оседланные лошади.
     Караев вскочил в седло,  ударил коня шпорами так,  что тот взвился,  и,
резко повернув,  погнал его к  Раздольному.  Клочья травы и  земли летели от
копыт.
     Вслед за Караевым помчались Суэцугу и белоказаки.
     ...С низин полз белый туман, путаясь в траве. Седые клочья его тянулись
вдоль  построек,  закрывая  их;  они  вошли  под  навес,  прикрыли стойки  и
лежавшего Лебеду,  укутали босые ноги Бонивура, поднялись выше и скрыли все:
будто и не было на свете ни хутора, и ни того, что произошло здесь...


                       Глава двадцать девятая

        "ИДУЩИЕ ВПЕРЕД"


        "1"

     Хмурое утро вставало над селом.
     Мишка проснулся,  едва тусклый свет глянул через дерюжку,  которой было
завешено окно.  Отец сидел за столом перед кринкой с  молоком и медленно ел.
Мать, прислонясь к косяку окна, смотрела на отца. Мишка свесил ноги с печи.
     Из-за  околицы донесся женский крик.  Мать  побледнела и  прислушалась.
Отец через дерюжку посмотрел в окно.
     - Наши,  кажись!  - молвил он, схватил со стены телогрейку и выбежал на
улицу.
     Мать  накинула на  плечи полушалок и  бросилась вслед.  Изба  опустела.
Мишка шмыгнул носом,  слез  с  печи и  подобрался к  окну.  Сунув голову под
дерюжку, он прильнул к стеклу, приплюснув нос.
     К околице, обгоняя друг друга, бежали мужики и бабы.
     От околицы шла толпа.  Впереди -  конный с  красным флагом,  а за ним -
партизаны с винтовками, с лошадьми в поводу. Партизаны что-то несли.
     Мишка прижался к  стеклу плотнее.  Поискал среди партизан Бонивура и не
нашел.  Зато он увидел Вовку.  Маленький Верхотуров шел рядом с  Топорковым,
опустив руки,  будто плети.  Перевязанная его голова, изуродованное опухолью
лицо делали его неузнаваемым.  Если бы не знакомая рубаха в голубой горошек,
подпоясанная  наборным  ремешком,  да  полосатые  тиковые  штаны,  Мишка  не
распознал бы деревенского заводилу.
     Толпа  направилась  к  школе.   Партизаны  положили  свою  ношу.  Народ
сгрудился вокруг. Командир отряда взошел на крыльцо и заговорил.
     Мишка слез с  подоконника.  Надел на босу ногу худые отцовские ичиги и,
не  закрыв за собой дверь,  выбежал на улицу.  Крестьяне и  партизаны стояли
тесно.  Мишка  попытался  пробраться внутрь  круга.  Наткнулся  на  знакомые
стоптанные,  с  сыромятной подвязкой ичиги.  Поднял  вверх  голову и  увидел
рыжеватую бороду отца.  Мишка потянул его за полу.  Отец нагнулся к нему, и,
не удивившись тому, что сын здесь, поднял его на руки.
     Говорил командир так,  будто  каждое  слово  давалось ему  с  болью.  У
крестьян  были  строгие,   окаменевшие  лица.  Женщины  плакали,  закрываясь
платками.  Мальчуган хотел спросить,  почему они  плачут,  но  побоялся.  На
сентябрьском ветру он продрог.
     Отец подозвал мать, передал ей Мишку и велел идти домой.
     Вернулся отец в  дом  не  скоро.  Молча достал со  слег,  подвешенных к
потолку,  несколько высохших досок, которые берег для поделки ульев, порезал
их, обстругал и принялся сколачивать гроб.
     Мать прижала сына к себе и фартуком вытерла слезы.
     - Такой молодой!.. - сказала она.
     - А что им молодость? И грудных не помилуют! - ответил отец.
     Глядя на его работу, мать вполголоса вспоминала:
     - На живом теле звезду вырезали... Нелюди!
     - Кто, мама? - спросил Мишка.
     - Ты не слушай, сынок! - спохватилась мать.
     - А гроб кому?
     - Одному дяде... партизану Бонивуру... Убили его белые...
     - За что убили? - раскрыл Мишка глаза.
     - Не поймешь, - сказал отец. - Сейчас не поймешь.
     Но  Мишка понял,  что черноглазый партизан уже не научит сельских ребят
новой песне,  не  устроит состязаний наперегонки,  не покажет,  какие надо с
ружьем приемы делать.  Нет Бонивура!  Мишке стало тоскливо.  Он посмотрел на
мать,  на отца.  И  в глазах родителей была та же тоска.  Мишка сморщил нос,
хотел чихнуть и неожиданно заплакал. Растер грязным кулаком слезы по лицу и,
видя, что мать и отец задумались, тихо вышел из избы.
     Ребята толкались на улице.
     Увидав, что в штаб потянулись сельчане, ребята пошли туда же. У крыльца
стоял  караул.  Красный  флаг,  подвешенный у  входа,  был  перетянут черной
лентой. Часовые не двигались, не шевелились, они словно застыли, глядя прямо
перед собой.  Люди входили и  выходили,  а часовые стояли,  словно каменные.
Поднялись на крыльцо и ребята.
     Комната была украшена зеленью.  Перекрещенные еловые ветки были прибиты
в  простенках и  над  дверями.  Ветки  же  покрывали и  пол  зеленым ковром.
Посредине комнаты стояли два стола,  а  на них покоился гроб.  Был накрыт он
партизанским знаменем.  Потемневший от ветров и  копоти красный шелк мягкими
складками свисал на  пол.  Белый с  незабудками платочек был накинут на лицо
Бонивура, платочек, который Нина вынула из своего вещевого мешка.


        "2"

     И Вовка Верхотуров был тут.  Он не сводил глаз с гроба Бонивура.  Через
знамя и  через платочек,  накинутый на  лицо комсомольца,  он  видел Виталия
таким,  каким застал его,  когда с группой партизан прискакал из Ивановки. В
полуверсте от белых следовал он, когда те волочили пленников на расправу. Не
помня себя,  нахлестывал коня,  мчась за подмогой.  И мчались с ним вместе и
земля,  и небо,  и кусты по обочинам дороги. Так летел маленький Верхотуров,
что и до сих пор чудилась ему эта бешеная скачка.
     Не успела помощь!
     И стоял Вовка,  глядя на гроб,  и не верил,  что все события вчерашнего
дня случились на самом деле,  и раздвоились чувства его, и тому, что Бонивур
мертв, не мог он поверить.
     Заметив Верхотурова, Мишка шепнул ему:
     - Вовка!
     - Но  тот  не  слыхал.   Мишка  позвал  вторично.  Вовка  посмотрел  на
Басаргина,  будто на пустое место,  и Мишка не осмелился окликнуть Вовку еще
раз.
     Ребята  долго  смотрели  на  гроб  и  пытались  представить  себе  лицо
Бонивура. Так для них и остался он черноглазым, вихрастым, веселым и живым.
     Партизанский караул  стоял  у  тела  Бонивура Алеша  Пужняк и  командир
отряда вытянулись у гроба.  Топорков, отдав воинскую почесть Виталию, отошел
и шепнул что-то Вовке Верхотурову. До сих пор стоявший в неподвижности Вовка
встрепенулся и вспыхнул.
     Дали Вовке ружье.  Он  встал на  место Топоркова.  Мальчишеская радость
овладела им,  когда настоящая винтовка оказалась в  его  руках.  Лицо  Вовки
залилось краской.  Он  взглянул на  Алешу  и  стал  навытяжку.  Кончик штыка
блестел,  как звездочка.  Винтовка была тяжелая и холодная. Как солдат стоял
Вовка.  "Эх-х!  Виталя посмотрел бы сейчас!" И тотчас же подумал Вовка,  что
Виталий уже ничего не увидит и не услышит. Не мог совладать с собой Вовка. И
по щекам его покатились слезы.
     Алеша Пужняк метнул на Вовку быстрый взгляд,  и  у партизана покраснели
веки, словно нажег их ветер...
     Толпились у входа крестьяне и партизаны.  Курили, молчали, - время слов
еще не пришло...


        "3"

     Неотступная тревога за Настеньку терзала сердце Марьи Верхотуровой: что
сталось с Настенькой? И остальные девчата в этот вечер все глаза проглядели,
высматривая,  не  покажется ли  где-нибудь она,  хотя бы под штыками...  Уже
стемнело,  когда белые покидали село,  -  в  сумерках трудно было распознать
кого-нибудь в сумятице возле штаба...
     Кто знает,  на что надеялись подруги, когда кинулись в штаб после ухода
карателей,  но встретили их пустые,  захламленные окурками да рваной бумагой
комнаты с раскрытыми дверями, - Настеньки здесь не было...
     - Увели, гады! - сказала Марья, жалобно оглядывая товарок.
     ...На рассвете опять собрались девчата вместе,  раздумывая,  что теперь
делать.  А  тут один парнишка,  который был с Вовкой,  когда тот из-за сарая
следил,  по какой дороге поскачут караевцы, стал клясться, что белые увели с
собой  только  Бонивура и  еще  одного партизана,  а  кого  именно -  он  не
разглядел,  и что Настеньки с ними не было.  "Ну что,  глаз у меня нету, что
ли?" - заверял он.
     Подошла к девчатам мать Марьи и Степаниды, поглядела на дочерей.
     - Надо бы поискать,  девочки!  -  тревожно сказала она,  и от этих слов
всем стало не по себе.
     Ксюшка поднялась, но Марья замахала на нее руками.
     - Сиди уж,  Ксеньюшка!  Мы сами...  Пошли, Степа! - взяла она сестру за
руку.
     Стали девушки спрашивать, не видал ли кто-нибудь Наседкиных.
     Спросили в  одном  дворе,  в  другом...  Тревога  охватила их.  Из  хат
выскакивали девушки  и  женщины,  объятые  одной  мыслью,  переглядывались -
видно, несчастье не ходит в одиночку!..
     Стали искать мать и дочь окрест села.
     Кто-то припомнил,  что будто с выгона слышался ночью не то крик,  не то
плач.  Готовые к худшему,  разделились на две группы и стали обходить выгон,
осматривая каждый куст и ямку.
     Издалека Марья приметила что-то темное возле сосен.
     Закусив  кончик  головного платка  и  подбирая  юбку,  бросилась она  к
соснам. Остальные побежали за ней, подзывая друг друга...
     И вот увидели они:  лежит со сложенными руками Настенька на траве,  еще
не  пожелтевшей здесь,  оттого что  ветви сосен прикрывали траву от  палящих
лучей солнца, а возле Настеньки в горестной позе, сама словно неживая, сидит
мать...  Ветер треплет волосы Настеньки,  то и  дело закрывая ей лоб и лицо.
Мать тихонько отстраняет волосы, чтобы не мешали они смотреть на дочь.
     - Остаповна! - позвала Верхотуриха.
     Мать не  услышала ее.  Плача и  причитая,  кинулась Верхотуриха на  шею
Настиной матери,  чтобы принять на себя часть горького ее горя. Тогда поняла
Остаповна, что уже не одна она возле Настеньки, и обвела взором толпу. Глаза
ее,  обметанные темными  кругами,  потускнели и  глубоко запали.  Неизбывная
тоска написана на  ее лице.  Слез уже не было,  все их выплакала мать за эту
ночь...
     - Нема у  меня дочки!  -  тихо сказала она  и  погладила Верхотуриху по
плечу, словно ее надо было утешать. - Нема!
     - Бог дал - бог и взял, Остаповна! - сказала Верхотуриха.
     - Бог? - спросила мать, и недобрая усмешка искривила ее губы.
     Вздохнули девушки  в  толпе,  насупились мужчины,  дрогнули и  потупили
глаза, - что могли они сказать матери?
     ...Подняли партизаны Настеньку на носилки, сложенные из винтовок, точно
была она солдатом и погибла в бою.
     Несли тихо,  ступая след в след.  Сбоку шла мать, едва касаясь земли, и
смертной мукой светились ее сухие глаза, и тихо говорила она что-то, слышное
только одной  Настеньке,  и  поправляла волосы на  лбу  дочери,  когда ветер
раздувал их...  Поддерживала ее  старая Верхотурова под руку и  чувствовала,
что мать не понимает, кто идет рядом с ней.
     - Остаповна! Остаповна! - окликала она, но мать не слышала ее.
     Шли  партизаны,  несли мертвую девушку,  и  клубились над  их  головами
облака,  несясь тесной толпой в  ту  же  сторону,  куда шли люди.  Клубились
облака и кипели, будто что-то рвалось в небе, металось и искало выхода.
     Потемнело,   осунулось  лицо   матери.   Словно  каменной  стала   она.
Верхотуриха тронула ее за рукав и сказала:
     - Остаповна! Почитать бы над Настенькой псалтырь.
     Мать повернулась и непонимающе глянула на старуху.  Та повторила.  Мать
тихо качнула головой.
     - Не надо!  - жестко сказала она и опять замолчала и замкнулась в своем
горе, где, кроме Настеньки, не было никого.
     ...Лишь когда комья земли глухо стукнули о крышку гроба, забилась мать,
словно птица,  застигнутая грозой. Бережно ее взяли женщины и уговаривали. А
потом она точно сломалась,  утихла,  и глаза ее померкли.  Увели мать домой.
Яркий румянец появился на  ее щеках.  Сухонькое тело затряслось и  забилось.
Куда-то порывалась мать,  извивалась и  боролась с  кем-то.  Бредила,  и  из
несвязных слов поняли испуганные женщины,  что вступила она в единоборство с
богом.  Всю ночь мать проборолась с ним и,  должно быть, одолела, потому что
под  утро радостная улыбка тронула ее  губы.  Она  громко сказала Настеньке:
"Иду, иду!" - и ушла.
     Женщины положили на  ее веки медные пятаки и  зажженную свечу вложили в
скрещенные на груди руки.
     За  околицей,  у  берез,  на пригорке,  выросли могильные холмики.  Две
красные звезды,  сделанные Алешей Пужняком,  возвысились над холмами, видные
издалека.  Прогремели выстрелы,  которыми партизаны отдали  воинскую почесть
товарищам.   Долго  перекликались  сопки,   разбуженные  залпом;  долго  эхо
повторяло салют.
     Когда ушли все,  к могилам подошла Нина.  Она стояла,  не вытирая слез,
струившихся непрерывно, и глядя на красные звезды и высокий березовый крест,
выросший на пригорке. Потом опустилась на землю и обняла руками голову...
     Только утром вернулась она в деревню.


        "4"

     Вспомнил Мишка про звездочку,  которую сорвала с его картуза мать, стал
шарить в  полыни.  Вовка Верхотуров,  не находя себе места,  бродил по селу.
Увидел Мишку,  спросил,  что он ищет. Мишка сказал. Вовка молча принялся ему
помогать.  Долго лазили ребята по траве, ползали на коленях, раздирая полынь
и  репейник руками,  шаря  по  земле.  Принимались искать несколько раз,  но
только устали и перепачкались, ничего не найдя.
     - Где же твоя звезда, Мишка?
     Постояли ребята, посмотрели вокруг. Опять алел над штабом красный флаг.
Солнце  палило  землю.   Проносились  мимо  ребят  золотые  паутинки.  Мишка
посмотрел на Верхотурова.
     - Ты теперь в партизаны пойдешь? - спросил он.
     Вовка ответил не сразу.
     - Не берут.  Говорят,  маленький! - сказал он, насупясь. Но ничего... я
выра