простотой,
предупреждая его расспросы. - А вас?
     - Моя фамилия - Бонивур, а имя - Виталий.
     - О  вас в деревне много говорят!  -  живо сообщила она.  -  Комиссаром
называют! Я думала, вы старик, а вы совсем нет.
     - Это плохо, что я молодой?
     - Нет, совсем наоборот! - ответила Настенька и поднялась. - Все! Теперь
только подсохнуть.  В другой раз вы прямо мне отдавайте,  что будет...  Нина
вернулась, я буду часто заходить. Хорошо?
     - Если вас не затруднит.
     - Какое затруднение!  Мне с  детства приходилось заниматься этим,  маме
помогать. Она хворая.
     Виталий пожал ее руку.
     - Ну, спасибо вам... Я бы еще долго возился.
     - Не на чем.  Приходите в деревню. У нашей хаты всегда ребята и девушки
собираются. Гостем будете. Придете?
     Виталий сказал, что он придет обязательно. Настенька легко поднялась по
косогору,  светлым видением обозначившись на фоне голубого неба,  махнула на
прощание рукой и исчезла.
     Виталий глядел ей вслед: "Настенька! Какое хорошее имя! - подумал он. -
И сама она простая, хорошая".
     Все понравилось Виталию в Настеньке.  И светлые косы, короной уложенные
на голове,  и золотые колечки волос, выбившиеся из-под косы, и темные брови,
чуть сросшиеся на  переносице и  так  выгодно оттенявшие ее  ясные глаза,  и
нежное  лицо  ее  с  милыми веснушками кое-где,  и  загорелые стройные ноги,
удивительно легко ступавшие по земле,  и вся фигура ее - сильная и легкая...
Была ли она красивой -  Виталий не мог бы ответить на этот вопрос.  Она была
милой - и это он знал; про таких, как она, говорят в народе: пройдет, словно
солнцем осветит!
     ...В молодые годы сердце ищет любви,  ищет того близкого,  который стал
бы милее всех.  И в этот день,  напоенный солнцем,  у журчащей речки Виталий
принял в свое сердце незнакомую доселе девушку по имени Настенька. Скажет он
ей  об этом или нет,  узнает ли она,  что обрела милого?  Станет ли близкой,
откроет ли она свое сердце для этого черноглазого юноши?..
     Взгляд серых глаз,  спокойный,  ласковый,  которым Настенька, прощаясь,
одарила Бонивура, остался у него в душе.


        "4"

     Расположенная неподалеку деревня была в  районе,  который находился под
властью белых.  Это не мешало, однако, молодым парням из отряда наведываться
туда довольно часто.  Топорков понимал,  что приказом ребят не  удержишь,  и
отпускал скрепя сердце. Он и Виталию сказал как-то:
     - Сходил бы на вечерку, комиссар. Не все в лесу сидеть. Да и посмотришь
заодно: не лезет ли кто к ребятам?
     ...Поздним вечером на  широкой площадке перед  маленькой белой  хаткой,
стоявшей на отлете,  перед самым выгоном,  парни и  девушки лузгали семечки,
пересмеивались, пели песни. Еще издали Виталий услыхал:

                 Копав, копав криниченьку недиленьку - дви,
                 Кохав, кохав дивчиноньку - людям, не соби...

     Выводил песню мягкий,  грудной девичий голос, от которого Виталий сразу
встрепенулся. Этот голос он мог узнать из тысячи, как ему казалось.
     И в самом деле, то была Настенька.
     В  такие безлунные вечера,  иссиня-голубые,  все видно,  хотя очертания
предметов и размываются этими колдовскими сумерками. Тишина господствовала в
окрестности.  Каждый звук -  и  в поле и в деревне -  был слышен отчетливо в
этой настороженно-ласковой тишине, настраивающей на мечтательный лад.
     Молодежь развела костер,  не  столько для  света,  сколько для  забавы.
Пламя от сушняка вздымалось ввысь,  почти не отклоняясь в стороны,  огненным
столбом.  Окруженная подружками и  парнями,  у костра сидела Настенька.  Она
заводила песни одну за  другой,  словно выхватывая их из пламени костра,  на
который безотрывно смотрела.
     А вслед за ней подхватывали песню все,  кто сидел у костра.  Парни пели
негромко,  низкими, глуховатыми голосами, словно расстилали суровое полотно,
девушки  подхватывали слова  тонкими голосами,  точно  вышивали разноцветные
узоры.
     Настенька пела,  точно говорила сама с собой. Казалось, она забыла, что
вокруг нее много людей.  То  жаловалась на  какую-то невысказанную муку,  то
вдруг смеялась над собой. В ее зрачках играл костер. Чистое широконькое лицо
ее светилось, озаренное огнем.
     Виталий смотрел на эту картину,  пока не замолкли голоса. Когда Виталий
переступил,  что-то  хрустнуло у  него под ногами.  Тотчас же люди у  костра
зашевелились. Защищая ладонями глаза от света, они вглядывались в темноту.
     - Кто  там?  -  негромко спросил высокий парень,  черный на  фоне огня.
Виталий узнал голос Панцырни.
     - Свои!   -  отозвался  Бонивур,  подходя  к  кругу.  -  Хорошо  поете,
заслушался.
     - Как умеем! - ответило ему несколько голосов.
     Круг раздался.  Огонь осветил лицо и фигуру Виталия. Панцырня, который,
видно, был здесь первым заводилой, сказал:
     - Не много ли вас, не надо ли нас?.. Виталий-комиссар пришел.
     - Гостем будете! - крикнула Настенька.
     Приход Виталия спугнул песню.  Парни и девушки заговорили, задвигались.
Пошли перешептывания,  смешки.  Нина,  которую только сейчас увидел Виталий,
дружески положила ему руку на плечо и шепнула:
     - Вот хорошо, что пришел! Тебя ждали.
     Кто-то рванул мехи гармоники,  она шумно вздохнула,  и дробные, мелкие,
задорные  звуки  польки,  завиваясь от  собственного лукавства и  веселости,
понеслись  по  кругу.  Лебедками поплыли  девчата  вокруг  костра.  Парни  с
притопом и подсвистыванием,  ухарски подбоченясь, понеслись за ними, фигурно
выставляя руки и ногами выделывая чечеточные коленца.
     - Настеньку пригласи! - шепнула Нина на ухо Виталию.
     Но уже кто-то пригласил Настеньку, и она скрылась среди танцующих.
     Панцырня,  хлопнув оземь фуражку,  крепко топнул ногой и неестественным
голосом запел:

                        Сказал своим родителям:
                        - Какой я вам работничек,
                        Какой я вам работничек,
                        Когда плясать охотничек?

     И пошел бить подборами, отчего загудела утрамбованная земля.
     Пройдясь  с  частушками  два  раза,   он  выкинул  коленце,  неожиданно
остановившись напротив Бонивура.
     - Вызов, вызов! Просим! - зашумели вокруг.
     Нина тотчас же подтолкнула Виталия.
     - Иди, коли просят! - сказала она.
     Виталий ответил на вызов и вышел на круг.
     - Ай да комиссар! - послышались голоса...
     Потом прыгали парами через костер.
     ...Синела ночь.  Шумное веселье утихало.  Сами  собой разбились молодые
люди на парочки, беседуя о том, чего не надо было знать другим.
     Виталий -  хотел он  этого или  не  хотел,  он  и  сам понять не  мог -
оказался вдвоем с Настенькой.
     Угасал костер, бросая ввысь последние искры.
     Виталий и Настенька сели перед тлеющими угольями на колоду.  Виталий не
сказал девушке ни  слова.  Слова были  лишними в  этой  пугливой,  нежданной
близости.  И Настенька молчала. Так сидели они долго, притихшие, безмолвные.
Лишь  когда ночная сырость подкралась откуда-то  с  низин,  серым покрывалом
застлав мелколесье, девушка сказала:
     - Пройдемтесь немного. Домой уже пора.
     Виталий послушно довел ее до калитки.  Взял ее руки в свои ладони,  но,
почувствовав,  что нужны какие-то слова, которые внесут определенность в то,
что волнует его и что, как казалось ему, находит отклик в Настеньке, Виталий
поспешно попрощался.
     Уже отойдя довольно далеко,  он сообразил,  что нарушил все деревенские
приличия -  не дождался,  пока девушка войдет в дом.  Он остановился. В этот
момент до него донесся звук закрываемой калитки.  Значит, Настенька не сразу
пошла домой, должно быть, смотрела ему вслед.
     Горячая волна прокатилась по телу Виталия.
     "Ай-яй-яй!  -  сказал Виталий сам себе в смятении. - Влюбился!.. Только
этого и не хватало!"
     Виталий ругал себя за  то,  что дал сердцу волю.  Но  он  понимал,  что
теперь с ним происходит что-то другое, совсем другое. "Настоящее?" - спросил
он себя чуть ли не вслух.  И должен был признаться,  что совсем иное чувство
было у него тогда,  когда шел он с Ниною по Светланской.  То,  пожалуй, было
чувство радостной находки,  лишь  счастливый трепет от  намека на  настоящее
чувство.  Да и порыв Нины,  как думал теперь Виталий,  объяснялся не столько
тем, какое место занимал в ее сердце юноша, сколько тем, что пережила Нина в
подвале Караева, в тягостном ожидании пыток и трудной смерти...
     То  было только преддверием настоящей любви,  которая всегда приходит к
человеку  нежданно-негаданно!  Лишь  теперь  она  завладевала  его  душой  и
сердцем.
     Виталий  попытался спокойно разобраться в  неожиданном своем  чувстве к
Настеньке и...  не смог.  У  него не стало сил противиться тому,  что вихрем
нахлынуло на него.
     Он   находил  множество  убедительных  доказательств  своей   ошибки  в
отношениях с  Ниной.  И  не  мог найти ни  одного,  которое заставило бы его
противостоять очарованию Настеньки,  не помышлявшей о том,  чтобы произвести
на  Виталия  какое-нибудь  впечатление.  Это  было  настоящее  чувство,  как
настоящей, по-особенному близкой и единственной была сама Настенька...


                          Глава семнадцатая

        "ЗАТИШЬЕ ПЕРЕД БУРЕЙ"


        "1"

     У  одного из  наседкинских стариков,  Верхотурова,  находился "почтовый
ящик"  для  отряда.  Много  таких  "почтовых ящиков"  организовал дядя  Коля
повсюду для  связи с  деревенскими большевиками,  с  партизанскими отрядами,
попеременно используя те  или  иные  цепочки связи.  По  большой проселочной
связь  шла  через  Верхотурова,  по  железной дороге  -  через  Любанского -
Сапожкова.
     Была,  однако,  существенная разница между  двумя этими линиями:  через
Любанского шло оружие и распоряжения первейшей важности, через Верхотурова -
газеты,  брошюры.  Люба  некий  был  в  курсе  всего,  что  шло  через него;
Верхотуров же  понятия не имел о  том,  что содержалось в  пакетах,  которые
привозили ему из города разные люди.
     Знал Верхотуров лишь,  что где-то в лесу живет объездчик Павло Некрутюк
- это было условное имя, - газеты и книжечки предназначались ему.
     Этот  "почтовый ящик"  возник еще  тогда,  когда  был  жив  старший сын
Верхотурова -  Кузьма.  Парень стал большевиком в  Забайкалье,  где служил в
войсках Лазо,  воевал два года, приехал в Приморье, когда здесь были Советы,
уже больной,  служить не мог и стал у отца отлеживаться от походов. Когда же
в  мае  1921 года японцы произвели "несосовский" переворот и  свергли власть
ДВР в  Приморье,  а  большевики ушли в  подполье,  старые друзья не забыли о
Кузьме.  Через него шла связь с  партизанами в  Никольск-Уссурийском районе.
Кузьма протянул недолго.  Верхотуров похоронил сына.  А  когда,  не  зная  о
смерти Кузьмы,  приехал из города посыльный с пакетом,  старик сказал:  "Ну,
кому передать-то,  сказывай!  Чай,  Кузьма-то знал,  что делал,  а  я ему не
враг!" Так отец заменил Кузьму.


        "2"

     Виталий познакомился с Верхотуровыми.
     Приходил он  к  старику обычно под  вечер,  когда  уже  смеркалось и  в
деревенских избах  загорались  желтые  огоньки  керосиновых ламп  и  дым  из
уличных печурок, на которых готовился ужин, стелился по деревне.
     Большая,  вместительная изба  Верхотурова стояла очень  удобно для  той
цели,  с которой наведывался в нее Виталий,  -  немного на отшибе,  дверью к
лесу,  так  что мало кто видел посетителей.  Избу лицом к  лесу выстроил еще
отец старика,  дед Верхотуров -  мужик неуживчивый, с самого поселения из-за
чего-то поссорившийся с  сельчанами (нынче все уже забыли и причину ссоры да
и самого деда).
     Верхотуров   содержал   дом   "в   строгости":   жена   слушалась   его
беспрекословно,  дочери Марья и  Степанида,  рослые крупные,  сильные девки,
которых побаивались по  суровости их  нрава даже  деревенские ухажеры,  тоже
робели перед отцом,  хотя он и пальцем их никогда не тронул. Дочери называли
его  уважительно  и   ласково  "батенька",   угождали  ему,   и  стоило  ему
нахмуриться, как они наперебой кидались к нему: "Батенька, не надо ли чего?"
Впрочем,  может быть, и не страх перед ним держал в повиновении весь женский
род   Верхотуровых.   Деревенские  объясняли  это   "строгостью"  старика  и
поговаривали - хотя ни разу из дома Верхотуровых никто не слышал ни женского
плача,  ни визга, столь обычных в деревенской жизни, если глава семьи "учил"
жену или детей,  -  что рука у него "тяжелая".  Младший же сын,  "последыш",
"мизинчик",  "остатышек",  как  иногда  полунасмешливо-полуласково  называли
Вовку сестры,  утверждал перед своими сверстниками,  что  отец его совсем не
сердитый и,  уж конечно, не страшный, что он пальцем никого не тронул, не то
чтобы...  Сверстники же только недоверчиво головами крутили -  заливай, мол,
поболе,  пока не  сгорело!  -  и  вспоминали при  этом,  как устрашающе умел
шевелить усами старик и какие у него клочкастые брови,  за которыми не видно
и глаз... Вовка, сердясь, говорил: "Что брови! Вы ему в глазыньки гляньте, у
него с глаз добротой пахнет!"
     Обычно Виталий кого-нибудь встречал во дворе.  То это была Верхотуриха,
которая варила пищу на летней печке, или Марья, доившая корову; то Степанида
с  вилами или топором -  на  ней лежала вся тяжелая работа,  она была первым
помощником отцу. Вовка в эти часы еще носился, как оглашенный, с кучей ребят
где-то по улицам,  и до дома лишь иногда доносился его голос, выделявшийся в
разноголосом хоре ребячьих криков.
     - Дома хозяин-то? - спрашивал Виталий.
     - Дома, дома! - отвечали ему. - Проходите, гостем будете!
     Уже  зная,  зачем  пришел юноша,  старик несколько мгновений смотрел на
него из-под своих густых бровей.
     - Садись, в ногах правды нет, - говорил он не спеша. - Вечерять будем!
     Не повышая голоса, он говорил в открытую дверь:
     - Эй, хозяйки! Пора бы поесть, что ли, да и гость в доме!
     Марья или Степанида, выйдя на улицу, кликали нараспев:
     - Вовка-а-а!.. Во-о-овка! Домо-о-о-ой!
     Спустя несколько минут доносился топот босых ног Вовки,  торопливые его
переклички с кем-то из ребят.
     Виталий отказывался от ужина, но старик, не слушая, махал руками:
     - Никакое дело без божьего дара не делается.  Я тебе не подначальный, у
меня в  доме свой обычай -  попал,  так  примечай:  кто к  столу садится,  в
работники годится, кто от щей бежит, у того к хозяину сердце не лежит! Ты не
думай, я всякого угощаю, только кого чем: иного - щами, а иного и вожжами...
Ты ко мне на порог,  а я уж вижу,  что у тебя за душой -  корысть или нужда.
Коли корысть - на порог подивись, а коли нужда - садись сюда!
     Прибаутки сыпались из-под желтых усов Верхотурова,  пока не  подавалась
на стол еда;  вкуснейший картофельный или крупяной кандер, круто посоленный,
щедро заправленный луком и свежей капустой, с куриным яичком и свиным салом.
     Смачно откусывая ржаной хлеб и хлебая кандер,  старик замолкал. Женщины
изредка обменивались несколькими словами о самом нужном.
     Повечеряв,  старик бормотал скороговоркой,  повернувшись к образу Спаса
Нерукотворного в переднем углу:
     - Благодарим те,  Христе боже наш,  яко  насытил еси  нас  земных твоих
благ, не лиши нас и небесного твоего царствия! - Потом, поглядев на Виталия,
говорил: - Пойдем-ка, друг, на воздух!
     Кряхтя, он усаживался на завалинку и хлопал рукою подле себя:
     - Садись-ка! Поговорим!
     Виталий не отказывался от разговоров с Верхотуровым. Ему нравился и сам
старик да и весь уклад в его доме, основанный на взаимном уважении и доверии
друг к другу членов семьи.
     - Вот ты скажи мне...  -  начинал Верхотуров.  - Кузьма-то все знал, да
мне  совестно было  у  своего семени учиться.  Почто я  тебя пытаю?  Почто у
стариков не спрошу? Это они для тебя старики, а я их всех мальчишками помню.
Бороды-то отрастили, а мне борода - не указ, я их без бороды вижу, какие они
есть!  На  что  у  Чувалкова,  у  кулака нашего,  борода библейская,  кто ни
посмотрит -  думает:  патриарх!  А мне -  тьфу! - все видится, как у него из
носа течет.  Мальчонкой-то  он  был  сопливей всех в  деревне да  и  умом не
шибко...
     Он  долго тянул козью ножку.  Потом черным,  корявым пальцем гасил ее и
говорил со вздохом:
     - Как  Миколашку-то  сковырнули да  генералам по  шапкам надавали,  вся
старая жизнь  разрушилась.  Я  округ  смотрю и  мало  чего  понимаю;  раньше
понимал,  да,  видно,  тот умен,  кто со своим растет! Мое на закат пошло, а
твое -  на восход! Стало быть, ты сейчас об новой-то жизни больше понимаешь,
объяснить можешь.  Вот,  например,  раньше было говорено всем: "Вера, царь и
отечество". Ну, царя унистожили. А на его место кого же?
     - Советская власть! - говорил Виталий.
     - А как ее понимать?  - спрашивал Верхотуров и лез в кисет заворачивать
новую козью ножку.
     - Ну раньше-то,  при царизме,  главным был царь,  а  приближенные его -
богач  на  богаче!   А   теперь  власть  рабоче-крестьянская.   Лучшие  люди
государства решают все вопросы сообща,  советуясь между собой. Помнишь: ум -
хорошо, а два - лучше!
     - Ну,  допустим,  так.  А как с отечеством быть? Раньше я знал: ружье в
руки, коли кто на нас лезет, - защищай отечество! А теперь ваши все про этот
Интернационал беспокоются.  Послушаешь иной раз - вам и китаеза и я не знаю,
кто ближе своего-то, русака! Это как?
     - Мы  не  только для себя хорошего хотим.  Мало чести и  радости самому
по-человечески жить,  а  рядом  чтобы  миллионы людей  погибали в  кабале  у
буржуев. Вот ты говоришь - китаеза... Смотря какой: лавочник или крестьянин?
Крестьянину да  рабочему мы  друзья,  а  банкиру,  фабриканту -  враги...  У
каждого немецкого Ганса есть немецкий кулак,  у  каждого китайского Ли  есть
свой джангуйда,  у каждого английского Джона есть свой хозяин. Не думай, что
они давят на них меньше, чем ваш Чувалков. Как же нам не думать о них!
     Верхотуров посмеивался:
     - А  как же с верой быть?  Всех богов в печку,  что ли?  Это не выйдет.
Корешок-то у  нее длинный,  не при нас с  тобой зачался.  Как за этот корень
возьмешься, гляди, чтобы беды не было!
     "Смеется надо мной старик!" -  с огорчением думал Виталий и жалел,  что
мало  читал.   Вопросы  были  не  пустячные.   Виталию  нужны  были  знания,
убежденность и выдержка, чтобы ответить на них.
     - Умные  люди  говорят,   отец,   -  отвечал  Виталий,  -  что  вера  в
божественное произошла от неверия человека в свои силы да оттого, что у него
было мало знаний.  На себя надежды не было!  Вот и придумал он себе высокого
покровителя. Счастье привалило - значит, бог послал за труды праведные; худо
случилось -  опять же бог наслал,  за грехи или в  испытание.  Человек-то за
себя не ответчик стал. А большевики, отец, хотят, чтобы человек на себя взял
все тяготы в жизни, не надеялся на вышние силы, а сам для себя жизнь строил,
да не так,  как там,  на небесах, написано, а как ему надо. Господни-то пути
неисповедимы, отец, нам ли их понять? Мы хотим идти своими, каждому человеку
понятными путями к счастью не на небесах, а на земле...
     - Ишь ты!  - произносил вслух Верхотуров с таким неуловимым выражением,
что Виталий не знал,  соглашался ли с  ним старик или выражал несогласие.  -
Как это у тебя ловко получается,  все по полочкам разложил...  Это туда, это
сюда!  Простота-а!  Али  это  только на  словах просто-то?  В  жизни,  поди,
потруднее будет, а? Ну прости, что утрудил тебя! Разболтался, как баба... Ты
обожди тут малость, я тебе сейчас принесу твою пакетку.


        "3"

     Однажды, придя к Верхотурову, Виталий не застал старика дома.
     - Возле лавки он,  на бревнах сидит,  -  сказала Степанида, встретившая
Виталия во дворе. - Вы посидите тута, я схожу за ним сейчас... Собрались там
старики да заговорились что-то...
     - Я  и  сам  его  найду!  -  поспешно ответил  Виталий,  обрадовавшийся
возможности пройтись по  селу,  и  вышел