т, и сам
тягля задам и твою душу спасу...  На том-то свете,  поди, зачтется это дело,
как ты  думаешь?  Да думай ты скореича!  Ишь остолбенела...  Одежишку бы мне
какую ни  на  есть,  чтобы эту шкуру сбросить!  Да  ты  слышишь ли,  нет ли?
Некогда мне с тобой...
     - Слышу! - сказала Таня.
     Что делать?  Может быть,  это первый и  последний шанс на  свободу,  на
жизнь?  Таня пронзительно всмотрелась в лицо солдата.  Он был так перепуган,
что уже и сам раскаивался в сказанном.  Чем рискует Таня?  Ничем!  Чем будет
рисковать та,  к кому она приведет этого солдата?  Несколькими днями ареста,
обыском. Ведь только Таня была свидетельницей тайных собраний у Алеши, тогда
как подруги ее ничего не знали и смогут доказать это. И Таня решилась.
     - Есть у меня подруга. Живет с той, с первореченской, стороны кладбища,
- сказала она.
     Солдат вскочил.
     - Ой, дак пошли скореича! Давай, давай! Перепугала ты меня.
     - А если две души возьмешь на себя, солдат?
     Солдат даже плюнул.
     - Ой,  дура! Ну, дура... Да на что мне ваши души? Мне бы свою головушку
унести поскорее!
     Обрадованный, он подталкивал Таню.
     - Скорея!  -  закинул винтовку за плечо.  Мало ли куда солдата послали?
Заторопился,  засуетился,  даже  как-то  весь воспрянул.  Теперь на  Таню он
смотрел, как на свою надежду. - Пошли!..


        "4"

     Когда-то  городское кладбище было окраиной города.  За  ним расстилался
огромный пустырь.  Китайская улица переходила здесь в шоссе, ведшее к Первой
Речке.  На пустыре хорошо родилась картошка. И скоро то здесь, то там на нем
стали  появляться  домишки.   Так  возникла  "Нахаловка"  -  целый  поселок,
выстроенный из  чего угодно.  Потом город,  разрастаясь,  вышел на пустырь и
стал сливаться с Первой Речкой.
     Здесь  жила  Соня  Лескова,  снимавшая в  одном  из  домиков  комнату с
отдельным ходом.
     Таня  постучалась,  ободряюще кивнув солдату,  который с  беспокойством
озирался вокруг: не видит ли их кто-нибудь?
     Тоненько звякнул крючок, и дверь открылась.
     - Войдите! - сказала Соня, отступив от двери.
     Леночка  Иевлева,   сидевшая  у  стола,   вопросительно  посмотрела  на
вошедших, щуря глаза и заслоняя их рукой от лампы.
     - Кто это? - спросила она.
     - Что вам нужно? - сказала Соня.
     Таня посмотрела на подруг долгим взглядом.
     - Не узнаете, девочки?
     - Таня?! - не веря себе, молвила Соня.
     Леночка мимо подруги кинулась на шею Тане, со всхлипом поцеловала и так
стиснула, что у Тани захватило дыхание.
     - Леночка, милая, не жми меня так. Больно! - тихо сказала Таня.
     Тут и  Соня повисла у  нее на шее и прижалась щекой к щеке.  Не в силах
стоять,  Таня опустилась на стул и тихонько заплакала,  -  столько радости и
размягчающего сочувствия,  ласки и  тепла было в  каждом движении подруг,  с
которыми она  не  чаяла больше свидеться.  А  они гладили ее  по  щекам,  по
волосам, прижимались к ней и жали ей руки, ревели в голос. Они стащили с нее
жакетик,  расстегнули блузку и  сморщились,  увидя синяки и  кровоподтеки на
плечах и шее Тани. И опять заплакали в два ручья, на этот раз от ненависти к
тем, кто терзал их милую Таню, их вожака и друга...
     - Гады же, гады проклятые, палачи! Били, Танечка?
     - Били! - отвечала Таня.
     Да и чего было спрашивать, когда истерзанное тело Тани говорило об этом
каждой жилкой, каждым мускулом, нывшим от побоев.
     - Танечка,  Танюша! Подруженька! Что же они с тобою сделали?! Да как же
у них руки-то поворачивались?
     Соня говорила Леночке:
     - Дай Тане умыться, а я поесть приготовлю!
     Леночка,  начав готовить умывание,  совала то  туда,  то  сюда  мыло  и
полотенце,  все никак не  могла дать их  Тане.  Да и  сама Соня,  едва начав
резать хлеб или принимаясь расставлять на столе чашки, подскакивала к Тане и
начинала гладить ее и приговаривать:
     - Таня,  Танюшка,  Таня! - точно в одном этом слове можно было передать
все, что металось сейчас в ее душе, тронутой видом Тани.
     А  Таня,  натерпевшись за  эту  неделю,  подчинялась  подругам,  словно
потеряла свою волю и  силу,  и  то  улыбалась,  то  принималась плакать,  то
застывшими глазами  всматривалась в  подруг:  не  привиделись ли  они  ей  в
обманчивом сне?..
     Солдат,  как только вошел,  тихонько присел возле двери, зажав винтовку
меж коленями. Он видел, как обрадованно встретили Таню подруги, как сразу же
забыли о нем,  чужом человеке с ружьем, пришедшем с Таней. Светлые глаза его
бегали от  одного лица к  другому.  Он морщил лоб,  что-то соображая.  Потом
глаза его покраснели, он засопел:
     - Эх, девчата, девчата! Человеки вы!..
     Он и сам бы заплакал вместе с девушками,  кабы не был мужиком. Он вытер
рот, деликатно, стараясь не шуметь, сморкнулся в угол и хотел было закурить,
но мешала винтовка.  Он с сердцем отставил ее к стене,  потянулся в шаровары
за кисетом и вспомнил, что если Таня почти дома, то его положение совсем еще
неясно:  на  нем  еще  надоевшая солдатская форма,  рядом  стоит  винтовка -
казенное имущество.  Он...  дезертировал сегодня,  унес с собой оружие и дал
бежать  политическому,   которого  ночью  должны  были  расстрелять!  Солдат
почувствовал, как мороз продирает его по спине.
     - Слышь-ка!  -  позвал он Таню.  -  Вы-то еще наговоритеся,  а  мне бы,
знаешь, надо бы поскорея. А?
     Таня обернулась к нему и, бросив умывание, сказала подругам:
     - Девочки! Мы с ним вместе бежали.
     - Бежали? - в один голос спросили Соня и Лена и побледнели: значит, еще
не все кончено для Тани.
     Таня подошла к солдату и положила ему руку на плечо.
     - Извините меня, товарищ! Забылась я совсем.
     - Ну, чего там! - сказал солдат. - Мне бы одежишьку какую ни на есть.
     Таня рассказала подругам о событиях этого вечера.
     Соня порывисто обняла солдата и крепко поцеловала его.
     - Вы нам теперь как отец родной,  товарищ!  Как звать-то вас,  скажите?
Чем благодарить вас?
     - Иван Андреевичем дразнят,  -  сказал солдат, смущенный и растроганный
горячей лаской Сони.  Глаза его потеплели.  "Отец! Сказала такое!.. А почему
не отец?..  Тот, кто жизнь дал, тот и отец!" - пронеслось у него в голове. И
он понял,  как крепко связан теперь с этими девчатами,  лишь сейчас ставшими
на его жизненном пути...
     Через полчаса Иван Андреевич был неузнаваем.
     Он оглядывал себя в  маленькое зеркало Сони,  охлопывал и приминал полы
черного пиджака,  брюки, всунутые в еще крепкие, добротные сапоги, одергивал
косоворотку, подпоясанную ремешком.
     Видно  было,   как  стосковался  он  по  гражданской  одежде,   которая
доставляла ему неприкрытую радость.  Пиджак был длинен,  широк ему в плечах,
но Иван Андреевич все оглаживал его и бормотал:
     - Как на меня сшитый,  ишь. Ой, дак девочки молодцы! До чего же одежина
добрая!
     Соня  и  улыбалась  и  хмурилась,  переставляя пуговицы  на  рубашке  и
пиджаке;  весь наряд этот остался от брата. Еще ни разу, с тех пор как увели
его под штыками,  Соня не вынимала этих вещей из сундука,  а теперь отдала с
легкой душой Ивану Андреевичу.  А  он совсем преобразился и  выглядел теперь
добрым мастеровым -  не то столяром, не то плотником, и бороденка его, такая
неуместная под солдатской фуражкой, теперь выглядела не так уж плохо.
     Винтовку и  солдатскую одежду Ивана Андреевича закопали в подполье.  Он
сам залез туда и возился долго,  придирчиво выбирая место, пока не докопался
до самых нижних венцов сруба.
     - Найди-ка теперя! - сказал он сам себе. - Ни в жизнь не достанешь!
     Он принялся собираться.
     - Однако я пойду, девчата!
     - Куда же  вы без документов пойдете?  До первого патруля?  -  спросила
Соня.
     Иван Андреевич ухмыльнулся.
     - Не бойсь,  птаха!  Пачпорт у меня есть.  Еще как меня забирали,  я по
дороге пачпорт-то в  подштанники засунул.  А  на пункте -  хвать-похвать!  -
говорю:  "Потерял".  Ну,  тама  офицер  покричал на  меня,  покричал -  мол,
раззява,  и то,  и другое, - а потом плюнул и отступился: "Дурак, говорит, а
впрочем, тебе пачпорт и не нужон теперь!" Ну, я думаю: кто в дураках будет -
еще поглядим! А пачпорт на гайтане хоронил. Вот он!
     Иван  Андреевич с  торжеством хлопнул по  истрепанному паспорту рукой и
так  обрадовался  тому,   что  в  дураках  остался  офицер,  что  и  подруги
рассмеялись.
     - Ну, и куда же вы? - спросила Леночка. - К кому теперь?
     - А на вокзале переночую.  Мне бы теперя с мужиками какими встретиться.
Разве ж не сговоримся?.. Мне бы до дому надо.
     - На вокзале вы можете попасть в облаву! - сказала Соня.
     Иван Андреевич озадаченно поглядел на Соню.
     - Это да!  За милую душу!  -  пробормотал он,  в смущении зажав в кулак
бороденку.
     Соня решительно сказала:
     - Вот что,  отец! Садитесь... Сейчас мы чаю попьем. Переночуете у меня.
А завтра придумаем, что делать!
     Иван Андреевич потупился, вздохнул.
     - Ох,  дочка!..  Неохота мне к  вам,  большакам,  вязаться...  А ну как
пападешься.  Еще хуже будет!..  Так поймают -  скажу:  девка убегла,  а я со
страху подался в  бега-то.  Что с  меня возьмешь!  А  как с  вами застукают,
вместе по чертовой дорожке пойдем. Так или не так? Вот что!
     - Коли думать,  что попадешься, не стоило бежать, отец! - сказала Соня.
- А хуже того, что было, не будет. Надо сделать, чтобы лучше было...
     И Иван Андреевич сдался. Напившись вволю чаю, лег и сразу уснул.
     ...Уложив его спать, Соня сказала Тане:
     - Собирайся,  Танюшка!  Тебе  тут  оставаться опасно,  на  Первой Речке
нечего и думать показываться.  Машенька соберет все твое,  потихоньку ко мне
перетащит.  Леночка и Катя с Антонием Ивановичем условятся обо всем.  А мы с
тобой -  к  тете Наде.  Есть у меня адрес,  -  сказано,  вспомнить только по
крайней нужде. А разве сегодня не крайняя нужда? - она обернулась к Леночке:
- Ну,  прощайся с Таней!  Поди,  не скоро теперь увидишься.  Иди до дому, да
своим ни полслова, Леночка! Скажешь, завиделась, в лото играли.
     - Умереть мне на этом месте, Соня! - воскликнула Леночка.
     Она все никак не могла оторваться от Тани, пока Соня не сказала:
     - Леночка! Все! Уходи сейчас же...
     - Ну, еще минуточку, только посмотрю на нее!
     Соня решительно вытолкнула Леночку за дверь.
     - Ох,  и  беспощадная же  ты,  Сонька!  -  чуть не плача,  пробормотала
Леночка, скрываясь в темноте.


        "5"

     Таню  с  документами на  имя  гродековской крестьянки  Марии  Власьевны
Тороповой поселили на Орлином Гнезде,  у Устиньи Петровны. Косы, заплетенные
сзади, прямой пробор посредине, косынка на голове, деревенское платье сильно
изменили внешность Тани.  Любанской было  сказано,  что  девушка  приехала в
город лечиться.  Тане нужно было отлежаться,  а тихий приют Устиньи Петровны
как нельзя более подходил для этой цели.
     Однажды,  когда Таня спала,  Устинья Петровна,  войдя к  ней в комнату,
увидела следы  побоев на  теле  девушки.  Устинья Петровна молча  заплакала.
"Сколько же крови выпили с тебя, любонька ты моя!" - жалостливо подумала она
и  поняла,  в  чем  причина худобы ее  постоялицы,  отчего время от  времени
появляется в ее взгляде тоска и жгучий пламень...  Она заботливо укрыла Таню
и просидела около нее до рассвета.
     Утром Устинья Петровна позвала Таню:
     - Вот что,  девонька,  будем столоваться вместе.  У тебя лечение скорее
пойдет, да и мне, старухе, веселее будет. А то я одна как перст, и словом не
с кем перекинуться.  Бориска и слуху не подает о себе,  не знаю,  и где он и
что с ним; пакажется, как молодой месяц, и опять поминай как звали!
     За чаем она сказала:
     - Будешь молоко с  салом пить,  живо  тело наберешь.  Мазь у  меня есть
хорошая,  мне один старый доктор от ушибов рекомендовал,  рецепт дал,  так я
сама сварю ее. Все сойдет, как и не бывало.
     - О чем это вы, Устинья Петровна? - спросила Таня.
     Старушка ворчливо сказала:
     - Объяснять я  тебе буду?  Сама знаешь о  чем.  Полно-ка  тебе от  меня
таиться.  Я тебе в матери гожусь?  Чего глядишь? Рассказывать не прошу, сама
не маленькая. А с отметинами чего ходить? Я чай, спокойнее без них-то будет.
Ты уж мне не перечь,  а  то я  сердитая!  -  И  Устинья Петровна рассмеялась
по-хорошему.
     Таню берегли.  Ее  почти никто не  навещал.  Зашла три  раза тетя Надя,
сказала, чтобы Таня ни о чем не беспокоилась, все будет хорошо.
     - Кланялся тебе товарищ Михайлов!  - шепотком добавила она. - Хотел сам
зайти, да я не уверена, что сможет.
     Таня посмотрела на нее умоляющими глазами:
     - Подружек бы мне повидать!
     - А с этим придется погодить,  - сказала тетя Надя. - Пока что никто из
первореченских тебя  видеть  не  должен.  Нечего  судьбу  искушать.  Антоний
Иванович знает, что ты в надежных руках. Девочки знают, что ты жива.
     - Мне, тетя Надя, плохие сны снятся! Алексея-то моего не поймали?
     - Пусть не снятся!  -  усмехнулась Перовская.  - Он теперь в безопасном
месте. - Она поднялась, чтобы идти.
     Таня нахмурилась: опять оставаться одной, без дела, без товарищей.
     Тетя Надя сочувственно погладила ее по руке, понимая состояние Тани.
     - Ну,  ну!  Держи себя в руках, Таня!.. Да, я тебе еще не рассказала об
Иване Андреевиче.  Он тоже спрятан,  только по-другому.  Пока живет у одного
нашего товарища на Эгершельде...  Плотничает.  Как возможность представится,
переправим в Анучино. Смешной, все боится, как бы его большевики не опутали.
Только,  я  думаю,  скоро он  и  сам не захочет домой возвращаться,  а  коли
вернется,  так другим человеком.  Тут,  на Эгершельде, у него и мысли другие
стали  появляться,  уже  крестьянская душа  его  трещинку  дала.  Толчок-то,
собственно,  произошел раньше,  когда он додумался бежать. А тут на тебя, на
твоих подружек,  на  новых товарищей посмотрел,  кое  над  чем призадумался,
поразмыслил... А думать начал - теперь его не остановишь, сам к нам придет!
     - Мне показалось, он от страха осмелел! - сказала Таня.
     - Не только.  И страх, конечно, сыграл роль, но не главную. Главное то,
что у  белых ему не за что было служить,  не за что драться.  А  без цели-то
разве можно жить? Нынче время такое настало, что все дороги ведут к одному -
к  борьбе  за  счастье  народа.  А  народ  -  единственный  творец  истории,
единственный созидатель всех чудес на  земле...  Если,  связанный по рукам и
ногам старым строем,  он сумел создать всю современную цивилизацию,  - какие
же дивные дела сотворит он, став свободным! Ты представляешь это себе, Таня?
     - Ой,  тетя Надя,  я ведь совсем неученая! - смутилась Таня. - Иной раз
задумаюсь:  как оно будет все?  Сердце забьется, уши горят, что-то грезится.
Высказать не умею,  представить не могу,  а  чувствую только,  что будет как
великий праздник. Хоть бы одним глазком увидеть! - вздохнула она.
     - Увидишь!  - сказала тетя Надя. - Не за горами коммунизм. Ты говоришь,
будет как праздник?  Не только праздник,  Таня!  Будет оч-чень много работы!
Победит наш человек болезни,  отдалит старость.  Научится управлять погодой.
Да и сам-то человек будет такой,  какие не снились нам,  - ученый, рабочий и
художник  в  одном  лице!..   -   Перовская  спохватилась:   -  Эх-х,  Таня!
Размечталась я с тобой.
     - Как в сказке! - сказала Таня, глядя блестящими глазами на тетю Надю.
     - Что  ж  сказка!  В  сказке человек свои мечты воплощал.  А  теперь он
научится мечты воплощать в дела. Действительность может быть краше сказки...
Ну, прощай! Не скучай, скоро тебе дело дадим.
     Долго  после  этой  беседы  сидела  Таня  задумавшись...  Вот,  значит,
истинные-то  цели  борьбы,  участником которой является и  Таня!  Не  просто
побить белых да выгнать японцев. Ах, посмотреть бы этот новый, чудесный мир,
какого прежде не  бывало!  А  если не  придется?  Но  она  отогнала от  себя
воспоминание о пережитом,  сказав себе:  "Разве не счастье оказаться в числе
тех, кто уже сейчас строит это необыкновенное будущее!"
     Ослепительное солнце  светило  в  окна  маленького  домика  на  Орлином
Гнезде.  Яркими желтыми пятнами ложились лучи на крашеный пол. Светлые блики
отсвечивали на потолке,  сделанном из узеньких длинных досок, как в каюте, и
выкрашенном белой  краской.  В  лучах солнца грелись цветы Устиньи Петровны,
подставляя им  свои  широкие листья.  В  домике было  тихо;  только время от
времени совсем  слабо  долетали гудки  пароходов и  свистки паровозов да  из
соседних дворов голоса ребятишек.
     Таня  отдыхала и  грезила,  понемному отходя  от  тяжелых воспоминаний,
духовно и  телесно крепла в целительной тишине этого домика,  взбежавшего на
гору; в окна его лился морской воздух, чистый от дыма и копоти. Мазь Устиньи
Петровны, а может быть, материнский неусыпный глаз ее и заботы были чудесны.
Скоро у  Тани исчезли темные тени под глазами,  сошли на нет кровоподтеки на
теле, и вот опять прежней становилась Таня. Но нет, что-то в ней изменилось.
Может быть,  кончилась ее юность?..  Таня сама чувствовала, насколько старше
стала она за это время.
     Таня  старалась помогать  Устинье  Петровне по  дому,  стосковавшись по
работе,   по  движению.  Как  приятно  было  чувствовать,  что  вновь  мышцы
наливаются молодой силой,  что опять послушным и  гибким становится тело!  А
однажды  утром,  став  перед  раскрытым окном,  из  которого как  на  ладони
виднелся весь  родной город,  опоясанный синею лентой бухты,  Таня  невольно
запела.
     Устинья Петровна, бросив на колени вязанье, прислушалась к голосу Тани.
Уверившись,  что поет Таня, а не кто-нибудь другой, она мелко перекрестилась
несколько раз.
     - Дай бог! Дай бог! - шепнула она.
     К обеду она выставила на стол бутылку кагора.
     - Ого,  -  сказала Таня  весело.  -  У  нас  сегодня праздник,  Устинья
Петровна? А ну, рассказывайте, что случилось?
     - Случилось,  случилось, как не случиться! - ответила Устинья Петровна,
сияя всем лицом. - Ну-ка, наливай и себе и мне, выпьем!
     - За что, Устинья Петровна? - допытывалась Таня.
     - Пей-ка!  Вот так!  - скомандовала старушка. - С выздоровлением! - Она
прослезилась.  - Я уж и не чаяла тебя выходить, любонька ты моя! Привезли-то
тебя ко мне - краше в гроб кладут!


        "6"

     Раз в отсутствие Устиньи Петровны Таня принялась за уборку.
     В маленькой комнатке,  где Тане не случалось бывать раньше,  на столике
возле по-мужски застланной койки лежали портсигар,  спички,  перочинный нож.
Бумажный самодельный абажур,  прикрепленный к висячей лампе,  отклонял свет,
направляя его на стол у окна,  чтобы было удобнее читать и работать вечером.
На  чистую скатерть,  покрывавшую стол,  была  положена клеенка.  Письменный
прибор из карельской березы,  прес-папье,  китайские узенькие стаканчики,  в
которых виднелись карандаши и ручки,  показывали,  что в этом доме не только
читают  (в  столовой была  этажерка,  битком набитая приложениями к  журналу
"Нива" за 1912 год, "Родина" за 1903-й и "Пробуждение").
     Таня подняла глаза на  полочку с  книгами,  укрепленную на  стене,  над
столом.  Ого! Целая библиотека. Теперь Таня может ждать сколько угодно - это
богатство поможет ей скоротать время.
     Таня взяла с  полки "Воскресение" Л.Толстого.  Прочитала первые строки:
"Как  ни  старались люди,  собравшись в  одно  небольшое место несколько сот
тысяч,  изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями
землю,  чтобы ничего не  росло на  ней,  как ни счищали всякую пробивающуюся
травку,  как ни дымили каменным углем и нефтью,  как ни обрезывали деревья и
ни выгоняли всех животных и птиц, - весна была весною даже и в городе".
     Сначала она читала,  стоя у  стола,  под полочкой,  потом села и  стала
медленно перелистывать страницы книги,  прочитывая отдельные отрывки романа.
С волнением читала Таня сцену в суде:
     "Катюша глядела на хозяйку,  но потом вдруг перевела глаза на присяжных
и  остан