эцугу.  Он  размахивал револьвером,  посылая казаков в  погоню,
семеня короткими ногами в желтых штиблетах,  ругался и кричал, путая русские
и  японские слова.  Ему  подвели  коня.  Он  неловко  вскарабкался в  седло.
Трясясь, словно мешок, набитый орехами, поскакал за Цыганом.
     А Цыган уже подъехал к речке. Посмотрел по сторонам. Быть бы тут броду,
да что-то не видно!  Цыган стегнул коня нагайкой,  и  конь бросился в  воду.
Речка бурлила вокруг,  но  конь был  ко  всему привычен и  выплыл на  другую
сторону.  Цыган  потрепал коня  по  шее.  На  берегу  послышался шум.  Казак
пригнулся к луке и поскакал в тайгу.
     С полчаса он ехал рысью,  увертываясь от сучьев. Потом остановил коня и
прислушался.   Не  услыхал  ничего,   кроме  лесного  шума.  Какие-то  птицы
посвистывают в ветках.  Прилежно долбит дерево дятел...  Казак сорвал с плеч
погоны,  снял  кокарду с  фуражки,  бросил  ее  прочь,  опустил поводья.  Не
чувствуя руки седока, конь наклонил голову, щипнул травы. Бока у него ходили
ходуном, и шумное дыхание раздувало ноздри. Потом он фыркнул, поднял голову,
запрядал ушами  и  громко,  заливисто заржал.  Оглянулся на  Цыгана,  словно
спрашивая,  куда идти.  Но седок только потрепал его по шее. Конь пошел в ту
сторону,  откуда отозвалась на  его  ржание кобылица.  Сначала он  шел тихо,
потом быстрее, наконец припустился рысью.
     ...На конце сабли,  которую выхватил Цыган из ножен, уместилась вся его
прежняя жизнь, шальная и бестолковая. Взмахнул ею казак над головой, рубанул
ротмистра -  и не стало прежней жизни. Утопил ее казак в крови Караева. Конь
унес его от  погони.  Вода смыла след его.  А  за  речкой начинается тайга и
новая жизнь казака.  Долгая ли,  короткая ли?  Худая или хорошая?  Да  разве
что-нибудь может быть хуже того, что оставил Цыган за рекой?
     Вверил он свою судьбу коню. Ступает конь по прошлогодней, сухой листве.
Шуршит листва... Всей прошлой жизни казака цена - опавший лист.


        "5"

     Не  один Цыган понял в  эти дни,  что пора уже рассчитаться со  старым.
Тысячи солдат белой армии прошли тысячи верст с  оружием в  руках.  Они шли,
подчиняясь долгу,  приказу,  насилию. Узы долга ослабли: солдаты не могли не
видеть,  что  правда  -  на  стороне народа.  Приказы утрачивали свою  силу:
слишком безнадежно было положение тех,  кто  их  отдавал.  Оставались только
насилие да  общность преступлений перед народом -  они еще держали в  тисках
солдат,  давно не веривших офицерам.  Белые были прижаты к  последнему морю,
отсюда был только один выход:  изгнание.  Но  страх перед расплатой оказался
слабее страха перед чужбиной.
     Началось дезертирство.  Пойманных дезертиров расстреливали. В Гродекове
солдаты  отказывались стрелять в  своих,  -  опять  офицеры  обагрили кровью
солдат свои руки...  В  Прохорах вместе с  приговоренными к  расстрелу целое
отделение ушло в  сопки.  На  фронте к  красным переходили взводы и  роты со
снаряжением и оружием.
     Только   присутствие  японских  войск   в   третьих   эшелонах  кое-как
поддерживало последнюю белую  армию  на  русской земле.  Но  японцы медленно
отходили назад. И вслед за ними с боями откатывались и белые, огрызаясь, как
затравленный зверь.
     Все партизанские отряды вошли в  соприкосновение с отрядами белых.  Под
Никольском по  всей  округе  носился  отряд  товарища  Маленького.  Пэн  был
неуловим  и   вездесущ.   В  самом  Никольске  гарнизон  был  терроризирован
партизанами Пэна. Усиленные посты, огневые точки, окопы опоясывали Никольск,
но  отряд Пэна  просачивался через все  преграды,  снимал посты,  захватывая
огневые точки,  заваливая окопы.  Однажды ночью люди Маленького прорвались к
тюрьме,  взорвали  гранатами  часть  стены,  осадили  стражу  в  караулке  и
освободили заключенных партизан и  большевиков.  Взбешенный Дитерихс объявил
награду за  голову Маленького Пэна -  пять тысяч рублей.  На следующий день,
после того как по городу и окрестным деревням было расклеено это объявление,
Пэн  ворвался в  город,  разоружил роту егерей у  военных складов,  вывез из
одного  склада пятьсот винтовок,  десять пулеметов,  полторы тысячи гранат и
исчез, прежде чем начальнику гарнизона удалось организовать отпор. На стенах
домов и  склада Пэн вывесил листовки:  "Дитерихс обещал за мою голову 5  000
рублей.  Значит,  моя голова стоит этого.  Но тому, кто доставит Дитерихса в
расположение партизанского отряда и отдаст его в руки народа,  я,  Маленький
Пэн,  обещаю  сохранить жизнь.  Это  стоит  дороже  денег.  Господа офицеры,
пользуйтесь случаем!"
     В  эти дни у Феди Соколова был любопытный разговор.  В воскресенье он с
Катей Соборской пошел на  шестую версту за  орехами.  Они напали на  хорошее
место неподалеку от форта:  тут орешник был густой, сильный, орехи гроздьями
усеивали  ветки,  желтыми  бочочками  раздвигая  зеленую,  начинающую рыжеть
оболочку. Ходить сюда за орехами не разрешалось: запретная зона начиналась в
нескольких шагах.  Катя  кинулась к  орешнику и,  забыв обо  всем  при  виде
орехов, закричала:
     - Чур, мое!
     - Тише  ты,  Катюшка!  -  шепнул ей  Федя,  сгибаясь пополам,  чтобы не
привлекать ничьего внимания. - Как пальнут, будет тебе "твое"!
     Катя  спохватилась,  но  было  уже  поздно.  Из-за  колючей  проволоки,
опоясывавшей запретную зону,  показался солдат.  Он глянул на молодых людей.
Катя, предупреждая его вопрос и окрик, замахала руками.
     - Уходим,  уходим. Подавись ты этими орехами! - закричала она, заслоняя
собой Федю, немало смущенного таким оборотом дела и намерением Катюши.
     Она стала тихонько подталкивать Федю назад.  Она испугалась не  столько
за себя, сколько за Федю...
     Солдат посмотрел на Катю, - на ее побелевшем лице ярко вспыхнули глаза,
устремленные  на  него.  Увидев  девушку,  да  еще  такую  красивую,  солдат
смягчился. Он оглянулся и сказал:
     - Чего ты испугалась? Не бойся... - И пошутил: - Дядя не сердитый!
     - А,  все вы на один манер!  -  ответила Катя. - Понаставили вас тут на
нашу голову. Никуда ни выйти, ни пройтись! Ну, беда просто!
     - За орехами,  что ли?  - спросил солдат. - Собирайте, коли так! Мне не
жалко!
     Косясь на солдата,  Катя не заставила себя упрашивать и,  забыв о своем
страхе,  принялась обирать кусты.  Солдат,  не  отводя глаз  от  ее  фигуры,
залитой солнцем, спросил у Феди:
     - Закурить не дашь?
     - Отчего не дать, можно! - ответил Федя.
     Закурили.
     - Зазноба? - кивнул солдат на Катю.
     - Немного есть! - отвечал Федя, ухмыльнувшись.
     - У меня сеструха такая же!  -  сказал солдат, прищурившись от горького
дыма.
     - А ты откуда?
     - Издали,  отседа не видать! - со вздохом ответил солдат. - И не грезил
сюды попасть!
     - А чего шел?  -  затягиваясь,  спросил Федя.  -  Дома-то худо, что ли,
было?
     Солдат сплюнул,  настроение у  него  испортилось;  видимо,  вопрос Феди
задел его за живое.
     - Отчего худо?  Дома-то не худо.  А вот забрали да погнали.  Чудо,  что
живой остался,  остальных наших всех положили, что вместе забрали-то. Один я
остался -  может,  для того, чтобы весточку принести, баб опечалить? - хмуро
пошутил солдат.
     - Да! - сказал Федя сочувственно.
     - А теперь и не чаю до дому добраться!  - сказал солдат. - Бают ребята,
что нас скоро в Японию повезут... Эх-х! Жизнь окаянная! - опять сплюнул он.
     Катя, набрав полные карманы орехов, подошла и прислушалась к разговору.
     - А чего вам Япония? - спросила она простодушно. - Там родня, что ли?
     Солдат покосился на нее.
     - У черта там родня! - сказал он, сердясь.
     - А чего туда ехать? Оставайтесь тут! - прежним тоном проговорила Катя,
выразительно  поглядывая  на   Федю,   который  нахмурился,   слыша,   какое
направление приобретает разговор;  он, однако, не мешал Кате: когда говорила
она, все выглядело безобидной шуткой.
     - Куда я сейчас денусь! - с досадой проронил солдат.
     Катя, высыпая ему на ладонь горсть орехов, сказала:
     - Угощайтесь!..  А  зачем сейчас?  Вы  ко мне приходите,  когда офицеры
лататы зададут,  когда им  не  до вас будет...  Я  бы ни за что в  Японию не
поехала:  там и хлебушка-то нет,  один рис,  на деревяшках ходят, в бумажных
домах живут... Ну их! - И Катя замотала головой, словно в Японию должна была
ехать она.
     Солдат рассмеялся и кивнул Феде на Катю:
     - А  она у  тебя забавная,  девчонка-то!  -  выговорил он  и,  подумав,
добавил: - А ить она это неплохо придумала, а?
     - Ну, пора нам собираться! - сказал Федя.
     Солдат не отрывал глаз от Кати.
     - А ты где живешь? - вдруг совсем не шутливым тоном спросил он Катю.
     Девушка показала на свой дом, ясно видный с горки.
     - Не шутишь?
     Катя отрицательно покачала головой.
     - Этот серенький дом-то?
     - Ага!
     - Думаете, не приду? - спросил солдат.
     - А я ничего не думаю! - опять обращая все в шутку, ответила Катя.
     Они пошли прочь, солдат долго глядел вслед. Федя нахмурился.
     - Ты чего? - спросила Катя.
     - Так,  ничего! - ответил Федя. - Больно ты его приглашала. Понравился,
видно?
     - И правильно сделала! - быстро ответила Катя. - Виталий бы похвалил за
сметку,  а ты...  Ой,  Феденька!  Да ты совсем дурной,  оказывается!  - Катя
насмешливо показала ему язык,  взъерошила в  один миг волосы,  растрепав всю
прическу, и, крикнув: - А ну, кто быстрей! - кинулась бежать от Феди.


                       Глава двадцать восьмая

        "СЕРДЦЕ БОНИВУРА"


        "1"

     Караев, раненный в голову, не мог руководить погоней.
     Никто не стал преследовать Цыгана за рекой. Каратели боялись наткнуться
на засаду.  Кроме того, Грудзинский, смертельно раненный клинком Цыгана, был
теперь не страшен казакам: они уже знали, что войсковой старшина не жилец на
белом свете, не будет теперь совать свой нос в их дела и разговоры...
     Разъяренный Суэцугу посылал погоню за реку,  крича и срываясь с голоса.
Он показывал рукой, горячил коня и подталкивал казаков. Казаки тоже кричали,
но  в  воду  коней не  пускали.  Суэцугу стал  угрожать револьвером.  Казаки
нахмурились и переглянулись,  -  Суэцугу был один среди них.  Он заметил эти
переглядки и  невольно помрачнел:  кто  знает,  что могли задумать они,  эти
русские,  о которых никогда нельзя было с уверенностью сказать, что у них на
душе.
     - Надо догонять! - жестко сказал он, приняв выражение непреклонности.
     Однако это мало подействовало на  казаков.  Один из них сказал,  махнув
рукой:
     - Догоняй сам. Там тайга. Там партизаны, большевики.
     - Тайга... Борсевико... - повторил он.
     Какая-то  тень прошла по его возбужденному лицу.  Он повернул и  погнал
коня прочь.
     Казаки постояли у  реки,  постреляли вслед  Цыгану,  посовещались,  как
быть, и вернулись.
     К  их  удивлению,  Караев,  узнав,  что  Цыгана  упустили,  принял  это
сообщение довольно равнодушно. Для ротмистра было ясно, что из села надо как
можно быстрее уносить ноги. Он боялся, что у Цыгана найдутся подражатели.
     Караев прошел к Суэцугу, уединившемуся в комнате.
     - Я думаю выступать обратно! - сказал он японцу.
     Суэцугу сухо ответил:
     - Как хотите. Вы не умеете воевать. Ваши казаки не лучше борсевико.
     Караев вышел, хлопнув дверью.
     К нему подошел ординарец.
     - Так что,  господин войсковой старшина скончались, - доложил он совсем
не печальным голосом. - Очень уж много крови потеряли.
     Караев пошел посмотреть труп. Грудзинский лежал, сжавшись в комок. Руки
его были сведены у живота. В этой нелепой позе он походил на сломанную куклу
и  казался  теперь  маленьким  и  бессильным.  Караев  посмотрел на  него  и
философски заметил:
     - Vanitas vanitatum et omnia vanitas.*
     ______________
     * Суета сует и всяческая суета (лат.).

     - Так точно! - козырнул ординарец.
     - Ты понял, что я сказал? - удивленно спросил ротмистр.
     - Никак нет!
     - Дурак!  Распорядись,  чтобы  тело  старшины  отправили в  Раздольное.
Сообщить по команде, что через полчаса выступаем.
     Ординарец ушел. Ротмистр сказал Грудзинскому:
     - Так-то,  блистательный  спаситель  всея  Руси...  Не  помог  тебе  ни
боженька,  ни черт.  Надеюсь,  что ты еще не успел настрочить на меня донос!
Вот и выходит, что все к лучшему в этом лучшем из миров. - Караев вернулся к
Суэцугу.
     На столе японца лежала кучка мелко исписанных листков из блокнота?
     - Позвольте узнать, что вы писали, поручик?
     - Это донесение моему начальнику.
     - Вы не сообщите мне содержание этого донесения?
     - Пожалуйста!  -  согласился Суэцугу. - Я сообщаю, что группа кавалерии
ротмистра Караефу,  под  командованием поручика Такэтори Суэцугу,  совершила
разведывательный налет на село,  котору было занято крупными силами партизан
и борсевико. Далее я говорить, что был большой бой, в котору много борсевико
убито есть.  Еще я доносить,  что отряд захватил много пленные и снаряжение.
Вот. Все.
     - Мягко выражаясь,  вы доносите неправду, господин поручик, - осторожно
сказал Караев.
     - Японски офисеро не может говорить неправда,  -  невозмутимо отозвался
Суэцугу.
     - Но ведь было наоборот.  Красных было мало.  Бой был небольшой.  Наших
убили много. А не досталось нам ничего, кроме двух пленных.
     - Но с вами были японски офисеро,  значит,  было так,  как он писать...
Все правильно! Японец всегда победитель есть.
     Караев пожал плечами. Суэцугу снисходительно заметил:
     - Вам этого не понять. Голова у европейца другое устройство имеет.
     Ротмистр с  любопытством посмотрел на японца:  серьезно ли тот говорит?
Но лицо Суэцугу было важным и значительным.
     - Скажите,  поручик,  а  если  в  бою  будет  уничтожена большая  часть
японского  отряда  и   останутся  в   живых  человека  два-три,   кто  будет
победителем?
     - Те, кто остался в живых.
     - Если остался один?
     - Все равно.
     - А если и его убили, тогда кто?
     - Япония.
     - А если японца, оставшегося в живых, возьмут в плен?
     - Этого не может быть, - сказал живо Суэцугу.
     - Ну, а если все-таки взяли в плен?
     - Нет, не можно... Японец не можно взять в плен...
     - Позвольте... ведь партизаны забирали в плен японцев?
     - Нет.
     - Но я знаю это.
     - Это вам только кажется. Японцев не бывает пленных.
     - Ну, знаете... - развел руками Караев.
     - Вам  этого  не  понять!  -  с  видом  превосходства сказал  Суэцугу и
продолжал писать свое донесение.
     Напоследок  каратели  прошлись  по  крестьянским  дворам.   Большинство
польстилось на съестное.  К седлам приторочили и в сумы напихали кур, гусей.
По селу разнесся поросячий визг:  волочили за ноги живых поросят, вытащенных
из свинарников.
     В хатах,  где хозяева не заперли дверей, казаки хватали что попадало на
глаза -  полушалки,  сапоги.  Один унес балалайку и тренькал на ней пальцем.
Другой  стащил  целую  скрыньку,  обитую  жестяными  полосами,  скрепленными
медными гвоздями, и украшенную охровыми и суриковыми разводами.
     Караев  с  перевязанной головой вышел  из  штаба.  Кубанку он  держал в
руках:  теперь  она  не  налезала на  голову.  Сморщившись,  он  поглядел на
мародеров, но ничего не сказал.
     Суэцугу,  сопровождавший ротмистра,  удивленно  посмотрел  на  площадь,
откуда доносилось подавленное кудахтанье и гоготанье.  Потом глубокомысленно
заметил:
     - Военная добыча есть награда доблести воина.
     Караев покосился на него.  Ординарец подвел лошадей. Ротмистр и поручик
сели на коней.


        "2"

     Лебеду  и  Виталия  вывели.  Они  щурились,  выйдя  на  воздух.  Увидев
перевязанного Караева,  Виталий не мог сдержать усмешки.  Значит, пока они с
Лебедой сидели взаперти, в селе что-то произошло. Караев из-под полузакрытых
век посмотрел на Виталия. Вполголоса отдал какое-то приказание ординарцу и с
небольшим эскортом уехал.
     Ординарец передал приказание подхорунжему, и тот ускакал. Белые подошли
к  Лебеде и  Виталию.  Партизанам связали за спиной руки и накинули петлю на
шею. Лебеда крякнул, а Виталий поежился, почувствовав прикосновение веревки.
"Неужели тут и  кончат?"  -  промелькнула у  него мысль.  Но у  Караева были
другие  планы  относительно захваченных в  плен.  Белые  сели  в  седла,  не
выпуская веревок из рук. Значит, поведут, но куда?
     Какой-то молоденький казачок,  не успевший ничего уворовать у крестьян,
так как дежурил возле лошадей,  заметил на  ногах Виталия добрые еще сапоги.
Он кивнул головой и сказал Бонивуру:
     - А ну, сымай... Чего зря топтать будешь.
     Виталий сказал насмешливо:
     - Что, служба, у белых даже сапог не выслужил? Плохо твое дело.
     Тот зло посмотрел на Виталия и передразнил:
     - Не выслужил, не выслужил... С вами черта в ступе выслужишь!
     - А  чего  же  ты  служишь?  Ушел  бы...  а  то  у  тебя жизнь впереди.
Молодому-то, поди, неохота умирать, когда красные поднажмут.
     Казачок окрысился:
     - А ты,  думаешь, старым помрешь? Не надейся! Караеву в лапы попал - он
те жизнь-то укоротит.
     К ним подошел урядник Картавый.
     - Что тут за разговоры?
     - Сапоги, говорю, на ем ладные. Чтоб не пропали, снять надо.
     Урядник  наклонился,  рассматривая сапоги.  Большим  пальцем провел  по
коже: хороши.
     - Сымай!
     - Коли надо, снимай, - усмехнулся Виталий, - а то руки развяжи.
     - Ну, это не выйдет, насчет рук, - погрозил кулаком урядник. - Развяжи,
пожалуй, так потом и не найдешь.
     - Вас же сотня,  а я один,  -  сказал Виталий, надеясь, что руки, может
быть, развяжут, а там будет видно.
     Но урядник вместо ответа крикнул:
     - Садись!  -  и, не дожидаясь, пока Бонивур сделает это, схватил его за
ногу.
     Виталий неловко упал,  ударившись плечом о землю. Урядник схватил сапог
за  подошву  и  каблук,  потянул на  себя.  Сапоги  сидели  плотно.  Урядник
покраснел от натуги,  но упрямо тащил к себе.  Рванул сапог и снял его, чуть
не вывихнув Виталию ногу. Молодой протянул руку за сапогом. Картавый показал
ему кукиш и, разувшись, стал натягивать сапог себе на ногу. Молодой сказал:
     - Куда тебе, на твои тумбы! Ведь не налезут.
     Урядник продолжал распяливать голенище.  Оно с  треском лопнуло по шву.
Молодой сердито сказал:
     - Ну, что я говорил, черт ты этакий!.. Зря только отнял.
     Он  схватился за второй сапог,  но урядник,  оттолкнув его,  снял сам и
клинком разрубил сапог пополам.
     - На-кася выкуси...
     Наблюдавшие за  этой  сценой  расхохотались.  Только бородатый Митрохин
осуждающе  покачал  головой,  с  нескрываемой жалостью  глядя  на  пропавшие
сапоги.
     - Эх-ма! Товар хорош был.
     Обращаясь к нему за поддержкой, обескураженный казачок развел руками:
     - Видал?  Эва,  как он... Ни за что ни про что... А? - Плачущим голосом
он укорял урядника.  -  Кобель, право слово, кобель! И сам не гам, и другому
не дам! Ну, и зачем же ты их порубил, черт косой? Я бы их починил.
     - А чтоб ты начальство уважал... вперед бы не совался.
     - Ну, ты, начальство, - шишка на ровном месте.
     - Поговори у меня! - прикрикнул Картавый, гулко высморкался и ушел.
     Молодой в бешенстве погрозил ему вслед кулаком.
     Бонивур с усмешкой смотрел на все происходящее. Лебеда пошевелился.
     - Христопродавцы...  Одно  слово,  мародеры.  Сапоги,  сапоги!  Мало не
передрались из-за обуток,  а о хозяине и не вспомнили,  гады...  - сказал он
громко.
     Митрохин ответил ему:
     - Вспомним, не обрадуешься!..
     Он хрипло откашлялся и отошел к коновязи. Лебеда сплюнул в его сторону.
Тихо, только для Бонивура, добавил:
     - Не знай,  что тут было,  пока мы в  чулане сидели.  Главную-то собаку
кто-то благословил...  Видал,  башка перевязана?  Теперь такое дело: надо бы
нашим дать  знать,  что  и  как.  Тут,  пока эти  лаялись,  я  с  мальчонкой
Верхотуровым перемигнулся.
     - Ну? - оживился Виталий.
     -