сту!
     - И я тоже.
     - Ты еще не скоро, Мишка! - обнял его Верхотуров.
     - Вырасту! - упрямо сказал Мишка.
     ...Они пошли по  улице.  У  избы Жилиных их  внимание привлек тоненький
свистящий звук.  Ребята  заглянули во  двор.  Старик  Жилин,  согнувшись над
шлифовым точилом,  правил саблю.  Молча стоял возле него Алеша Пужняк. Жилин
отнял саблю от точила, попробовал пальцем.
     - Однако хороша, Алеша? - спросил он партизана.
     Алеша принял саблю, тоже попробовал пальцем. Осмотрелся вокруг. Подошел
к топольку в полторы руки толщиной. Оглянулся на старика.
     - Не пожалеешь?
     - Давай!  -  сказал старик.  -  Уж коли я наточил...  -  он не закончил
фразу, а только поднял одну бровь, как бы говоря: "Не сомневайся!"
     Крепкой смуглой рукой  взмахнул Алеша.  Сабля рассекла воздух.  Тополек
вздрогнул, но по-прежнему стоял.
     Мишка жалостливо охнул.
     - Мимо!
     Но Алеша сказал с восхищением:
     - Хороша!
     Деревцо,  постояв  секунду,  повалилось на  сторону,  печально прошумев
листвою.  Точно  слезы,  выступил  на  срезе  сладкий  сок.  Кинулись ребята
смотреть. Жилин тоже подошел к топольку, придирчиво приглядываясь.
     - Ты, однако, мастер! - сказал он одобрительно.
     Какие-то искорки промелькнули в его взоре.  Он разгладил бороду тыльной
стороной ладони.  Потом,  чего-то смущаясь, взял у Алеши саблю. Переложив ее
из руки в  руку,  поплевал слегка на ладонь,  огляделся.  Присмотрел и  себе
тополек.  Примерился, прежде времени крякая потихоньку в предвкушении удара.
Размахнулся с  силой,  отчего в  его  старой груди что-то  гулко хакнуло,  и
ударил по топольку.
     Чуть зазвенела нежным голосом сабля, и упал тополек в ноги Жилину.
     Алеша  изумленно качнул головой.  Ребята разинули от  удивления рты.  А
Жилин сказал:
     - Хороша!
     В  окно  увидела старуха Жилина,  что  мужики  рубят  в  саду  деревья,
выскочила на крыльцо и приготовилась было накричать на "чоловика", но только
и хватило у нее силы укоризненно прошамкать:
     - О-то! Ото дурный, хиба ж ты з глузду зъихав, що садочек рушишь?
     Но  Жилин и  не посмотрел на жену,  задумавшись о  чем-то,  пошевеливая
клинок.
     Алеша ревниво отобрал саблю. Потрогал лезвие пальцем...
     Вовка посмотрел на Алешу.
     - Вострая? - спросил он.
     Вместо ответа Пужняк взмахнул саблей наперекрест,  сверкающие восьмерки
окружили его с обеих сторон.
     - Эх-х!  -  сказал он жестко.  -  За Виталю у нас завтра счет пойдет! -
Вложил саблю в  ножны,  не  глядя,  словно сама она  прыгнула туда,  лязгнув
эфесом.  Он  попрощался с  Жилиным и  обернулся к  ребятам.  -  Ну,  бывайте
здоровеньки! Кланяйся отцу, Вовка, скажи: и за него с белыми посчитаемся!
     С  завистью и  обожанием посмотрели ребята на  Алешу.  А  он,  статный,
сильный, ушел в штаб.
     Жилин долго что-то бормотал себе под нос,  шевеля усами, гладил бороду,
потом направился домой.
     - Жинка!  - позвал он голосом, который показывал, что хозяин в хате он,
старик Жилин, и никто больше. Старуха откликнулась. - Где мой бебут, старая?
- спросил он.
     - Що тоби треба вид мене? Якого тоби ще бебута? - ворчливо сказала жена
и,  говоря,  что и  знать не  знает она,  что это такое,  притащила из сеней
кривой артиллерийский тесак, привезенный стариком с русско-японской... Тесак
был зазубрен,  видать,  много домашней работы переделал он  с  тех пор,  как
канонир возвратился домой с войны.
     Жилин насупил брови.
     - Ото ж! Що ты с оружием зробила, стара?
     - А ты не знав? Та на що вин тебе снадобился?
     Жилин знал, что на вопросы жинки лучше не отвечать, так как им конца не
будет,  вышел во  двор и  начал точить тесак.  Эфес тесака сохранился,  даже
медные "пуговки" на  нем имелись.  И  когда старик потер их покрепче сначала
корявой рукой, а потом подолом рубахи, "пуговицы" заблестели.
     С тревогой смотрела жинка на мужа.  А он отточил тесак,  заткнул его за
пояс,  накинул на плечи ватник и пошел к штабу. Заподозрив неладное, старуха
сморщилась, глаза ее заслезились, но сказать старику она ничего не посмела.


        "5"

     Сколько было силы в Лебеде,  и сам он не знал, и никто не мог подумать,
что столько силы может быть в человеке.  С хутора привезли его живым. Лебеда
не открывал глаз, не стонал. Чуть слышно билось его сердце.
     Положили партизана у Верхотуровых. Перевязали раны. Чуть всего с головы
до ног не забинтовали, так изранен и избит был Лебеда.
     Долго не приходил он в сознание.
     Догадались топленым молоком с салом попоить раненого.  Голову, избитую,
заплывшую кровоподтеками, подняли, зубы разжали и поили с ложечки.
     Бормотал Верхотуров, стоя у кровати:
     - Коли попьет,  жив будет... Не примет душа божьего дара - так в темную
и отойдет.
     Выпил  Лебеда все,  что  дали  ему.  Через  полчаса проступила кровь на
бинтах.  Солнце на  закат пошло -  открыл глаза партизан.  И  стал  смотреть
сквозь узкие  щелки  запухших век.  Долго  ему  чудились семеновские палачи.
Потом разглядел он своих.  С  трудом шевельнул губами,  силясь говорить,  но
голоса не хватало ему.  Медленно двигал он глазами, оглядывая собравшихся. А
у постели его были Топорков, Нина, Алеша Пужняк, Чекерда и другие.
     Весть о том, что Лебеда очнулся, облетела отряд. Тесно стало в горенке.
Жались друг к другу и ждали,  томясь, что скажет Лебеда, словно с того света
пришедший!  Но слова не шли из горла Лебеды,  а сказать что-то он хотел,  до
того хотел, что даже кончики пальцев его трепетали.
     - Водочки бы ему сейчас, - сказал Чекерда.
     - Ты с ума сошел! - взглянула на него Нина. - Не водочки, а вина бы ему
виноградного... да где его возьмешь?
     Верхотуров переступил с ноги на ногу.
     - Никак у старухи была сладенькая, красная.
     Принесли кагор.  Влили в  рот Лебеде с ложечки четверть стакана.  Через
несколько минут у него будто силы прибавилось. Наклонился над ним Топорков:
     - Отец! Слышишь меня?
     Мигнул Лебеда глазами, а потом тихо-тихо молвил:
     - Говорить хочу! Пусть народ слушает.
     - Все здесь, отец! - сказал Топорков.
     Медленно, останавливаясь после каждого слова, рассказывал Лебеда о том,
что произошло на хуторе.
     Тягостная тишина стояла в  комнате.  На  человеческую речь не похож был
рассказ умирающего Лебеды.  Точно  капли воды,  потихоньку текли его  слова,
унося остатки жизни.
     И  многим казалось,  не  быль,  а  тяжелый сон рассказывает Лебеда.  Но
больше слов говорило лицо Лебеды:  кровь,  запекшаяся на губах,  разорванные
ноздри, багровые пятна на лбу, опаленные брови и многое, что скрывали бинты,
но  что  угадывалось под  ними.  Временами  терял  он  сознание.  Очнувшись,
продолжал. Рассказал о Виталии, о себе...
     Выпрямился в кровати,  превозмогая боль, открыл глаза пошире. Посмотрел
на Топоркова.
     - Не... предали... не... предали... нико... го...
     - Слышим, отец, слышим! - сказал командир на ухо Лебеде.
     Лебеда не отводил взора от Топоркова. Сомкнул губы и смотрел пристально
в лицо,  наклонившееся над ним.  Смотрел и Топорков в глаза Лебеде, напрягая
слух,  ожидая, что скажет партизан. Долго смотрел, пока не понял, что Лебеда
отошел уже от своей муки, высказав то, что держало его в жизни, что в долгие
двенадцать часов единоборства со смертью помогало ему одержать верх...


        "6"

     Пришел старик Жилин к Топоркову.
     Сидел  командир отряда,  охватив  голову  руками.  Тело  немело,  будто
налитое свинцовой тяжестью от горя, обуявшего командира, и не мог поднять он
головы, пальцем шевельнуть не мог.
     Вытянулся перед  Топорковым старик Жилин,  таращил голубые младенческие
глаза и  держал искривленные старостью и  ревматизмом ноги  -  пятки вместе,
носки врозь.  И казалось ему,  что стоит он, как в бытность канониром, точно
молодой  дубок...  "Голову  выше,  плечи  развернуть,  грудь  вперед,  живот
втянуть..."  -  вспомнил он  строевую драгомировскую скороговорку и  выпятил
грудь, сколько позволяли его шестьдесят лет, что тяжелым грузом легли на его
плечи.
     Долго  стоял  Жилин.   Кабы  по  другому  поводу  пришел,  не  стал  бы
дожидаться,  окликнул бы Топоркова;  но с  тем,  с чем пришел он,  по мнению
старика,  неподходяще было самому начинать.  Однако густо откашлялся,  чтобы
заявить о себе.
     Поднял голову Топорков.  Глазами, в которых еще плескалась глухая боль,
посмотрел на  старого артиллериста.  Увидел его  выправку,  увидел тесак  за
поясом,  решительность в  лице и понял,  что пока он сидел,  переживая горе,
Жилин  времени не  терял  и  хотел  теперь  свою  стариковскую жизнь  отряду
вручить. И Топорков тоже встал.
     - В поход, что ли, собрался, Арсений Иванович? - спросил он.
     - Так точно! - ответил старик.
     Мелькнуло в его голове воспоминание, что солдатские ответы "так точно",
"не могу знать", "никак нет" называл в дни службы вороньим граем да собачьим
лаем, а тут вдруг в один момент понял, как много ими можно сказать.
     Только эти два слова сказал Жилин,  а  Топоркову уж и спрашивать нечего
стало.  Командир хорошо знал  таких  деревенских стариков,  как  Колодяжный,
Верхотуров,  Жилин.  От  зари до  зари могли они махать литовкой на  покосе,
обставляя молодых;  вершили стога,  вздымая жилистыми, сухими руками чуть не
копну сена на  вилах;  по грудь в  воде,  ледяной да быстрой,  управлялись с
бреднем;  за банчком спирту отламывали в сутки концы в четыре десятка верст;
диких лошадей в покорных ягнят обращали,  взявши на дыбках двумя пальцами за
пылающие ноздри.  Георгии да  медали  за  службу  в  царской армии  получали
недаром -  знали,  почем фунт лиха; считались непьющими, да и правда не пили
водку;  они употребляли ее,  но по-своему:  накрошив в миску хлеба, заливали
его водкой и это месиво хлебали ложкой. Звали их в деревне "лешаками". О чем
мог спросить Топорков Жилина?
     Он посмотрел пристально на старика.
     - Вершими на Никольск пойдем, Арсений Иванович, - сдюжишь?
     Жилин засопел.  Седые брови его поднялись до половины лба и опустились;
он нахмурился.
     - А то?  - отвечал он вопросом на вопрос. - Егор-то Иванович Колодяжный
послабже меня в полку считался.
     - Ну,   как  знаешь,   тебе  виднее,  Арсений  Иванович!  Не  мне  тебя
отговаривать...  Поздравляю со вступлением в отряд!  Скажешь Чекерде,  чтобы
дали тебе карабин.
     Видно, в этот день одно было в голове у всех поселян.
     Не  находя себе  места после похорон Бонивура и  Настеньки,  отец Мишки
Павло Басаргин ходил по избе,  непрерывно думая о  чем-то важном.  Пристал к
нему сын с вопросом:
     - Тять... а ты пошто не партизан?
     Отец остановился и диковато посмотрел на Мишку.  Никогда такого лица не
видал у  него сын.  Павло свел в одну линию густущие черные брови.  Точно не
понимая,  что сын говорит, уставился на него Павло. Мать тихонько цыкнула на
Мишку.
     - Поди сюда, сынка! Отцу не до тебя.
     Мишка  и  сам  уже  попятился от  тяжелого взора отца.  Но  Павло вдруг
помягчел, опустился перед сыном на корточки.
     - Отчего,  говоришь,  не партизан?  - задумчиво переспросил он и поднял
глаза на жену.
     Маша,  чувствуя,  что с мужиком что-то творится, с готовностью ответила
за него:
     - Всем нельзя в партизаны, Мишка... Надо ж кому-нибудь и землю пахать.
     Перед глазами Мишки стояли Алеша,  рубящий тополек,  Топорков в кожаной
куртке, Чекерда с гранатами за поясом. Довод матери показался ему пустым. И,
словно подслушав его мысли, отец сказал так же задумчиво, как раньше:
     - А чего ее пахать-то?.. Пашешь, пашешь, а для кого?
     Не привыкла Маша размышлять над такими вопросами. Беспокойство овладело
ею.  Она огляделась и ухватилась за спасительное средство, что останавливало
все разговоры в доме Басаргина:
     - Давай обедать, Павло, а то щи простынут.
     Басаргин встал.
     - Что щи? Тут душа простынет скоро.
     - Да что ты непонятное говоришь? Я о щах, а ты о чем?
     Вместо ответа Павло спросил ее:
     - А чем я хуже других, Маша?
     Не хотелось Маше понять мужа, но не понять было нельзя. Мужская совесть
проснулась у  Басаргина,  и не захотелось ему больше отсиживаться от войны в
избе,  у  теплой квашни,  от которой шел домашний запах кислого теста.  Маша
поняла, что муж уйдет. Может быть, и не вернется. Может быть, сиротская доля
ждет Мишку...
     Оделся Басаргин и вышел из дому.
     - Куда это папка-то? - поглядел Мишка ему вслед.
     - Не знаю, Мишенька. Куда надо, туда и пошел! - сказала мать и заревела
в платок.

     Басаргин поднялся на крыльцо школы.
     Столкнулся с Жилиным.
     Старик торжественно нес  в  руках карабин.  В  его фигуре была написана
такая важность, какая бывает лишь тогда, когда мужик снимается у фотографа.
     - Эка! - удивленно сказал Павло. - В починку дали али как?
     - Моя!  -  сказал старик. Номер девятьсот пятьдесят одна тыща четыреста
шешнадцать.
     Басаргин мучался  мыслью  о  том,  как  завести  разговор с  командиром
отряда. Не умел он говорить о себе. Встреча с Жилиным облегчила ему задачу.
     Он  остановился в  дверях комнаты Топоркова.  Окинул взором осунувшееся
лицо командира, почувствовал его горе и, словно сердясь на кого-то, сказал:
     - Винтовку-то мне дашь или как?


        "7"

     К вечеру старику Верхотурову стало плохо.
     Он  лежал на  кровати,  уставив в  потолок налитые кровью глаза.  Тяжко
хрипел от  удушливого кашля.  По лицу Верхотурова пошли красные пятна.  Руки
стали сухими, и кожа на них блестела. Лоб был горячим, губы пересохли.
     Верхотуриха растерялась,  не  зная,  что  стряслось  со  стариком.  Она
суетилась,  без нужды бегая из  комнаты в  комнату.  Принесла кваску,  чтобы
старик испил. Он отказался. Выбросил прочь компресс, который положила ему на
голову жена,  не взглянул на огуречный рассол,  принесенный ею.  Верхотуриха
притащила ему чаю с  малиной,  водки,  настоенной на  красном перце.  Старик
отодвинул в сторону.
     - Не тревожь! - сказал он. - Не суетись!
     - Может,  на  битое место мази какой положить?  -  Она  наклонилась над
мужем,  по-бабьи жалостливо сморщившись,  полагая, что допекает старика боль
от вчерашней порки.
     Но не боль от лозы донимала Верхотурова. Он забранился:
     - Поди ты,  знаешь куда... На душу мазь не положишь! Мне не задница жар
гонит - злоба! Всю жизнь прожил, как следовает быть... А тут...
     - Заживет! - утешила старуха.
     - Заживет!  -  взревел Верхотуров.  -  И-и господи, черта твоей матери!
Кабы не хворость моя,  зубами гадов пошел бы рвать... Под поганую пулю пошел
бы...
     - Да не тревожься ты, грешный! Отдохни.
     Верхотуров давился кашлем и  сучил кулаки в злобе,  все с большей силой
овладевавшей им.
     - И сам дохлый, не могу... И нема кому за меня стать!
     А  в  соседней комнате тихо-тихо  лежали дочери.  Они  не  плакали,  не
ругались.  Лежали молча.  И  бог  весть о  чем думали.  С  тех пор как Марья
расплакалась на  груди у  матери,  встав с  бревен,  обе сестры не проронили
больше ни слезинки. И не знала мать, как приступиться к ним.
     Степанида раздумчиво сказала:
     - Нам и в детстве-то батя подолов не заголял, а тут...
     - Стеганые мы теперь! - отозвалась Марья.
     Степанида долго прислушивалась,  как бунтует за стеной отец. Вполголоса
поговорила о  чем-то  с  сестрой.  Та  сначала  не  соглашалась,  спорила со
Степанидой, а потом кивнула головой:
     - Ну, делай, как знаешь, Степушка!
     Добыла  Верхотуриха у  соседки  какой-то  "мягчительной" мази.  Как  ни
ругался старик, но жена оказалась упрямой и настояла на своем.
     Только  стала  натирать  мужу  болевшие  места,  как  в  комнату  вошла
Степанида.
     - Иди, иди, дочка, отсюда! - замахала на нее сухой рукой мать.
     Старик, стыдясь, опустил рубаху.
     - Чего тебе, дочка? Иди.
     Степанида,  не обращая внимания на конфузное положение отца,  медленно,
как делала все, опустилась на колени.
     - Мамынька, батя! Благословите в отряд идти.
     Мать,  держа в  одной руке банку,  в  другой на  ладони мазь,  невольно
махнула рукой, будто отстраняясь от Степаниды.
     - Христос с тобой,  Степушка!  Что ты? Окстись! Поди приляг, родимая...
отлежись... Господи, что надумала!
     Верхотуров посмотрел на  дочь,  насупясь;  у  него сразу опять заболело
все.
     - Куды-ы? - сердито крикнул он. - Это еще что? Тебя там не хватало.
     - Благослови,  батя,  в  отряд  идти!  -  спокойно повторила Степанида.
Привыкшая с  детства на все спрашивать у  стариков позволения,  она и тут не
могла миновать их.
     Старик, злясь оттого, что не мог сам подняться, заорал на дочь:
     - Мало тебя били? Еще, дурная, хочешь?
     Степанида повела своими могучими плечами.
     - Что били -  не мой стыд!  Я и за тебя и за Марью отплачу, - сам, было
время, стрелять учил.
     - Ты не мудри! Тоже солдат нашелся. Сопля!..
     Степанида поднялась с колен.
     - Ты, батя, не лайся-ка! А то я и так уйду... Благослови лучше!
     Подошла к  самой кровати.  Наклонилась к  отцу.  Тот не мог удержаться,
легонько двинул ее по затылку: "У, непокорная!"
     - За меня отплатишь!  - сказал он, сморщившись. - Что я, что Марья - не
в нас дело.  Видно,  правду говорят, что у девок волос долог - ум короток...
Ты за Расею нашу в отряд иди,  а не за сеченого отца... Время пройдет, белых
попрут,  так мне эта сечка в  отличку будет,  чтобы другие не забывали:  вот
какая доля  у  белых для  всякого трудящегося человека припасена,  другой не
жди! Понимать надо!..
     Вслед  за  тем,  неловко сложив  пальцы щепотью,  он  перекрестил дочку
трижды:
     - Во имя отца и сына и святого духа!
     Глаза матери наполнились слезами.  Но, понимая, что ни отца, ни дочь не
переспоришь, она докончила тихо:
     - Аминь!

     Решимость  оставила  Степаниду,  едва  пошла  она  в  штаб.  Одно  дело
разговаривать со стариками,  другое -  с командиром отряда. Она остановилась
перед  дверью комнаты,  где  сидел  Топорков,  и  поспешно сделала к  выходу
несколько шагов, услышав движение в комнате.
     Дверь распахнулась.  От Топоркова вышла,  неся в  руке какую-то бумагу,
Нина с заплаканными, запухшими глазами.
     - Ты  что  здесь  делаешь,  Степа?  -  спросила  девушка,  рассмотрев в
полутьме коридора Верхотурову.
     Степанида тяжело задышала,  не зная,  как приступить к разговору. Нина,
увидев, что Степанида взволнована чем-то, обняла ее.
     - Ну что, Степа?
     - Ой,  Нинча,  хочу в отряд проситься, а духу не хватает... Топорков-то
человек сурьезный... А ну как скажет он: "Мне-ка девки на что?"
     - Забоялась, что ли, Степушка?
     - Забоялась.  Но ты мне скажи:  у  него никого нету?  Коли один,  так я
пойду.
     - Не ходи! - сказала Нина.
     - Пошто? Не примет? Так я и одна пойду партизанить! Право слово.
     - Не ходи!  -  повторила Нина.  -  Вот видишь,  список у  меня в руках?
Поручил Топорков записывать всех, кто в отряд хочет.
     - Пиши меня первой!
     - Да ты, поди, больна еще, не торопись.
     - Дома-ка я,  Нинча,  и  век не подымусь,  на Марью да на батю глядючи.
Пиши!  -  властно повторила Степанида и ткнула пальцем в список.  Робости ее
как не бывало.


        "8"

     Отряд пополнялся новыми бойцами.
     Из соседних деревень прибывали конные и пешие. Многие приносили с собой
винтовки, гранаты. Оружие получали те, у кого его не было.
     Прибывали к  Топоркову командиры отрядов,  расположенных по  соседству.
Совещались, разрабатывали планы совместных действий.
     Проходя мимо свежих могил,  снимали шапки.  О  мертвых не говорили,  но
помнили. Помнили, чтобы в близкой битве посчитаться за них.
     А битва близилась с каждым часом.
     Уже  грузились во  Владивостоке первые эшелоны японцев,  отплывавших на
острова.  Грызлись спекулянты,  отбивая друг  у  друга  места  на  пароходах
"Доброфлота",  идущих за границу. Еще дрались ожесточенно посланные на фронт