шутит.
     Ветеринар тронул его за плечо.
     - Пошли.

     Они  спустились по  косогору  к  дороге.  Фельдшер перестал обращать на
мальчика внимание,  занятый своими мыслями.  Тонкие губы его сжались. Поверх
очков он  рассматривал окрестные сопочки.  Ему  стало жарко.  Он  снял  свою
помятую соломенную шляпу. Покатая, с залысинами голова его блестела от пота.
     Мальчуган вспомнил об орехах. С орехами Мишка вытащил и травку, которую
бросил ветеринар.  Он  пожевал ее  -  невкусно,  пощипал невидный цветок ее.
Решил:  надо отдать рыжеусому,  пусть лечит кого-нибудь. Фельдшер отошел уже
далеко. Мишка пустился за ним вприпрыжку. Догнав, дернул за рукав:
     - Дяденька!
     Тот вздрогнул, обернулся и с досадой сказал:
     - Чего тебе?
     Мишка протянул ему валериану.
     - На, возьми травку. Лечить будешь.
     Фельдшер посмотрел на  Мишку,  взял  травку и  раздраженно бросил ее  в
придорожные кусты.
     - Иди ты со своей травкой, знаешь куда...
     Мишка простодушно сказал:
     - Это не моя, а твоя!
     Фельдшер нахмурился.
     - А чего ты, собственно, ко мне привязался?
     Он отвернулся и крупными шагами пошел в село.  Мишка обиделся. Губы его
сложились в  плаксивую гримасу,  глаза покраснели и наполнились слезами.  Он
хотел заплакать, но ветеринар ушел уже далеко.


        "2"

     Кузнецов огородами добрался до избушки, которую отвели ему. Из окон его
избы  видны были  школа,  превращенная в  штаб  отряда,  площадь и  проезжая
дорога.
     На площадь выходила и лавка Чувалкова.
     Сам Чувалков сидел на табуретке у дверей лавки,  в тени,  выглядывая на
улицу.  В этот час покупателей не было. Чувалков сосал леденец и посматривал
на штаб,  не пропуская никого,  кто входил или выходил оттуда.  Не выходя из
лавки,  Чувалков видел  весь  конец.  Он  заметил  и  Кузнецова,  когда  тот
переходил улицу.
     Не   раз,   еще  при  белых,   Кузнецову  приводилось  разговаривать  с
Чувалковым.  Во  хмелю фельдшер был  словоохотлив,  а  Чувалков умел  всегда
вовремя подлить водки своему собеседнику и  так  занять его,  что  тот и  не
замечал,  что  сам Чувалков пил мало,  а  все больше угощал.  Чувалков редко
открыто высказывал свои мысли,  часто облекая их, когда нельзя было умолчать
о  своем мнении,  в  евангельские изречения,  очень удобные для того,  чтобы
вложить в  них  любое содержание.  Так  получилось,  что  за  короткое время
Чувалков узнал  всю  подноготную Кузнецова,  а  последний знал  о  Чувалкове
только то,  что считал возможным сказать о себе лавочник.  Иногда, подвыпив,
Кузнецов,  обливаясь пьяными  слезами,  сетовал  на  то,  какую  несчастную,
маленькую и  подленькую жизнь он прожил:  он терзался тем,  что когда-нибудь
ему придется держать за нее ответ. А то, что она была и маленькой, и мелкой,
и подлой, он сам хорошо понимал.
     Чувалков слушал молча, сочувственно кивал головой. Сочувствие распаляло
фельдшера, он тянулся с пьяной улыбкой к Чувалкову и твердил:
     - Всю душу свою выложил, исповедаюсь тебе, Николай Афанасьевич, какой я
есть гнус и каин!
     Чувалков не разуверял,  не утешал, но, когда он начинал говорить о том,
что волновало фельдшера,  все облекалось в такие слова,  что вдруг вся жизнь
Кузнецова приобретала какую-то значимость и  оказывалась направляемой божьей
рукой и волею и сам он превращался в "орудие господа", и это возвышало его в
собственных глазах. Его тянуло к Чувалкову, хотя лавочник ничем не выказывал
своего расположения к фельдшеру,  кроме угощения,  в котором он, впрочем, не
отказывал никому из односельчан.
     Фельдшер заметил  раскрытую дверь  лавки  Чувалкова,  подумал-подумал и
побрел к ней.
     - Здорово! - сказал он хозяину.
     - Христос  с  тобой,  -  отозвался Чувалков и  пододвинул гостю  вторую
табуретку.
     Они стали смотреть на улицу, на штаб, живший своей жизнью.
     - Ворочаются! - сказал Чувалков.
     - А чего им не ворочаться!  -  ответил Кузнецов.  -  Видно,  скоро и во
Владивостоке хозяиновать будут.  Нашито,  слышно,  отступают.  Конец, видно,
выходит.
     Прищурившись,  Чувалков посмотрел на  фельдшера и  погладил свою бороду
обеими руками.
     - Кому конец, а кому начало! - сказал он загадочно.
     Кузнецов хмуро  глянул на  хозяина.  У  того  глаза  светились какой-то
затаенной мыслью. Кузнецов кивнул на штаб:
     - Этим, что ли, начало? Мало радости, Николай Афанасьевич!
     - И этим... и другим! - опять тем же тоном сказал Чувалков.
     - Что-то загадки вы загадываете!
     - Господь не даст воцариться Ваалу! - сказал Чувалков.
     Кузнецов досадливо махнул рукой.
     - Господь!  -  хмыкнул он с непередаваемым выражением. - Далеконько ему
до нас,  грешных...  Шатается земля под ногами, и свет в глазах темнеет. Что
будет? Куда податься? За кого держаться?.. - Он посмотрел на Чувалкова.
     - А друг за друга!  -  живенько вставил Чувалков.  -  Друг за друга,  а
господь -  всем нам опора!  Вот ты ко мне ходишь,  я  с некими людьми беседы
веду, у тех свои братья по духу! По единому камню крепости воздвигаются. Вот
и  надо воздвигнуть крепость в  стане Вааловом...  Возносится дерево к небу,
шумит листами-то,  а корни его червь гложет.  Мал червь,  а дерево точит,  и
падает оно!  Велика сила у червя господня,  не слышна уху работа его,  а и в
нем воля господа живет. Вот и мы черви господни!..
     - Мудрено!  -  уставился Кузнецов в пол.  -  Черви, черви! - сказал он,
помолчав,  и дальнейшие слова его показали, что ничего мудреного для него не
было в словах Чувалкова.  -  Человек червя-то вот как!  -  Кузнецов показал,
будто растирает что-то  на полу ногой.  -  И  все,  нет червя!..  -  Он даже
скрипнул зубами от  охватившей его неожиданной дрожи страха и  ненависти.  -
Вот у тебя землю отняли? Отняли! Что ты сделал? Молитовки твердишь! А спасут
тебя молитвы,  когда у  тебя лавку отберут?..  И  отберут,  у  них  это один
момент!.. Вот тебе и крепость! Тьфу! Слушать тошно, Николай Афанасьевич.
     - Землю отобрали, а душу не отберут! - сказал Чувалков спокойно. - Была
бы душа, а господь надоумит.
     Кузнецов  зло  посмотрел на  Чувалкова.  Пораженный и  сбитый  с  толку
спокойствием собеседника, он сказал:
     - Да ты знаешь что-нибудь, что ли, Николай Афанасьевич? Не томи.
     - Верую! - сказал Чувалков.
     Кузнецов отвернулся, махнув рукой, - его совершенно не затронуло слово,
сказанное Чувалковым.
     Увидев это, Чувалков тихо проговорил:
     - Коли лодка перевернулась, дурак тот, кто идет ко дну. Влезь на лодку,
осмотрись,  примерься,  да  и  обратно ее  ворочай,  чтобы  опять сесть.  Не
понимаешь? А еще фершал!..
     Он наклонился к Кузнецову и вполголоса заговорил:
     - Вот  ты  говоришь,  скоро  "они"  хозяиновать во  Владивостоке будут.
Пущай!..  Сколь годов воевали,  теперь, кроме этого, ничего не знают. Солдат
понаделали.  А  разве солдат работник?  Землю разорили,  хозяйство развеяли.
Теперя победят -  что увидят? Жрать нечего. Заводов нет. Машин нет. Ни-ча-во
нету!  И  денег нету...  Все чисто пустыня аравийская.  Понял?  И  вся Расея
такая. Теперя за голову возьмутся, зубами пощелкают, пощелкают, да на поклон
к  загранице пойдут  -  взаймы просить,  машин,  да  инженеров,  за  припасу
всякого. Понял? А те, думаешь, что?
     - Ну, откажут! - кивнул головой Кузнецов. - Значит, нам крышка.
     - Не откажут!  -  сказал Чувалков.  - Охотой дадут, чего хочешь. Но для
порядку своих пришлют. Деньги дадут, да из своих рук не выпустят. Понял? А у
кого деньги,  тот и хозяин. Вот и начнут полегоньку лодку-то переворачивать,
пока опять не станет на воду как след...  Силой-то с  большаками сладу нету.
Понял? А тута против денег-то что они сробят? Ничего! Все кричат "буржуй" да
"буржуй",  - а буржуя господь хозяиновать учил не одну сотню лет. Дай малому
ребенку соху в управу - он те напахает куды почто! Понял? А коли большой его
за руку поведет,  тут и малый с сохой управится. Только соха-то пойдет туды,
куды большому надо! - И Чувалков рассмеялся тихим, клокочущим смехом, ударив
Кузнецова по плечу. - Понял?
     Кузнецов усомнился.
     - Сидишь тут в лавке,  выдумываешь!  -  сказал он.  -  Чтобы кто-нибудь
большевикам помог... вряд ли!
     Чувалков вдруг сказал шепотом:
     - Не я, большие головы придумывали. Некий человек мне открыл... Увидал,
что я душою поослаб, руку помощи протянул, утешил, свет открыл. Не ведаем ни
дня  и  часа,  когда посетит нас господь своей милостью,  сказано в  Библии.
Недолго  царство  врага  рода  человеческого продлится,  еще  не  исполнился
торжества своего,  а  мера его уже измерена и дни его сочтены.  Велел ждать,
готовыми быть, точить древо-то, ныне растущее!
     - Кто  велел-то?  -  тоже  шепотом  спросил  Кузнецов,  оглядываясь  по
сторонам.
     - Некий человек нездешний, издалека, - уклончиво сказал Чувалков.
     - Русский?
     - Перед богом все равны! - уклонился от ответа Чувалков.
     Кузнецов понимающе кивнул головой.
     - Ну, пора идти! - сказал он.
     - Пока!  -  ответил Чувалков и добавил: - Ты ко мне часто-то не заходи.
Коли что надо будет, я тебя сам найду. Богово дело втайне делать надо. Пусть
правая рука не знает, что творит левая, сказано. Понял?
     Кузнецов хотел сказать, что ни о каком боговом деле ничего не знает, но
Чувалков проводил его и закрыл дверь.


        "3"

     Придя домой, Кузнецов захлопнул дверь и навесил крючок.
     В  раздумье он  стал  ходить  большими шагами по  комнате,  непрестанно
поглаживая свои рыжеватые усы.  Чем больше он ходил, тем сильнее волновался,
вспоминая беседу у Чувалкова. Зря говорить Чувалков не стал бы.
     ...Стало смеркаться.  Кузнецов,  как  был в  сапогах,  лег на  кровать.
Немигающим  взглядом  следил  он  за  стрелкой  часов-ходиков,   однообразно
тикавших  в  тишине  над  этажеркой с  книгами,  покрытыми пылью,  пакетами,
бумажками   и    коробками   вперемежку   с    заржавленными   ветеринарными
инструментами.
     В дверь постучали.
     - Эй, Кузнецов! Дома? Спишь, что ли?..
     Подавив вздох,  Кузнецов намеренно громко зевнул,  встал  с  кровати и,
шаркая ногами,  подошел к  двери.  Он  долго шарил по ней руками,  словно не
находя крючка, и бормотал вполголоса:
     - Сейчас, сейчас... Эка... Сейчас... Одну минутку...
     Пришедший сказал:
     - Засвети-ка огонь! Дело есть.
     Кузнецов зажег лампу. Ее свет озарил позднего гостя.
     - Вот что,  Иван Петрович, - заговорил Топорков. - Как с теми лошадьми,
которые у тебя на излечении находятся?
     - А что им сделается, лечатся, - ответил фельдшер.
     - А ну,  пойдем посмотрим, которых можно забрать... У нас сейчас каждая
лошадь на счету.
     Фельдшер с готовностью надел шляпу и пошел вперед.
     - Выступаете? - спросил он. - Далеко?
     - Нет, недалеко...

     В карантине,  где стояли партизанские кони,  было душно и темно. Тишину
нарушало лишь  тяжелое сопение больных лошадей да  хруст травы,  которую они
жевали.
     Командир заметил:
     - Чего же ты без света коней держишь? Покалечатся в темноте.
     - Никак  не  покалечатся.  Научно  доказано,  что  темнота действует на
животных успокаивающе, - сказал Кузнецов.
     Он  чиркнул  спичкой,  зажег  лампу.  Кони  повернули головы  на  свет.
Командир по-хозяйски потрепал одного по шее.
     У нескольких лошадей на холках зияли раны.  Нечего было и думать о том,
чтобы их использовать. Командир досадливо поморщился.
     - Чего-то долго не заживает у них. Чем ты их лечишь?
     - Слезами лечу-с...  -  неожиданно зло проговорил Кузнецов. - Йоду нет.
Марганца нет.  Аргентум нет...  Поверьте, сердце кровью обливается, а лечить
нечем. Вот слезами и лечу. Только карболка еще есть... Выйдет - не знаю, что
дальше делать буду...
     Осмотр продолжался. У одного коня на ноге вздулся огромный нарыв. Левая
задняя нога распухла.  Кожа на  ней  растянулась и  потрескалась.  Сухой жар
палил ногу.  Когда люди стали ее рассматривать,  конь запрядал ушами,  начал
часто вздрагивать,  прижался в  угол стойла и косился оттуда налитыми кровью
глазами. Топорков резко сказал:
     - Чего же ты не разрежешь нарыв?
     Фельдшер широко развел руками.
     - Наука не рекомендует производить вскрытие абсцесса прежде его полного
созревания.
     Командир посмотрел на него.
     - Наука, наука!.. Созреет, так его и резать незачем, сам прорвется. А я
бы,  знаешь, с мужицкой практикой, без науки, три дня тому назад выпустил бы
ему гной из нарыва, а сегодня он мог бы в строй пойти! - сказал он.
     Остальные лошади были здоровы,  но раскованы. Командир задумался. Потом
осмотрел копыта, привычной рукой поднимая к свету ноги лошадей.
     - Что с этими?
     - А  усталость роговой  оболочки  была-с...  Трещины  на  копытах...  Я
распорядился расковать их.
     - Не  вижу никаких трещин.  По-моему,  они  годны в  строй.  Нам сейчас
каждая лошадь дорога...  Пришлю коваля,  пусть  заберет их  и  подкует...  А
впрочем,  для ускорения...  - Командир отвязал раскованных лошадей, взял под
уздцы четырех и отправился к кузнецу.
     Через двадцать минут у станка закопошился старик Жилин. Коней одного за
другим вводили в  станок.  Кони брыкались,  но  коваль ловко привязывал их к
колену станка, и они утихали. Командир помогал ему. Коваль покрикивал:
     - Н-но!.. Стоять! Тихо!..
     Лошади всхрапывали,  косились на веселого коваля, а он похлопывал их по
крупу и  по животу горячей ладонью,  загонял шипы,  подколачивал их,  счищал
терпугом заусеницы, подмигивал командиру.
     - Эка бог помощничка послал... Ты, однако, знаткой человек. Поступай ко
мне подмастерьем,  а?  Не  хочешь?  Твое дело...  Ты  чего раньше-то  делал?
Коваликом был?
     - Нет, коваликом не приходилось быть. Я шахтер, сучанский.
     - А пошто ты здесь-то оказался?
     - Значит,  так надо!  А к коням-то в походах,  в сопках привык... Наука
нехитрая.
     Подошли партизаны и  увели  коней.  Командир сказал Кузнецову,  который
молча наблюдал за ковкой и не принимал участия в разговоре:
     - Ну, пока!
     Топорков пошел к  штабу.  Село уже погрузилось в темноту,  но на улицах
его  было  заметно  движение.  Квартировавшие у  крестьян партизаны выводили
коней, седлали их и в поводу вели к школе.
     Вся  площадь  перед  штабом  заполнилась конными.  В  сумраке слышалось
звяканье уздечек,  стремян,  фырканье лошадей,  тихие окрики всадников. Кони
волновались, обнюхивали друг друга, часто двигали ушами, лягались.
     Прищурившись, Топорков вглядывался в темноту. Подозвал к себе Виталия.
     - Пойдем, Виталя, пора, - сказал командир.
     Он взошел на высокое крыльцо школы. Бонивур последовал за ним.
     - Товарищи!  -  произнес Топорков, и площадь затихла. - Мы выступаем на
Ивановку. Первый раз мы будем действовать не в одиночку, а в составе сводной
части  партизан  Никольского  района.  Командование доверило  нам  задачу  -
прорвать фланг белых. Мы должны эту задачу выполнить. Ясно, товарищи?
     - Ясно!  -  раздалось несколько голосов из  толпы.  -  Насыплем белякам
доверху...
     Топорков отступил в сторонку, уступая место Виталию.
     - Ну, скажи несколько слов! - тихо произнес он.
     Виталий  глубоко  вздохнул.  Он  оглядел  площадь.  В  полумраке неясно
виднелись  люди.  Они  стояли  не  шелохнувшись.  Виталий  угадывал  в  этой
неподвижности волнение  партизан,  которое  ощущал  и  сам  он  и  Топорков,
волнение от  сознания того,  что  решающие дни наступили,  что начинается то
главное, из-за чего люди бросили дома, жен, детей.
     Звонким  голосом,  от  которого будто  посветлело на  площади,  Виталий
сказал:
     - Товарищи партизаны!  Пришел наш час!  Теперь мы за все рассчитаемся с
японцами и белогвардейцами.  За Лазо, за пытки, за муки, за слезы, за голод,
за бесправие,  за унижение,  за Ивановку и Тамбовку, за Николаевск и Даурию,
за  Онон и  Зею,  за кровь и  пот наши во имя будущего!  И  за наших отцов и
братьев!  За  все!..  Последние версты нашей земли,  последние окраины нашей
Республики  освобождаем мы  от  капиталистических гадов.  Помните  об  этом,
товарищи!  И  помните о  том,  что  в  этот  час  Ленин из  Москвы глядит на
приморских партизан!  Настало  время,  товарищи,  для  последнего расчета  с
белыми;  никто больше не поможет им -  ни японцы, ни американцы! Может быть,
первыми  принесем  мы  во  Владивосток наше  красное  знамя.  Может,  многих
недосчитаемся в конце этого пути.  Товарищи!  Сергей Лазо говорил:  "Как для
обильного урожая  требуется влага,  так  для  победы  пролетарской революции
требуется кровь революционеров.  И мы всегда готовы пролить эту кровь!" Не о
себе,  а о будущем нашем будем думать,  идя в бой, - и мы победим! Кто живет
для  народа,  тот  живет  вечно!  Да  здравствует  товарищ  Ленин  и  партия
большевиков!
     Топорков скомандовал:
     - По коням! Левым плечом марш-ма-а-арш!
     Улицы загудели от дробного топота. Тоненько задребезжали стекла в окнах
крестьянских домов.  Ряд  за  рядом покидали партизаны село.  Головные скоро
слились с ночной тьмой.  Колонна медленно вытягивалась на шлях и исчезала из
виду.  Время  от  времени доносилось цоканье копыт по  придорожным камням да
звяканье снаряжения. Потом все стихло.
     Алеша  подвел  Топоркову  коня.  Командир  сошел  с  крыльца  и  сказал
Бонивуру:
     - Жалко, что ты остаешься! Вместе бы способнее. Привык я к тебе!
     - Ну,  ты  знаешь,  что не своей охотой остаюсь,  Афанасий Иванович!  -
сказал Виталий.
     - Об этом довольно! - сказал командир. - Дядя Коля знает, что делает. У
тебя задание, сам понимаешь, какой важности. Ну, пока! Связным будет Пужняк.
- Он дружески обнял юношу,  поцеловался с ним трижды и сказал:  -  Может, не
увидимся!..  Ну, давай руку. Боевой распорядок помнишь? Куда раненых... куда
штабное имущество...
     - Помню...
     - Ну, всего... Да, кстати, поглядывай за фельдшером. Черт его знает, не
понравился он  мне сегодня.  Больно глаза нехорошие,  все куда-то в  сторону
зыркает.
     - Ты за Пужняком гляди!  -  заметил Виталий.  -  Чтобы не лез,  куда не
след. Ему сегодня будет работа.
     - Не маленький, чего учить! - отозвался Алеша.
     - Ну, ладно! Давай, Алеха!
     Командир одним движением вскочил в  седло.  Пужняк тоже сел на коня,  и
партизаны поскакали вслед за колонной, подняв облако пыли.
     ...Вьется по дороге пыль,  поднятая копытами коней. Свист ветра в ушах,
да  толчки крови в  сердце,  да  цокот копыт по  убитой дороге,  да звяканье
уздечек. Нахлестывают партизаны коней...
     Скачут звезды,  в  вышине мерцая.  Придорожные кусты безмолвными тенями
возникают впереди и уносятся прочь, исчезая во тьме...


        "4"

     Партизанские отряды уничтожали телеграфную и  телефонную связь.  Валили
столбы,  зацепив железной "кошкой" за изоляторы и подпилив основание.  Рвали
их динамитными шашками. Накидывали металлические крючки на провода.
     Ни  одно  донесение  о  движении  партизан  не  достигало Владивостока.
Грозными  признаками того,  что  случилось в  тылу  Дитерихса,  явились  эти
перерывы связи,  непонятные,  неожиданные,  точно вдоль всей трассы бушевала
гроза.
     Беспомощно   стояли   диспетчеры   у   селекторов,   бессильные  понять
происходящее.  Офицеры  связи  крутили лихорадочно ручки  полевых телефонов,
тщетно пытаясь вызвать соседей.
     Первой отказала Евгеньевка.  Она  вышла  из  линии  посредине разговора
наштаверха  с  комендантом Спасска-Дальнего.  Наштаверха  интересовало:  что
предпринимает начальник спасского гарнизона против возможного сосредоточения
партизанских сил вблизи города? Комендант сказал, что он не думает, что...
     Сквозь треск электрических разрядов наштаверху почудилось,  что  кто-то
сказал, врываясь в разговор: "Ну и не думай, кобыла долгая!"
     - Что? Что такое? - переспросил наштаверх.
     Ответом ему был неясный шорох и затем полное молчание.
     Наштаверх подул в трубку.  Трубка безмолвствовала. Полк