ятия Квашнина не
разжались. Солдат обмяк и лишь дрожал всем телом.


        "8"

     Алеша,  выхватив у стрелочника фонарь,  перевел стрелку и высоко поднял
зеленый  огонь.  К  этому  времени бронепоезд уже  развил  хорошую скорость.
Покачиваясь на кривизне,  перестукиваясь буферами, один за другим замелькали
мимо  Алеши  вагоны и  платформы.  Пропустив половину состава,  Алеша бросил
стрелку, погасил фонарь.
     - Давай, дядя, ходу! - крикнул он Квашнину.
     С бронепоезда его окликнули. Окрик потонул в шуме движения.
     Квашнин  и  Алеша  бросились  прочь  через  пути,   к  железнодорожному
кладбищу.
     Бронепоезд влетел на занятый путь.
     Когда   люди   на   передней  платформе  увидели  прямо   перед   собой
бензоцистерны,  было  поздно что-нибудь предпринимать.  В  страхе солдаты на
полном ходу прыгали с платформ в наполненный лязгом и грохотом мрак.
     Машинист слишком поздно услыхал предостерегающий крик. Толчок - и вслед
за  ним  треск,  оглушительный  и  яростный!  Начался  настоящий  ад.  Точно
взбесившиеся, вагоны полезли друг на друга, превращая в щепу дерево и корежа
металл.  Машинист сконтрпарил,  но  почувствовал,  что локомотив громоздится
куда-то  вверх  и  в  сторону всей  своей массой,  вышедшей из  повиновения.
Бригада - откуда прыть взялась - сиганула из кабины в черную пустоту...
     Хлынул бензин из раздавленных цистерн. Паровоз разбросал вокруг, во все
стороны,  смердящую угольную гарь  и  жар.  Пополз дымок по  земле,  и  вмиг
вспыхнул бензин, разлившийся по полотну.
     Грохот ломающихся вагонов долетел до Алеши и  Квашнина.  На секунду они
остановились.
     - Никак гореть пошло! - непослушными губами молвил Алеша, вглядываясь в
темноту, порозовевшую там, откуда они бежали.
     - Ну и пусть горит!  -  сказал Квашнин. - Можно считать, один состав со
счетов долой!
     Пламя ширилось,  мечась по земле,  а затем кинулось на деревянные части
вагонов и на содержимое цистерн. Огонь вспыхнул, спрятался, выглянул опять и
вдруг взъярился над путями. Уже не прячась, он облизал цистерны, перекинулся
с  одной  на  другую  и  победно  взвился  кверху,  кровавым  светом  озаряя
окрестность.  Цистерны начали фонтанировать, огненным душем обдавая соседние
составы...
     Послышался набат  на  пожарной  каланче.  Заревели  паровозы на  путях.
Тревога  пронизала станцию и  поселок.  Замелькали огни  на  станции,  между
путей.  Издалека  донесся  сигнал  пожарного выезда.  Пугливые  черные  тени
заплясали на земле.
     - Хорошо! - сказал Алеша.
     У Квашнина лязгнули зубы. Он был бледен.
     - Ну как? - спросил Пужняк у товарища.
     - Страшно!  - ответил бетонщик. - Эка, смотри, чего вдвоем натворили!..
Я ведь и мухи-то не трону... а тут... - он качнул головой.
     - То ли еще будет... Война! - возбужденно сказал Алеша.
     Красные  точки,  отблески  полыхавшего пожара,  прыгали  в  его  темных
глазах, багровые блики ходили по смуглому лицу Алеши, изменив его выражение.
     "Вкрутую варен парень-то!" - подумал Квашнин, увидев его лицо.


        "9"

     Парней, "варенных вкрутую", готовых на схватку с белыми в любую минуту,
было  много.   Русские  люди  хотели  жить  на  своей  земле,   не  спросясь
разноплеменных иностранцев.
     Неподалеку от Луговой,  конечной остановки трамвая,  справа, раскинулся
небольшой садик "Гайдамак".  Кто  знает,  как  удалось куску тайги,  некогда
покрывавшей берега бухты  Золотой Рог  и  исчезнувшей под  натиском каменных
домов на этих берегах, уцелеть, прижавшись к самому обрыву горы?
     Никем не  тревожимые,  росли тут высоченные липы,  вязы,  перепутываясь
кронами,  черемуха раскидывала по весне свой пахучий шатер.  Потом огородили
это место,  и кусок приветливой зелени придал тепло и уют потоку домов, что,
растекаясь по берегу, достигал уже конца бухты, огибал ее и выплескивался на
взлобки Чуркина мыса.
     Деревья  росли  тут  во  всем  своем  великолепии,   шелковистая  трава
курчавилась до  самой поздней осени,  устраивать аллеи было некому,  и  рука
садовника не приглаживала первозданную прелесть этого уголка.
     Даже  в  самые  жаркие  дни  тут  царила  прохлада.  Простые деревянные
скамейки были вкопаны под  некоторыми деревьями,  они словно прятались в  их
тени.   Весной  черемуха  белой   кипенью  своих  одуряюще  пахнущих  цветов
преображала  мрачноватую  красоту  сада,  и  запах  ее  волнами  носился  по
прилегающей улице.
     Хорошее это  было  местечко для  влюбленных:  деревья скрывали их,  как
сообщники,  от  любопытных взоров.  Сколько признаний слышали эти  черемухи!
Сколько  молодых,   горячих  чувств  уберегали  они  от   чужого  взгляда!..
"Гайдамак" был  излюбленным местом для гулянья и  отдыха молодежи мастерских
Военного порта...

     ...Машенька вошла  в  сад  и  окинула взглядом скамейки,  расположенные
поближе к  выходу.  На  второй  скамейке от  выхода,  слева,  сидел  молодой
рабочий.   Удобно   откинувшись  на   спинку,   он   сложил  вытянутые  ноги
крест-накрест.  Газета "Владиво-Ниппо" лежала у  него  на  коленях.  Рабочий
подремывал, но газету держал крепко. Газета многое сказала Машеньке: это был
тот человек, который ждал ее. Она осторожно присела рядом. Рабочий тотчас же
скосил на нее глаза, однако позу не переменил. Машенька окликнула его:
     - Гражданин, у вас сегодняшняя газета?
     - Сегодняшняя,  -  ответил рабочий. - Да никаких новостей нету, меня от
нее в сон клонит. Не хочешь ли почитать?
     - Времени нету! - сказала Машенька. - А что это за газета?
     - Японский брехунец! - сказал неожиданно рабочий.
     Машенька насторожилась:  по  смыслу ответ подходил к  условному,  но он
должен был звучать по-другому.  Машенька отодвинулась от  рабочего,  готовая
подняться и уйти, но рабочий, чуть заметно усмехнувшись, добавил:
     - Испугалась,  дочка?  Не бойсь, не ошиблась. Держи-ка газетку да давай
скорее, что принесла!
     - Я не знаю, о чем вы говорите! - пролепетала Машенька, поднимаясь.
     Рабочий легонько удержал ее:
     - Да  сядь ты,  пичуга!  Насчет брехунца я  сказал потому,  что  никого
вокруг нету, а то бы и ответил тебе как положено!
     - А как? - спросила Машенька, пристально глядя на рабочего.
     - Ну, японская - и все! - сказал рабочий, подавая ей газету.
     В сад вошли два патрульных американских матроса, с кольтами у колена, в
круглых белых  шапочках,  надвинутых на  глаза,  с  развевающимися шелковыми
галстуками на  шее,  долговязые,  белобрысые.  Они шли,  толкая друг друга и
переговариваясь  о  чем-то,  довольные  хорошим  днем  и  выпивкой,  которая
связывала им язык,  но развязывала желания и  руки.  Они,  ступив на зеленую
травку,  вспомнили,  видно,  детство и,  гогоча,  принялись гоняться друг за
другом.
     Машенька взяла  газету,  стала  ее  рассматривать.  Сунула  в  середину
письмо,  которое пересылал Алеша комсомольцам Военного порта,  и  возвратила
газету владельцу.  Тот сложил ее,  положил в  карман,  неприметно усмехнулся
Машеньке на прощание, поднялся и медленно вышел.
     Машеньке не  хотелось уходить из  сада.  Сердце у  нее  трепетало.  Она
хорошо выполнила поручение, и сознание этого радовало. Самая младшая из всей
пятерки Тани,  к тому же маленького роста,  она боялась, что к ней относятся
несерьезно.  Она  приуныла после отъезда Виталия,  который ко  всем девушкам
относился одинаково,  и боялась оказаться не у дел, так как Алеша никогда не
брал ее в  расчет.  А  тут он сам вручил ей пакет и сказал:  "Ну,  маленькая
рыбка,  хочешь в  большом море плавать?" Еще бы Машенька не хотела!..  Когда
она разносила листовки,  она разбрасывала их,  как сеятель зерно,  не  зная,
которое из  них  прорастет.  А  тут -  совсем другое дело:  она видела живых
людей, которые были объединены с ней общим делом и были родными, хотя она не
знала их раньше,  как не знала и этого рабочего с газетой,  с которым только
что рассталась. А сколько их, таких, как он!..
     Теперь Машенька уже не завидовала Тане и  Соне.  Новые силы чувствовала
она теперь в себе...
     Машенька  поднялась и  направилась к  воротам.  Когда  она  подходила к
скамейке,  на  которую,  угомонившись,  сели  американцы,  один из  матросов
вытянул свои длинные ноги. Дорожка была загорожена. Машенька остановилась.
     - Посторонитесь, пожалуйста. Мне надо пройти!
     Матрос, коверкая русские слова, обратился к Машеньке:
     - Мы  не  понимайт по-русски,  а?  Куда вы идет,  литтль мисс?  Не надо
торопиться. Надо посидеть с нами, а? Немного разговаривать!
     Машенька,  покосившись на осоловелые глаза матросов, резко повернулась,
чтобы  обойти скамью.  Тогда  матрос схватил ее  за  талию и  усадил рядом с
собой. На Машеньку повеяло винным перегаром.
     - Сит даун, плиз, май бэби! Сидите...
     Парни  были  здоровенные.  Точно клещами,  вцепился в  нее  американец,
прижимая к скамейке. Машенька сказала тихо:
     - Уберите руки. Я буду сидеть!
     Матрос  загоготал.  Огромной  своей  ручищей  он  погладил  Машеньку по
голове, точно ребенка.
     - Молодец, девотшка! Ю ар гууд герл...
     В  ту  же  секунду Машенька рванулась со  скамьи и  побежала к  выходу.
Матросы кинулись вдогонку.  Едва она сделала несколько шагов по  улице,  они
настигли девушку. Сопя, один обнял ее. Второй хохотал, что-то вскрикивая.
     Возмущенная и испуганная, Машенька вырывалась из рук американца, но это
было не легко сделать. Тогда Машенька принялась колотить матроса как попало.
Она была совсем маленького роста,  и  когда он,  спасаясь от ударов,  высоко
поднял голову,  Машенька могла дотянуться только до  его плеча.  Зрелище это
казалось второму  матросу  таким  смешным,  что  он,  схватившись за  живот,
заливался идиотическим смехом.
     В мастерских Военного порта прогудел гудок на обеденный перерыв. Черная
толпа  мастеровых появилась у  ворот порта.  Группа молодых парней шла  мимо
матросов и Машеньки. Машенька крикнула:
     - Ребята! Помогите!
     Но мастеровые шли мимо. До Машеньки донеслось:
     - Не поделили чего-то!
     В  группе  послышались  смешки.   Тогда  совсем  обессилевшая  Машенька
отчаянно закричала, обратив к проходившим свое покрасневшее, залитое слезами
лицо. Растрепанные косы ее метнулись в воздухе.
     - Това-а-рищи! Помогите же! Товари-и-щи!
     Кое-кто остановился. Один из ребят громко сказал:
     - А девка-то наша, ребята. Слышь, кричит что!
     Второй торопливо сказал:
     - Эй, хлопцы! Матросы-то патрульные.
     Машенька,  воспользовавшись тем, что матрос немного опустил голову, изо
всей силы ударила его по носу. Кто-то из мастеровых одобрительно крякнул:
     - Вот дает! Молодец!
     Матрос  так   сдавил  Машеньку,   что   она   пронзительно  крикнула  и
задохнулась.
     - Ребята!  - крикнул один мастеровой. - Ломает девку-то, глядите! А ну,
давай!
     Он  кинулся на  помощь Машеньке.  И  вся ватага бросилась вслед за ним.
Один  из  мастеровых нес  с  собой  обрезок  сорокамиллиметрового резинового
шланга.  Он молча подскочил к матросу, державшему Машеньку, и с силой ударил
его шлангом по голове. Руки матроса разжались. Машенька отскочила в сторону.
Матрос рухнул на землю, пачкая в пыли свой белый костюм. Второй матрос сразу
отрезвел. Он кинулся к забору и принялся расстегивать кобуру кольта.
     - Гоу бак! - крикнул он парням. - Назад!
     Он  не  задумывался -  стрелять  в  массу  безоружных  рабочих  или  не
стрелять.  Для него все в этом городе,  особенно те,  кто был плохо одет или
покрыт копотью,  все были большевики.  Он поднял кольт и повел им по русским
парням.  Он выбирал,  кого уложить первым,  и наслаждался тем,  как подались
назад ребята,  ждавшие выстрела.  Но  в  ту секунду,  когда матрос готов был
нажать  гашетку  пистолета,  один  из  парней,  самый  маленький  изо  всех,
стремительно ринулся к нему и повис на руке. Пуля впилась в асфальт. Второго
выстрела не последовало. Мастеровые гурьбой кинулись на американца.
     Машенька с ужасом глядела на это: "Господи! Ведь убьет кого-нибудь!"
     Из кучи катавшихся по асфальту тел вырвался один портовый. На глаза ему
попалась Машенька.  Он крикнул ей,  и  странное веселье было в выражении его
лица и в голосе:
     - Эй, кнопка! Беги, дурная, беги... Вон трамвай идет!
     Из-за поворота показался трамвай.
     - Я тебе говорю, беги! - повторил мастеровой.
     Он  наклонился,  и  Машенька увидела,  что  он  лихорадочно выбирает из
патронной сумки потерявшего сознание матроса обоймы к кольту.
     - Семь бед - один ответ! - сказал он.
     Появился еще один рабочий,  в руках у него были кольт и матросский пояс
с кобурой.
     Оба парня побежали вдоль улицы,  пересекли ее  и  тотчас же скрылись из
виду.
     Машенька вцепилась в  поручни  трамвая,  вскочила в  вагон,  набиравший
скорость,  и  высунулась в  окно.  Она  увидела,  как  бросились  врассыпную
портовые  ребята.   Американец,  у  которого  без  пояса  сползли  брюки,  с
бешенством грозил  кулаком  убегавшим мастеровым.  Тяжело  поднялся  матрос,
оглушенный ударом шланга.
     Пассажиры  трамвая  высовывались  из  окна,   разглядывая  американских
матросов.
     Сердце Машеньки колотилось,  но  теперь уже от того,  что все кончилось
хорошо и  американцы не успели воспользоваться оружием.  Ей все еще чудились
налитые  кровью  глаза  матроса,  который  поводил  по  толпе  рабочих своим
пистолетом,  выбирая жертву.  Машенька не сомневалась,  что матрос уложил бы
кого-нибудь наповал,  он  не мог промахнуться...  Если бы не этот маленький,
что кошкой бросился на матроса!  Хоть бы имя его узнать!  Машенька даже лица
его не видела...
     - Что там такое? Что за драка? - спросили Машеньку в вагоне.
     - Понятия  не  имею!  -  ответила  Машенька.  -  Наши  ребята,  кажись,
американцев побили.
     - За что? - спросили Машеньку.
     Она не ответила,  забиваясь в  самый далекий угол.  Из толпы пассажиров
кто-то ответил за нее:
     - За что надо, за то и побили!


                        Глава четырнадцатая

        "ТАЕЖНЫЕ ХОЗЯЕВА"


        "1"

     В условленном месте Виталия встретил верховой.
     Это  был  парень чуть постарше Бонивура.  Смолевой его  чуб  с  начесом
курчавился из-под козырька сбитой на затылок фуражки,  вылинявшая солдатская
рубаха  обтягивала тугие  плечи,  латаные брюки  были  заправлены в  сапоги.
Парень,  неторопливо оглядывая окрестность,  постукивал вязовым  прутиком по
рыжим голенищам.
     Виталий подошел к парню.
     - Земляк! Закрутить нет ли? - спросил он.
     Парень окинул его ленивым взглядом.
     - А свой где?
     - Есть, да легкий.
     - У меня таежный самосад, топором крошенный.
     - Вот таежного-то я и ищу!
     - Ну, тогда другое дело! - сказал парень, потягиваясь. - Меня Панцырней
зовут. А ты кто?
     - Бонивур.
     Панцырня протянул Виталию  свою  широкую ладонь  и  крепко  пожал  руку
комсомольцу.  Приземистый,  широкий в плечах,  он,  видимо,  был по-медвежьи
силен.  Об  этом свидетельствовала вся его снисходительно-насмешливая манера
держаться.
     Поодаль, в кустах, была привязана недоуздком за тальник вторая лошадь -
для Виталия. Неловко взгромоздившись на нее, Виталий заметил, что Панцырня с
веселым недоумением следит за его посадкой.
     - Что, товарищок, в городу-то на конях не ездят? - спросил партизан.
     - Нет!  -  коротко ответил Виталий, пожалев, что до сих пор не научился
верховой езде.

     В отряд приехали к вечеру.
     Шалаши,   крытые   корьем,   располагались   полукругом.   В   подкове,
образованной ими,  стояли  телеги с  разным скарбом.  Четыре повозки,  между
шалашами, были прикрыты холстом. На одной из них, под рядном, Виталий угадал
очертания пулемета.  Коновязи,  сделанные из  жердей,  виднелись неподалеку.
Возле  шалашей  находились очаги,  сложенные из  камня.  Заметил  Виталий  и
артельную печь из необожженного кирпича с большой плитой.  Дымки от костров,
на которых в  этот час готовили пищу,  вились над становищем,  смешиваясь со
смолистым запахом лесной заросли.
     Всюду были люди.  Кое-кто из  партизан дремал,  прикорнув возле шалаша,
нимало  не  беспокоясь,  что  над  ним  вьется мошкара.  Некоторые партизаны
беседовали между собой. У многих были гранаты на поясе, кинжалы и револьвер.
Впрочем,   такой  воинственный  вид  был  лишь  у  молодежи.   Пожилые  люди
ограничились только красными лентами на  фуражках и  шапках;  они были здесь
как дома и оттого не обременяли себя оружием.
     Отовсюду  на  приехавших  устремились  любопытствующие  взгляды.  Плохо
державшийся в  седле Виталий,  чтобы не  быть посмешищем в  глазах партизан,
перед въездом в лагерь слез с коня и теперь шел, держа его в поводу.
     В вершине "подковы" находился шалаш просторнее остальных.  По тому, что
над  ним  развевался флажок,  а  возле стоял часовой,  Виталий понял:  штаб.
Панцырня сказал:
     - Ну, приехали!
     В  дверях показался высокий,  худощавый,  немолодой блондин в  потертой
кожаной куртке и  таких же  штанах.  Гимнастерка его была застегнута на  все
пуговицы, ичиги смазаны салом, русые волосы аккуратно расчесаны.
     - Топорков!  -  вполголоса  сказал  Виталию  провожатый и  обратился  к
вышедшему: - Приехали, Афанас Иваныч!
     - Ну,   здравствуйте!  -  сказал  командир  отряда  Виталию.  -  Пойдем
потолкуем, товарищ Бонивур.
     Вслед за Топорковым Виталий вошел в шалаш.  Сели у стола, сделанного из
жердей.   Топорков  пристально  посмотрел  на  Виталия  и,  не  распечатывая
поданного ему юношей пакета, сказал:
     - Ну, дай взглянуть, какой ты есть.
     Виталий шутливо ответил:
     - Весь тут, товарищ Топорков!
     Командир серьезно сказал:
     - Вместе жить и воевать будем! А может, и помирать придется вместе.
     Лучистые глаза Топоркова,  молодившие его,  устремились на  Виталия.  И
Виталий  рассматривал нового  товарища.  Топорков ему  понравился с  первого
взгляда.
     На командира приятно было глядеть.  Облачен он был,  правда,  в одежду,
видавшую  виды,   -  кожанка  поистерлась  на  складках,  кое-где  порыжела,
поистончилась,  но  все пуговицы были на местах,  тщательно пришитые суровой
ниткой, складки заправлены за ремень, который туго охватывал тело командира,
одернуты  назад.  От  подтянутости  и  выправки  одежда  Афанасия  Ивановича
казалась щегольской,  несмотря на  свою ветхость.  Все сидело на  нем ладно,
пригнано так, что невозможно было и представить себе Топоркова расстегнутым,
расхлестнутым.  Он был невысок,  но статен, ступал легко, но твердо, говорил
скупо,  но к месту, и не любил лишних слов, умел выслушать человека с душой,
с  сердцем,  но  умел  и  приказать!  Иногда  сквозь  твердость в  его  лице
проскальзывала такая  хорошая  усмешка,  что  сразу  становилось ясным,  что
Топорков за острым словцом в карман не полезет, знает цену и слову и делу, и
думалось,  что любит он и  спеть и сплясать,  если выдастся для этого час...
Такой человек в бою -  опора, в работе - подмога, в горе - утеха. "Товарищ!"
- подумал  о  Топоркове  Виталий,  разглядев командира.  Все  в  Топоркове -
широкий,  упрямый лоб, прямой нос с расширенными ноздрями, небольшой, твердо
очерченный рот с крепкими,  полными губами, крупный, тяжеловатый подбородок,
ясный взгляд голубых внимательных глаз,  скупость движений и  точность их  -
все показывало,  что командир не привык попусту тратить ни слов, ни времени.
Почтительное  "Афанасий  Иванович",   как   называли  в   отряде  командира,
показывало,  что  его любят и  уважают,  а  когда боевые товарищи испытывают
такие чувства к командиру,  то,  не задумываясь,  готовы отдать за него свою
жизнь и по первому слову его пойдут в огонь и в воду.
     - Я думал, ты постарше будешь! - сказал Топорков Виталию напрямик.
     - Состарюсь, успею, - ответил Виталий, не обидевшись.
     - Ой ли? - сказал тот. - В нашем деле на это не надейся.
     - А чего смерти бояться?
     - Я-то ее не боюсь,  -  молвил