хлынула
у него из горла, затопив все слова, которые он собирался прохрипеть. Суэцугу
сунул  карту  в  карман  и  взялся за  саблю.  Караев отшатнулся и  выхватил
револьвер.
     Белые со  всех сторон бросились к  Настеньке.  Она  не  сопротивлялась.
Рябой  заломил ей  руки.  Испуганно вскрикнули девушки.  Раненые завозились,
приподнимаясь на локтях. Караев подошел к Настеньке:
     - Ты что же это, девка? А?
     Настенька даже не взглянула на него. Теперь ей было все равно. Никто из
деревенских не выдаст брода,  найденного партизанами. Значит, белые не могут
настичь отступивших партизан.  Она знала,  что теперь ее не пощадят,  что не
бывать ее счастью,  но иначе она поступить не могла.  И странное спокойствие
охватило ее.  Точно  не  ей  заламывали руки,  словно не  к  ней  все  ближе
придвигалось лицо ротмистра,  перекошенное яростью.  Она  не  чувствовала ни
рук, ни ног и тяжести тела не ощущала. Только толчки крови, словно не в ней,
а где-то сбоку, выстукивали: так... так...
     Суэцугу хищно взглянул на  нее.  Лицо  его  приняло темный оттенок.  Он
мягко подошел к Настеньке и размахнулся.
     - Борсевико! - сказал он хрипло.
     - Не смей! - твердо, но глухо сказала Настенька.
     Наступило томительное молчание после этих слов,  произнесенных так, что
Суэцугу не посмел ударить девушку.
     То,  что  сделала Настенька,  поразило белых.  Они расступились.  Рябой
отпустил ее.  Настенька стояла совсем свободно.  И  раненые,  и  деревенские
девушки, и чужие, пестрой толпой окружившие ее, молчали.
     Настенька окинула толпу взглядом и всмотрелась в лица подруг.  Они были
бледны.  Ксюшка совсем позеленела.  Они  ничего не  поняли.  Как  могла  она
ударить раненого, да еще своего? Настя разжала губы:
     - Он привел белых в деревню, девчата! - сказала она и умолкла.
     Резкие морщины пересекли ее лоб и  обозначились складками у губ.  Точно
постарела она на десять лет. И почудилось девчатам, что не Настенька стоит в
кругу врагов, а мать ее. Будто и волосы сединой подернуты... Девчата сбились
в кучу и затаили дыхание...
     Караев рванулся мимо Насти и резко крикнул,  словно на ходу лозу шашкой
срубил:
     - В штаб!
     Поскользнулся в  темной луже,  чуть не упал и  в бешенстве ринулся,  не
глядя ни на кого,  прочь от круга, к школе. Суэцугу натянул на руки лайковые
перчатки и  отправился следом за  ротмистром,  легко  перескочив через лужу.
Рябой шагнул к Настеньке. Она повернулась и пошла к штабу, сказав негромко:
     - Прощайте, девушки!
     Слезы  ручьем хлынули из  глаз  Ксюшки.  Сквозь их  пелену она  глядела
неотрывно на удалявшуюся подругу. Марья Верхотурова шумно вздохнула:
     - Расстреляют теперь Настеньку.
     Стоявший возле бородатый казак покосился на нее:
     - Да уж не поглядят... Человека ведь убила... Ну, де-евка!
     Марья оглянулась:
     - Человека? Собаку поганую. По собаке и смерть!


        "5"

     Настеньку привели в  штаб.  Ее заперли в чулан,  отделенный от коридора
дощатой  стеной.  В  некоторых  местах  доски  разошлись,  и  полоски  света
прорезали темноту тесной  клетушки.  У  дверей стал  рябой.  Настеньке через
щелку была видна его давно не бритая щека,  желтый кожаный подсумок и затвор
винтовки, отбрасывавший холодные отблески.
     Она  долго  стояла,   не  в   силах  обдумать  свое  положение.   Потом
почувствовала,  что  затекли  ноги.  Пошарила в  темноте руками  и  нащупала
кадушку. Села на нее и сжала руками виски.
     Только сейчас ей  стало тяжело.  Только сейчас она поняла,  что сегодня
кончится ее семнадцатилетняя жизнь. Что было в ней, в этой короткой жизни?
     Отца  Настя  не  помнила.   Мать  уходила  на  работу  с  рассветом,  а
возвращалась,  когда становилось совсем темно. В отсутствии матери Настенька
была совсем одинокой. Она бродила по хате и молча играла с тряпичной куклой,
которую сделала мать.  "Ось тоби цяця, доню!" Настенька целыми днями таскала
куклу на руках,  боюкала ее,  одевала, иногда наказывала - это бывало, когда
ей самой попадало от матери.
     Когда  подросла,  вместе  с  матерью стала  делать все,  что  приносило
заработок.  И  понемногу пустая их хатка стала иной.  Помнит Настенька,  как
повесила она первые занавески на окна.  Сразу стало как-то уютнее,  и  свет,
смягченный белыми занавесками,  по-другому осветил хату.  Тогда мать  обняла
дочку, прижала к себе и сказала тихо:
     - Доню моя... Работница... Золотые руки.
     Похвала эта многого стоила:  иссохшие руки матери, покрытые вздувшимися
венами, потрескавшиеся и обветренные, знали, что такое труд.
     Любая работа спорилась у  Настеньки.  Все охотнее приглашали ее женщины
себе в помощь. Характер у Настеньки был хороший. Всегда она была приветлива,
тепла лаской,  идущей от сердца,  от хорошего отношения к людям и жизни.  Но
ясно видела она,  что на  этом свете хорошо жили почему-то лишь прижимистые,
скупые, расчетливые люди, вроде Чувалкова, у которого часто работала мать, а
другие бедствовали.  Но не видела она исхода из этого.  И  мать говорила ей,
когда жаловалась Настенька на несправедливость судьбы:
     - Не нами свет начат, не нами и кончится, доню!
     ...Смотрела Настенька прямо перед собой и многое вспоминала.  Но еще не
успела она  пожалеть о  себе,  размякнуть и  по-девичьи расплакаться,  как в
сенях послышались шаги. Кто-то открыл дверь и сказал ей:
     - Выходи!
     Дрожь пробежала по ее телу.  Она встала и вышла. Яркий свет ослепил ее.
Она зажмурилась, потом широко открыла глаза.
     На  крыльце стоял с  какими-то  бумагами в  руках Караев.  Возле него -
старшина.  Трое  конных  охватывали крыльцо  полукругом.  Перед  крыльцом  с
обнаженной головой (смолевые волосы рассыпались крупными кольцами), спокойно
глядя на ротмистра, стоял Бонивур...


                        Глава двадцать шестая

        "ИСПЫТАНИЕ"


        "1"

     Когда опасность глянула на Виталия своими пустыми очами, он вновь обрел
спокойствие.  Врагов он не боялся.  Твердо и уверенно держался при встрече с
казаками.  Напал  на  хорошую выдумку и  сумел  так  простодушно и  спокойно
говорить,  что отвел от себя подозрения.  Но третий конный, догоняя своих на
всем скаку,  успел заметить что-то в  траве.  Он остановил лошадь и  клинком
раскидал траву.  Под  нею обнаружил вчетверо сложенную бумажку с  печатями и
маленькую  книжечку.   На  обложке  книжечки  чернела  надпись:  "Российский
Коммунистический Союз  Молодежи".  Бумажка  же  оказалась мандатом  Третьего
съезда  комсомола  на  имя  Виталия  Бонивура.  Сунув  документы  в  карман,
станичник хлестнул лошадь, проскакал мимо шедшего по дороге Бонивура. Догнав
своих,   показал   находку.   Успокоенные  было   ответами  Виталия,   белые
встревожились и  решили задержать паренька.  Он  подчинился,  решив до конца
играть свою роль.
     Бонивура  подвели  к  штабу.  Третий  конвойный  пошел  с  докладом  об
арестованном. Виталий опустился на ступеньки крыльца.
     - Эй, станичники, дайте закурить! - протянул он руку.
     Один наклонился и отдал ему свою цигарку,  которую только что завернул.
Виталий отметил это как плохой знак:  конвоир считал, что дело арестованного
кончено.  Виталий задумчиво раскурил цигарку, втягивая горьковато-кислый дым
самосада.
     Какое-то  движение на  другом конце площади привлекло его внимание.  Он
бросил взгляд туда.
     Двое  ребят  стояли  у  завалинки дома  Жилиных.  Виталий  узнал  Вовку
Верхотурова.  Второго он не мог разглядеть.  Ребята,  заметившие, как конные
провели кого-то к штабу, старались увидеть, кто этот пленник. Переминавшиеся
лошади загораживали Виталия от взоров ребят.
     "Эх-х,  узнают огольцы -  не сумеют сдержаться!"  -  с  досадой подумал
комсомолец. Он встал с крыльца, чтобы скрыться за крупами лошадей. Но лошади
неожиданно расступились,  отмахиваясь от мух,  и  открыли Бонивура.  На одну
минуту взгляды Виталия и  Вовки встретились.  Ужас  исказил лицо мальчугана.
Смертельно побледнев, он поспешно отвернулся.
     Конвойный заметил ребят. Направил коня в ту сторону.
     - Эй, чижики, чего надо?
     Ребята обернулись к нему.
     - Знакомого,  что ли,  признали?  -  спросил станичник, кивая головой в
сторону Бонивура.
     - Какого знакомого еще?! - Вовка подошел к изгороди.
     - А ну, давай сюда, может, признаешь...
     - А ну тебя! - со слезами крикнул Вовка.
     Ребята перемахнули через изгородь и скрылись за лесом.
     - Куда? Назад! - крикнул конвойный, потешаясь.
     Лишь топот босых ног прозвучал ему в ответ.
     Виталий,  почувствовав слабость,  опять присел и  сунул в  рот погасшую
цигарку.  В ту же минуту его подняли.  Из штаба вышел Караев. Он взглянул на
Бонивура. Документы его он держал за спиной.
     - Кто такой? - спросил Караев.
     Виталий  повторил  выдуманную им  историю.  Караев  стал  рассматривать
документы.  Виталий вздрогнул,  увидев свой  мандат и  комсомольский билет в
руках  ротмистра.  Земля зашаталась под  ним.  Почувствовав,  что  бледность
проступила на щеках,  он пятерней стал причесывать разлохматившиеся волосы и
скрыл  от  Караева лицо.  Ротмистр пристально,  очень  пристально глядел  на
Бонивура, словно что-то вспоминая.
     - Документы твои?
     - Какие документы? - открыл глаза Виталий и выдержал взгляд.
     - А вот эти, - Караев показал ему мандат и билет. - Не ты выбросил?
     - Не знаю,  господин офицер, кто бросал, - сказал Виталий. - Может, кто
из партизан. Кажись, от села они отступили.
     - Так тебе незнакомо это? - опять спросил Караев, дал ему комсомольский
билет  в  руки  и  стал  внимательно следить за  тем,  какое это  произведет
действие.
     Виталий взял билет и  открыл его.  Руки его дрогнули.  Он  почувствовал
вдруг,  что  играть  становится  слишком  тяжело,  и,  чтобы  на  чем-нибудь
сосредоточиться,  стал читать,  кому выдан билет.  Он шевелил губами,  точно
читая по  складам,  и  короткое его  имя показалось ему очень длинным в  эту
минуту.
     - "Вит-а-лий... Бо-ни-вур..."
     Он  прочел его  вслух,  и  точно кто-то  подал ему  руку.  Это было имя
человека,  которого уважали и  считали храбрым.  Неужели поддаться мертвящей
слабости?
     "Твой час пришел,  Бонивур,  -  сказал он  себе.  -  Собери же всю свою
твердость, все свое мужество!"
     Отдавая билет, он был почти равнодушен.
     - У  нас  таких не  бывало...  -  Но  глаза его тянулись к  драгоценной
книжечке, к словам, напечатанным на ее обложке.
     "Российский..."
     За  этим словом увидел Виталий далекую Москву,  съезд комсомола,  улицы
красной  столицы,  первый  дым  заводов,  оживающих  после  войны,  горячие,
взволнованные речи,  от которых кружилась голова, и трудности казались легко
преодолимыми... А вот Красная площадь, и по ней шагает, заложив глубоко руки
в карманы,  человек,  своими прищуренными глазами видящий многое:  и то, что
было,  и то, что есть, и то, что должно быть, чьи слова одинаково слышны и в
Москве,  и во Владивостоке, подымая людей на борьбу. И опять зазвучал в ушах
Виталия незабываемый голос,  чуть картавый,  живой голос, от которого яснеет
жизнь.  Это  он  сказал,  что надо "...из  воли миллионов и  сотен миллионов
разрозненных,  раздробленных,  разбросанных на  протяжении громадной  страны
создать единую волю, ибо без этой единой воли мы будем разбиты неминуемо".
     "Коммунистический..."
     Видит  за  этим  словом  Виталий множество людей,  состоящих в  великом
братстве,  освященном гигантской борьбой.  Братстве,  в  котором не знакомые
друг  другу люди ближе кровной родни.  Людей,  которые объявили войну всему,
что угнетало человека; людей, вооруженных самым сильным оружием, не боящимся
ржавчины и нетленным: ленинским словом, источающим искры, зажигающим сердца,
побеждающим и  непобедимым,  вечным и  прекрасным силою юности возрожденного
человечества...
     И вновь пламенеют в памяти Виталия, как огненный символ веры, слова:
     "...быть  коммунистом,  это  значит  организовывать  и  объединять  все
подрастающее  поколение,  давать  пример  воспитания  и  дисциплины  в  этой
борьбе".
     "Союз молодежи..."
     Видит  Бонивур за  этими  словами многих,  чья  жизнь  только началась,
девушек,  чьи руки еще не  ласкали милого,  но  знают уже холод винтовочного
приклада.  Юношей,  к чьим щекам еще не прикоснулась бритва,  но которым уже
знаком и зной среднеазиатских степей и морозы Якутии,  усталых,  но сильных,
юных,  но умудренных опытом,  готовых и  к жизни и к смерти во имя жизни.  И
опять  родной  голос,  исполненный бесконечно  притягательной силы,  ожил  в
памяти юноши:
     "Коммунистический союз  молодежи только тогда оправдает свое  звание...
если он каждый шаг...  связывает с  участием в  общей борьбе всех трудящихся
против эксплуататоров".
     Дыхание захватило у Виталия. Он собрал все силы.
     - У нас таких не бывало!  -  ответил он на вопрос Караева, и сердце его
сжалось тоской.
     Ему  захотелось положить билет туда,  где  он  лежал до  сих пор,  -  в
нагрудный карман гимнастерки.  Но белые не должны торжествовать.  Не все еще
потеряно!  И  Виталий взглянул на Караева.  Так спокоен был его взгляд,  что
ротмистр  не  мог  с  уверенностью сказать,  принадлежат ли  документы этому
вихрастому пареньку, называвшему себя учеником сапожника и чье лицо вызывало
у Караева какое-то беспокойное, но неясное воспоминание...
     Караев  вертел документы в  руках,  не  зная,  как  поступить.  Бонивур
смотрел на него.  Конвоиры переминались с  ноги на ногу,  ожидая приказания,
что делать с  задержанным:  "пустить в  расход" или освободить?  Наступившую
тишину нарушил Грудзинский. Он наклонился к ротмистру:
     - Вадим, что ты будешь делать с девкой?
     Караев о Настеньке не думал,  его занимало сейчас другое:  притворяется
стоящий  перед  ним  простоволосый  парень,  умело  изображая  простодушного
подмастерья, или на самом деле он таков? Он ответил:
     - Делай, что хочешь.
     - Я думаю, надо дать урок другим.
     - Делай, что хочешь... Действуй, - повторил Караев.
     Тогда войсковой старшина приказал вывести Настеньку из чулана.

     ...Увидев любимую между двумя белоказаками, Виталий похолодел. Щеки его
побелели.  Настенька же,  выйдя из темноты на свет, зажмурилась, ступила два
шага и широко открыла глаза.  Виталий стоял прямо перед ней,  у крыльца.  Он
поднес руку к губам, словно предупреждая о чем-то. Горе и отчаяние пронизали
Настеньку. Тоскливый крик вырвался из ее груди:
     - Виталий!
     Караев живо обернулся к Настеньке и опять глянул на юношу,  и глаза его
блеснули догадкой.
     Настя  увидела,  как  Виталий горестно качнул  головой,  и  поняла свою
ошибку.  Колени ее подкосились,  в глазах потемнело, и, лицом вперед, ничего
не сознавая более, она упала на землю.
     Виталий бросился к ней, но его уже схватили. Он рванулся в сторону, его
сбили с  ног,  вывернули руки и  мгновенно скрутили веревкой.  И  лишь когда
уткнулся он лицом в цементную пыль,  забившую нос и рот,  он понял, что уйти
не удастся...
     - Вот ты каков! - произнес Караев, раздувая ноздри. - Да ты, я вижу, не
подмастерье,  а мастер!..  Сейчас мы это выясним.  -  Он обернулся и поманил
кого-то пальцем из комнаты.
     Из дверей показался Чувалков.  Он скользнул взглядом по Виталию. Караев
вопросительно кивнул на Виталия:
     - Кто?
     Чувалков отвернулся от Виталия,  мельком оглядевшись вокруг,  и  сказал
потихоньку:
     - Комиссар,  господин офицер!  Он сегодня и уполномоченных встречал,  и
охрану нес, и проводил, как они закончили. Да в нашем селе его каждый знает:
Бонивур его кличка!
     Караев заиграл желваками на челюстях - фамилия эта много сказала ему. В
глазах его заблестели злые огоньки.
     - Так.  Довелось и встретиться,  товарищ комиссар!  -  сказал он сквозь
зубы.  -  Мир, как говорится, тесен! - И недобро замолчал, не отводя глаз от
юноши.
     Чувалков стоял в  дверях,  стараясь не быть заметным с улицы,  втягивал
голову в плечи и совсем спрятал свою пышную бороду в ладони.
     - Мне бы до дому надо, господин офицер, - сказал он, не имея больше сил
стоять здесь, рядом с ротмистром и со связанным Виталием.
     Караев непонимающими глазами посмотрел на Чувалкова.
     - Что? Ах, да!.. Можете идти!
     Чувалков поспешно скрылся  в  глубине  комнаты.  Хлопнула дверь  -  это
лавочник вышел с черного хода,  чтобы его не видел никто из деревенских.  Он
трусцой побежал от дома к дому,  озираясь на слепые окна крестьянских домов,
завешенные и  заслоненные подушками:  не  выглядывает ли кто?  Добравшись до
своей  избы,  тихонько открыл  калитку,  стараясь не  стукнуть щеколдой.  На
крыльце стояла его жена,  унылая,  преждевременно увядшая женщина.  Чувалков
отдышался.
     - Куда ты ходил-то? - спросила она. - Ничего не сказал...
     - А тебе дело есть?  - спросил грозно Чувалков и погрозил ей кулаком. -
Смотри у меня!
     - Да я что! - испуганно отозвалась жена. - Боязно ведь...
     Чувалков задернул занавески на окнах и ткнул жену в бок сухим кулаком.
     - Расхлебянила все, раскрыла... Я тебе раскрою!..


        "2"

     Бесчувственную Настеньку казаки оттащили за дом.
     Караев сказал:
     - Так... Все ясно! - Ярость нарастала в нем. - Однако ты ловкая штучка.
С  тобой занятно будет побеседовать в  другом месте!  Люблю смелых людей!  -
Глаза его искрились, лицо подернула нервная судорога.
     Виталий понял,  что  для  него все  кончено,  что бежать,  пожалуй,  не
удастся.  Он снова овладел собой. Спокойное лицо его представило разительный
контраст с подергивающимся лицом Караева. Ротмистр старался унять овладевшую
им  дрожь,  но  не мог.  Им овладело желание разбить недвижное лицо стоящего
перед ним человека,  взятого в  плен и  спокойно ждущего расправы.  Рука его
тянулась к  револьверу.  У него не было ни слов,  ни мыслей,  чтобы привести
какой-нибудь другой аргумент в  этом безмолвном состязании двух устремленных
друг на друга взглядов. Он отвел глаза в сторону, не выдержав взора Виталия.
     На  крыльцо  неслышно вышел  Суэцугу.  Он  с  любопытством посмотрел на
Виталия.
     - Это кто? Борсевик?
     - Так точно, да еще какой! - протянул ротмистр японцу документы.
     Суэцугу внимательно прочел их.
     - О,  Бонивур!  -  сказал он радостно. Арест Виталия привел его в такое
хорошее  настроение,   что  он  совершенно  искренне  поклонился  Виталию  и
произнес, словно увидев доброго знакомого: - Здрастуйте, здрастуйте!
     Грудзинский прошел туда,  где находилась Настенька. Она еще не пришла в
сознание. Стоявшие возле нее Цыган и рябой приложили руки к козырькам.
     - Сомлела, господин войсковой старшина, - сказал Цыган.
     - Придет в себя - отведите за околицу и расстреляйте!
     Цыган вздрогнул.


        "3"

     Тень от избы покрыла лежавшую на земле Настеньку,  и  в  полумраке лицо
ее, казалось, светилось. Голубые тени легли ей на глаза, на крылышки ноздрей
и  притаились в  углах губ.  Круглый ее  подбородок с  чуть заметной ямочкой
заострился. От этого словно строже стало лицо Настеньки и еще красивее. Одна
коса расплелась,  и поток золотистых волос залил ее плечи, грудь и стекал на
темную землю.  Почти незаметно было дыхание Настеньки. Только во впадине над
ключицей толчки сердца вызывали едва  приметное колыхание.  Руки раскинулись
по сторонам - словно чайка взмахнула белыми крыльями, собираясь взлететь...
     Цыган качнул головой и горестно вздохнул.
     ...Тихий вздох тронул губы Настеньки.  Она открыла глаза и посмотрела в
голубое небо.  Потом перевела взор на  избу.  Вспомнила все и  шевельнулась,
чтобы встать на  ноги.  Цыган протянул ей  руку.  Но  она оперлась о  землю,
медленно поднялась, отряхнула платье. Рябой сказал:
     - Ну, пошли, девка!
     - Уже? - прошептала Настенька.
     - Пошли! - повторил рябой.
     - Не ведите по селу, казаки... бо мама может повстречаться!
     Цыган  кивнул головой.  Настенька взгл