д вагона,  мимо которого он
проходил, высунулась какая-то не то палка, не то шкворень.
     Бонивура с  силой ударили по ногам.  Он упал на землю,  и  тотчас же на
него кто-то  навалился.  Один схватил его за  руки,  заламывая их  за спину,
второй пытался накинуть мешок на голову.
     Что  есть  силы Бонивур ударил одного из  нападавших ногой,  но  второй
ударил его  по  голове.  От  резкой боли у  Виталия помутилось сознание.  Он
обмяк. Ему стали натягивать мешок на голову.
     "Каюк!" - подумал Виталий.
     В ту же минуту он услышал отчаянный женский крик, два выстрела подряд и
почувствовал, что его выпустили. Он сорвал мешок с головы.
     - Помогите-е! - кричала женщина.
     Виталий нанес жестокий удар тому из  нападавших,  кто  был  ближе.  Тот
охнул и  отступил в  сторону.  Второй боролся с женщиной,  пытаясь зажать ей
рот.  Виталий  выхватил из  кармана  револьвер и,  крикнув:  "Руки  вверх!",
бросился на второго.  Первый, поняв, видимо, что нападение не удалось, молча
кинулся под вагон и побежал вдоль состава по другую его сторону. Второй сбил
женщину с ног.  В этот момент Виталий схватил его в охапку.  Он увидел перед
собой черное,  вымазанное сажей лицо,  на котором белели вытаращенные глаза.
Однако  противник разжал  руки  Виталия  и  тоже  пустился наутек.  Все  это
разыгралось в течение нескольких мгновений.
     Женщина вскочила.
     - Держи его! Стой, стрелять буду!
     Убегавший обернулся и  в  ответ на  угрозу разрядил пистолет в  сторону
Виталия.  Женщина толкнула Виталия к  вагону,  спасая от  выстрела.  Виталий
узнал Таню.
     - Ты? Танюшка?! - изумленно воскликнул он.
     Скрылся и второй бандит.  Не имело никакого смысла преследовать его.  В
вагонах зажигался свет.
     - Как ты здесь очутилась, Танюша?
     - Пойдем, дома скажу! - торопливо ответила Таня.
     Хлопнула дверь вагона,  и на улицу выскочил Алеша. С ломиком в руках он
помчался к месту происшествия.
     - Что? Ну как? - запыхавшись, спросил он.
     - Отбились, Лешка! - ответила Таня. - Пошли!
     Войдя в вагон, Виталий ахнул: вся кофта Тани была залита кровью.
     - Ты ранена, Танюша! - воскликнул он.
     - Нет,  это  чужая!  -  сказала Таня и  тихо шепнула Виталию:  -  А  ты
испугался? Тебе было бы жалко, если бы меня ранили?
     - Конечно! - горячо ответил Бонивур. - Ведь ты мне как сестра!
     Таня вздохнула.
     Алеша возбужденно ходил по комнате.
     - Вот иуды... Кто бы это мог быть, Таньча?
     - Не  знаю...  Дядька здоровый,  -  сказала Таня,  морщась и  с  трудом
ворочая плечом.  -  Сдавил так - у меня полжизни вылетело. Но, видно, как из
него кровь-то хлестнула, он и на попятный!
     Когда возбуждение,  вызванное схваткой,  улеглось,  Таня  почувствовала
себя очень плохо. Вся рука у нее была в синяках. Она стала умываться. Резкая
боль в ключице чуть не заставила ее упасть в обморок.
     - Сломали!  -  сказала она,  как маленькая девочка, тоненьким, жалобным
голосом и заплакала.
     - Ну,  девчата,  никуда вы не годитесь!  -  сказал Алеша и стал гладить
сестру по голове.  -  Ну,  не плачь,  Танечка...  Не плачь, сестренка! Утром
доктора притащим, забинтуем, вылечим...
     Но  Таня плакала все  сильнее.  Ее  плечи вздрагивали от  рыданий.  Она
уткнулась лицом в подушки.
     - Ви-талю могли убить! - с отчаянием сказала она.
     Алеша закусил губы.
     Виталий положил на плечо Тани руку.
     - Таня,  родная...  Ну,  не убили же...  И не убьют! Назло белякам буду
жить до ста лет... Вот увидишь! Честное слово!
     Но  Таня залилась слезами еще  сильнее.  Нервное напряжение спало,  она
представила себе со всем свойственным ей пылом, как недалеко было от беды, и
ревела,  как  девчонка.  Виталий,  встревоженный этой вспышкой,  осторожно и
ласково поглаживал ее по плечу и повторял:
     - Ну, не плачь же, Таня! Не плачь. Успокойся. Все хорошо...
     Понемногу плечи  Тани  перестали вздрагивать.  Рыдания ее  стихли.  Она
успокоилась и, наконец, заснула. Алеша прислушался.
     - Спит. Ну, чисто ребенок... Только-только ревела, а тут уже спит.
     Виталий отнял от плеча Тани руку и встал.
     - Одного я не понимаю, Алеша. Как все-таки Таня оказалась там?
     - А сегодня ее очередь, - сказал, зевая и ложась в постель, Алеша.
     - Какая очередь, Алеша? Что ты мелешь?
     Пужняк смущенно отвел глаза.
     - Да мы дежурим.  По очереди. Эти дни. Как ты уходишь куда, так один из
нас за тобой... Чтобы, значит, чего не вышло...
     Теперь покраснел Виталий.
     - И... давно это?
     - Да с "Блохи",  -  ответил Алеша.  -  Мы посоветовались, подумали. Все
одно делать нечего! Время есть. Да и стыдно было бы, коли с тобой что-нибудь
стряслось... Антоний Иванович одобрил. Вообще-то...
     - Значит,  девчонки меня охранять будут?  Что за ерунда!  -  возмутясь,
сказал Виталий. - Черт знает что!
     - Ну,  не девчонки, - протянул Алеша, - и ты не хорохорься. Это стачком
установил.   Поставили  на  это  дело  ребят.  А  Танька  сама  напросилась;
раскричалась, вспылила, завела свое, что, мол, с девчатами не считаются, что
они не люди...  В общем,  ты знаешь ее погудку, затвердила про одно... Ну, и
всех заговорила...
     Виталий сидел мрачный.
     Прислушиваясь к ровному дыханию сестры, Пужняк улыбнулся:
     - А молодчина у меня Танька! Правда, Виталя?
     - Правда! - сердито сказал Виталий, думавший о том же.
     - Вся в меня!  - уже сонным голосом произнес Алеша, натягивая на голову
одеяло.
     Утром Таня не  поднялась с  постели.  У  нее открылся сильный жар.  Она
лежала тихая,  покорная,  молчаливая.  Алеша  суетился по  комнате,  готовил
компрессы,  подавал Тане воду.  Не отставал от Пужняка и  Виталий.  Глядя на
брата, Таня проговорила убежденно:
     - Ну,  если бы Виталия убили или утащили,  я бы себе всю жизнь этого не
простила.
     Алеша побежал за врачом.
     Виталий сел подле Тани.  Взял ее  руки в  свои ладони.  Девушка закрыла
глаза и прошептала:
     - Как хорошо!
     В вагон приходили товарищи, комсомольцы. Хвалили Таню, удивлялись ей. А
Таня страшно стеснялась всего этого и, словно оправдываясь, говорила:
     - Ну что я?  Сделала,  что надо... Поручили партийного товарища беречь,
ну и все!
     У  Алеши  на  языке  вертелось  ядовитое  замечание насчет  "партийного
товарища",  но он смолчал,  щадя сестру,  которую очень любил, а теперь даже
завидовал ей,  так же  искренне,  как искренне и  восхищался.  Каждому,  кто
приходил, Алеша немедленно рассказывал всю историю сначала.
     Пришел и Антоний Иванович. Посидел, весело спросил Таню:
     - Ну как, дочка?
     - Все  в  порядке,   Антоний  Иванович!   Врач  сказал,  ключица  скоро
срастется, а синяки - чепуха!
     - Молодец,  молодец!  - сиял мастер. - Наша, рабочая косточка. Нигде не
сдаст!


        "4"

     Как  ни  храбрилась  Таня,   ей  пришлось  все  же  лежать  в  постели.
Деятельная,  подвижная, привыкшая с детства о ком-нибудь заботиться и теперь
принявшая в  свое  сердце  Виталия,  Таня  тяготилась вынужденным бездельем,
нервничала и все порывалась встать.
     - Да  лежи ты,  непоседа!  -  говорил ей  Алеша.  -  Теперь твое дело -
лежать, да не залеживаться, чтобы в два счета все заросло.
     Таня  ревнивыми глазами глядела на  то,  как  Алеша  и  Виталий чистили
картофель, и досадливо морщилась:
     - С вами зарастет... Алешка! Что ты делаешь, злодей?
     - А что? - недоуменно вопрошал Алеша, испуганно останавливаясь.
     - Да  то,  что ты срезаешь картошку на палец...  Не жалко тебе добро на
мусор переводить?
     Алеша извиняющимся тоном говорил:
     - Да я и так стараюсь, Таньча... Только вот чего-то ножик толсто режет!
     - Косорукий ты!  Ничего-то вы,  мужики, делать не умеете, вижу, а тоже:
"Мы то, мы се!" Но-жик!..
     Она  отворачивалась к  стене,  но  не  выдерживала и  опять принималась
глядеть на брата и Виталия,  словно впервые видя их...  Ну,  какие же они...
смешные и  дорогие!  Щи  пересолят,  мясо пережарят -  в  рот  не  возьмешь,
пуговицу пришить не умеют,  и не то что не умеют, а и внимания не обратят на
то,  что ее нет.  Все-то их мысли только о борьбе,  о забастовке, о том, что
делается на фронтах; заговорятся - о сне и еде забудут; коли щи пустые, и не
посмотрят,  будто все это -  еда,  сон, одежда, тепло, отдых - мало касается
их,  несущественное,  не стоит того,  чтобы об этом думать...  "Ох,  ребята,
ребята!"  -  говорила себе Таня,  глядя на молодых людей,  и  видела,  что и
впрямь их  ребятами еще  можно назвать,  так  молоды они.  Да,  молоды...  И
Виталий тоже.
     Таня  была поражена этим открытием,  так  как  привыкла считать Виталия
старшим товарищем,  привыкла к тому,  что к словам Виталия прислушивается не
только молодежь,  но  нередко и  Антоний Иванович.  Видела она до  сих пор в
Виталии  подпольщика,   видела   только  постоянное  напряжение  в   глазах,
чувствовала  всегдашнюю  готовность  его  к  неожиданностям,  способность не
теряться в трудных обстоятельствах,  рассудительность и силу, которым трудно
было не  поддаться,  которые как-то  невольно воздействовали на собеседника,
заставляя внимать Виталию.  А вот видит она теперь, что, нарезая хлеб, чистя
картошку,  занимаясь всякими домашними, неизбежными и необходимыми мелочами,
он по-детски высовывает и  прикусывает язык.  "Дурная привычка!"  -  говорит
себе Таня,  и  вдруг волна нежности охватывает ее оттого,  что эта неизжитая
детская привычка совсем  преображает его  лицо,  заставляя его  принимать то
выражение, которого до сих пор Таня не замечала. От всего этого Виталий стал
таким родным,  каким его еще не  чувствовала Таня до сих пор.  Она закрывала
глаза,  и горькое сожаление,  что нельзя сказать Виталию то, что волнует ее,
что заставляет ее  украдкой взглядывать на  него,  когда он  не  может этого
заметить,  овладевало ею...  Не до нее Виталию: суровая жизнь, в которой нет
места для нежных чувств, поглощает его целиком. Так, видно, и надо! Не время
еще для них... Да и что она Виталию!..
     Много передумала за эти дни Таня.  И  чувство ее к  Виталию,  не находя
выхода,  томило ее;  только взглядом могла она  сказать о  нем,  а  сознание
ненужности этого признания заставляло ее  отводить от Виталия взор,  если он
вдруг его замечал.
     - Ты что, Танюша? - спрашивал он девушку.
     - Так,  ничего!  -  отвечала Таня  и  придавала своему  лицу  будничное
выражение.
     Все трое они еще более сдружились за время, пока болела Таня.


        "5"

     Иногда,  уже погасив свет и  лежа в постели,  они долго не спали,  тихо
разговаривали обо всем,  что приходило в голову. Мертвая тишина, заполнявшая
Рабочую улицу,  нарушалась только паровозными свистками с линии, да время от
времени глухим шумом проходящих поездов.
     Даже и  после подлого нападения на Виталия он ничего не сказал о  своей
настоящей фамилии.  В  беседе между собой и Таня и Алеша иногда называли его
Бонивуром,  гордясь своей близостью с  ним и  любя его.  То,  что для них он
продолжал оставаться Антоновым, даже во время этих дружеских бесед по ночам,
и  Алеша и Таня понимали как выражение той душевной твердости,  которой надо
обладать подпольщику,  революционеру.  Только однажды Таня не  без лукавства
спросила Виталия, вглядываясь в сторону его кровати (свет уже был погашен, и
неясный  отблеск  деповских  огней  в   малое  окошко  чуть  заметно  озарял
внутренность вагона):
     - А есть Бонивур-то на свете?
     После некоторого молчания Виталий ответил:
     - Есть, коли о нем "Блоха" написала.
     - А ты встречался с ним?
     - Приходилось.
     Тане послышалась в его голосе легонькая усмешка.
     - Да тебе-то что,  Таньча? - сказал Алеша недовольно. - Поменьше говори
о нем!
     Помолчав, Таня сказала Виталию:
     - Виталий, расскажи что-нибудь.
     - Да что рассказать-то, Таня?
     Она хотела многое знать.  И  Виталий был рад рассказать о том,  что сам
знал,  о  чем  слышал.  Гимназические программы по  истории  обретали  вдруг
выпуклость и выразительность.  Спартанский подросток,  спрятавший лисенка за
пазуху и не выдававший своей боли,  когда лисенок кусал его,  вдруг странным
образом приобретал сходство с  первореченскими ребятами,  у которых правилом
было не выдавать свою боль,  как бы сильна она ни была.  Спартак,  поднявший
рабов Рима  против патрициата и  погибший,  как  воин,  как  герой,  казался
понятным и  родным...  Много ярких картин проносилось в такие ночи в темноте
тесного вагона Пужняков.  Рассказывал Виталий о  войнах за свободу народов и
восстаниях  народов.  И  герои,  которые  восставали против  господ,  против
деспотов за право на человеческое существование,  за жизнь,  за счастье,  за
простую человеческую долю, были близкими, как близкими были Квашнин, Антоний
Иванович, Михайлов.
     Вот  Пугачев  поднимает  казацкий  Яик  на  императрицу  Екатерину,   и
всевластная самодержица в  своих  петербургских хоромах  мечется  в  ярости,
видя,  как пожаром загорается Волга, Урал, как восстают, примыкая к вольнице
Емельяна,  "инородцы" -  башкиры, казахи, мечтающие об избавлении от царских
чиновников;  уже думает о выезде из России Екатерина II, у которой недостает
сил противостоять яицкому бунтарю.  Вот страшная железная клетка - последнее
обиталище Пугачева...  Звучат слова Пугачева,  преданного своими старшинами:
"Нет,  я  не  ворон,  я  только вороненок!  Ворон за мною летит!"  Слова эти
зловещим эхом отзываются во дворце на берегу державной Невы, предвещая новые
бури крестьянских восстаний, новые всполохи народного пожара, который должен
испепелить всех угнетателей, всех самодержцев и дать простому народу волю.
     Бывало,  замолчит Виталий,  а Таня и Алеша все еще как бы слушают - так
живы  в  их  воображении картины,  нарисованные им.  Потом  Алеша  вздохнет,
подберет с полу застывшие ноги с холодными,  как ледышки,  пятками (он давно
уже сидит на постели,  разве можно тут лежать!), зябко передергивая плечами,
и говорит:
     - А это верно, что казнили Пугачева-то?
     - Верно, - говорит Виталий.
     - Убежал бы, - отзывается тихо Таня из-за занавески.
     Виталий молчит долго, потом отвечает:
     - Иная смерть подымает других на борьбу... Из-за этого и умирают такие,
как Пугачев.  Бежать не штука.  Оказаться выше врага,  так,  чтобы память не
умерла и  других будила,  у  кого горит сердце,  -  это  трудно...  Бежал бы
Пугачев, разве народ помнил бы о нем?
     Алеша ложится в постель. Новая мысль заставляет его привстать:
     - Виталя, значит, народ-то давно уже непокорный?
     - Давно. С тех пор как появились богатые и бедные, Алеша.
     - Выходит,  мы-то вроде и за Спартака и за Пугачева делаем, чего они не
успели! Здорово! - вздыхает Алеша шумно и опять ложится. - Давайте-ка спать!
- спохватывается он, видя в окно, что ночная темь стала бархатно-густой, как
всегда бывает, когда ночь переваливает за вторую половину, точно собирая все
силы, чтобы не уступить место дню, который уже близок.
     Но  сон  не  берет  взбудораженного разговорами Алешу.  Поворочавшись в
постели с боку на бок, он опять спрашивает:
     - А в Москве-то про нас знают, Виталя?
     - Что?
     - Ну вот,  что мы тут с беляками-то да с японцами воюем, накладываем им
всяко-разно...
     - Чудак ты,  Алексей!  - усмехается Виталий. - Ты вслух при ребятах так
не скажи -  засмеют...  Да кто же нашей борьбой руководит,  как не Москва? А
кто такой дядя Коля,  как не посланец ее?  А мы, Дальневосточная республика,
вроде  как  передовой отряд  Москвы  на  Дальнем  Востоке,  аванпост ее.  Ты
думаешь,  зачем  в  Чите  существует Дальбюро  Центрального Комитета  партии
большевиков?  Это штаб нашего аванпоста.  А штаб обо всем в Москву сообщает.
Забастовка наша -  это бой,  который мы тут белякам дали,  такой же бой, как
бой на фронте! Понятно?
     - Ага!  -  говорит Алеша и тоном рапорта добавляет: - Товарищ Ленин, на
фронте  в  районе  Имана  наши  войска  одержали победу над  войсками белых;
первореченские  рабочие  успешно  проводят  забастовку  на   срыв   воинских
перевозок  белых,  деповской  молодежью  руководит  секретарь  комсомольской
подпольной организации товарищ Алексей Пужняк...
     Ему,  однако,  не  дают  насладиться эффектом этой  фразы.  Таня  из-за
занавески говорит:
     - Наруководил бы ты без Виталия!
     - Да я бы и сам об этом сказал, - смущенно говорит Алеша, - а ты лезешь
не в свое дело!..
     Но Таня, не слушая брата, спрашивает, не замечая того, что обращается к
Виталию на "вы":
     - Виталя, а вы в Москве были?
     Не сразу отвечает Виталий на этот вопрос.
     - Был, - тихо говорит он.
     - И Ленина видели?
     - Видел, Таня.
     Таня не просит,  как обычно,  рассказать об этом.  Она затаила дыхание.
Молчит и Алеша,  приподнявшись на постели.  Но и без просьб Виталию понятно,
как хочется услышать об этом Пужнякам.
     - Был я  на Третьем съезде комсомола в  Москве!  -  говорит Виталий.  -
Через линию фронта пришлось пробираться.  Ну, да об этом рассказывать долго.
Надо было пройти -  и прошли. Я дальше Спасска никогда в жизни не бывал. Ну,
знал, что тысячи верст до Москвы. А какие они, эти тысячи? Знал, что там, за
Приморьем,  -  Приамурье,  Забайкалье,  Сибирь,  Урал, Россия. А как все это
выглядит?  А  тут как пошли эти версты одна за  другой!..  Да какие!  Что ни
день,  то местность на вчерашнюю не похожа...  Тайга,  степь,  озера,  леса,
горы, реки... Простор невообразимый! Красота такая, что тут стихами говорить
надо,  простых слов не хватает,  -  и все это наше!  Две недели мы до Москвы
ехали, а за окнами - все Советская Россия, и люди мирным трудом заняты. Пока
я дома был,  казалось мне,  что самое главное -  это то, что мы делаем, а во
время этой поездки понял я,  что наше дело - только маленький кусочек общего
дела...  У окна торчу -  не могу насмотреться, не могу налюбоваться. Все это
мое,  все родное, такое близкое, что сам не пойму, то ли плакать, то ли петь
хочется от радости!  Я от ребят глаза прячу,  думаю,  скажут:  "Ну, кисейная
барышня,  размяк,  раскис,  а еще подпольщик!.." На ребят посмотрел,  вижу -
тоже потрясены до глубины души. Ну, значит, ни при чем тут кисейная барышня,
а есть такие чувства, что сдержать их нельзя, да и сдерживать не надо...
     ...Виталий приехал в  Москву ночью.  Пока ехал на трамвае от вокзала до
общежития,  все смотрел по сторонам, какая она, Москва, и сам себе не верил,
что  находится в  Москве.  А  она  открывалась перед ним  в  ночном сумраке,
разворачивая  свои  улицы,   переулки,   площади,   бульвары,  -  бессонная,
сторожкая,  даже  ночью  не  оставлявшая своих бесчисленных дел:  во  многих
зданиях горел свет,  то и  дело по улицам проходили машины,  мелькали фигуры
прохожих...  Виталий ахнул,  когда вдруг увидел зубчатые стены.  "Кремль!" -
выдохнул он в  радостном удивлении.  Но ему сказали:  "Это еще не Кремль,  а
Китай-город!..  Вот тут Первопечатнику памятник стоит. Слыхали о таком?" Под
стеной стоял  монумент,  которому было  тесно  в  узенькой улице:  бородатый
человек в  длинном кафтане и  с  волосами,  собранными тесьмой,  с  умным  и
напряженным лицом, внимательно разглядывал типографскую доску.
     ...Волнение не покидало Виталия и весь остаток первой ночи в Москве; он
почти  не  спал,  забывался на  несколько минут и  тотчас же  вскакивал.  На
рассвете он  вышел из  общежития и  побрел по  улицам куда глаза глядят,  не
спрашивая ни  у  кого  дороги,  жадным  взором  окидывая встречные здания  и
прохожих.  Остановился у  Никольских ворот,  постоял  перед  старинным домом
синодальной типографии  с  огромными  солнечными часами  на  фронтоне...  Он
засмотрелся  на   них  и   не  заметил,   как  неожиданно  кончилась  улица,
расступившись на обе стороны,  словно для того,  чтобы сильнее поразить его.
Справа   краснокаменной  громадой  вырос   Исторический  музей,   а   налево
распростерлась огромная площадь,  дальний край