в  последний момент войска,  еще  двигались они к  фронту,  но  движение это
походило на движение крови в обезглавленном теле:  она еще идет, струится по
венам и  артериям,  но  уже  нет животворной силы в  этом движении,  и  тело
остывает.
     Алеша тосковал.  Придерживая саблю рукой,  он бродил по селу, не находя
себе места.  Оседлал коня,  выехал на дорогу.  Наметом стлался по пути, пока
скачка не освежила его.
     Обратно ехал, бросив поводья.
     Издалека зачервонели перед  Алешей  звезды над  холмиками.  Снял  шапку
Алеша, и опять лютая тоска вернулась к нему.
     Какой-то конный стоял перед могилами.  Что-то знакомое почудилось Алеше
в  фигуре этого всадника.  Он  насторожился и  одернул коня.  Конь  вздернул
голову и пошел красовитей.
     Услыхав  топот,  всадник обернулся,  и  Алеша  узнал  казака  из  сотни
ротмистра Караева.  Это был Цыган,  вернувшийся в  село после ночи шатанья в
лесу,  без цели, без думы, в душевной пустоте. С рассветом пришел он к холму
с красными звездами, пришел к решению, менявшему его жизнь.
     Ярость охватила Пужняка.  Сама  собой  вырвалась из  ножен  его  сабля,
засвистела  над  головой,  и  конь  рванулся  вперед,  почуяв  бешеную  руку
всадника.  Не зря точил саблю Алеша. Не прозвучал еще приказ, ведущий в бой,
а уж на конце Алешиной сабли повисла жизнь чужого.
     Вихрем налетел он на Цыгана.
     Выхватил и  казак  свою  саблю.  Встретил Алешу  клинком.  Отбил  удар,
который должен был сиять ему голову. Лязгнули сабли и высекли радужные искры
из стали. Отбил второй удар казак и не ударил. В третий раз засвистела сабля
Алеши над головой казака. Встретил Цыган удар, принял саблю Алеши на клинок;
скользнула сталь  по  стали,  вздыбились кони  врагов,  скрестились клинки у
самых эфесов,  так,  что в глаза друг друга взглянули Алеша и Цыган. Налитый
кровью взгляд Алеши не встретил в  глазах казака ни ненависти,  ни ярости...
Казак не хотел умирать, не хотел и убивать, он только защищался.
     - Что жмешь,  шкура?  -  прохрипел Пужняк,  напружинясь и всю силу свою
употребляя на  то,  чтобы оторваться от сабли противника и  получить свободу
для нового стремительного и  сокрушительного удара.  -  Не будь бабой,  гад!
Умри как казак!
     Кони разнесли их в  стороны.  Сделал Алеша поворот и  с прежней яростью
поскакал на Цыгана.  Но тот, широко размахнувшись, отбросил в сторону саблю.
Сверкнула она на солнце и воткнулась в могильный холм,  раскачиваясь от силы
броска.
     Пронесся Алеша мимо.  Удержал тяжелую руку.  Просвистела его  сабля над
головой Цыгана.  Тот  не  шелохнулся.  Только смертная бледность покрыла его
лицо,  стерев смуглоту,  будто  губкой.  Успел  Алеша  рассмотреть бледность
казака. И успел рассмотреть еще, что нет у казака на плечах погон.
     Опасаясь подвоха,  повернул коня на  дыбках,  посмотрел на Цыгана.  Тот
стоял, шевеля уздечку.
     Алеша подъехал к сабле Цыгана,  нагнулся, взял. Грудь его вздымалась от
шумного дыхания.
     - Ну?  -  спросил он Цыгана.  -  Ты что?  Кончил войну? Лапки вверх, на
печку, тараканов кормить? Хитрый Митрий!
     Казак сказал:
     - По-твоему - кончил. А по-моему - только начинаю. Где ваш командир-то?
Проводи!
     Алеша кивнул на дорогу к селу.
     Казак дал коню шенкеля.  Пужняк поехал за  ним,  держа на коленях чужую
саблю.
     У околицы казак обернулся к Алеше:
     - Дай шашку-то!
     - Чего захотел! - сказал Алеша.
     - Дай шашку-то!  -  повторил Цыган.  -  Ведь не с бою взял, паря! Не по
закону.
     Алеша одарил его мрачным взглядом и эфесом вперед подал саблю Цыгану.
     - Спасибо!  -  сказал казак.  -  Живым оставите -  побратимом будешь...
Последнего родича моего вчера убили...  А  без  родных тяжело жить!..  Я  не
волк.


        "9"

     Олесько впадал в забытье во время разговора,  потом неожиданно приходил
в  сознание.  Он  был еще так слаб,  что мог произнести лишь несколько слов.
Сказав фразу, отдыхал долго, иногда забывая, о чем говорил.
     Нина  в  неподвижности сидела  в  своей  комнате,  когда  к  ней  вошел
Топорков.
     - Ты у Олесько давно не была? - спросил он.
     Топорков помолчал, потом, словно сердясь, сказал:
     - Сходила бы к нему.  Мается.  Видно, хочет тебя увидеть, а не говорит.
Как дверь откроется,  он глядит, будто рай ему оттуда покажут. А идут-то все
мужики.
     Посмотрел командир в окно,  моргнул несколько раз, и еще более сердитым
показалось его лицо Нине.  Но не сердился Топорков:  Нина уже хорошо изучила
его лицо.

     Нина пошла в лазарет.
     Встретил ее  у  двери взгляд Олесько.  Робкая радость вспыхнула в  нем.
Партизан глубже втянул голову в подушку, не сводя с Нины взора, наполненного
такой  нежностью,  что  дрогнуло у  девушки сердце и  слезы подступили к  ее
глазам.  Она  присела возле и  взяла руку Олесько в  свою...  И  удивилась и
ужаснулась: до чего рука стала тонкой, почти прозрачной и невесомой! А там и
всего  юношу  разглядела:   виски  его   запали,   тоненькие  голубые  жилки
обозначились  под  бледной  кожей,   обтянувшей  череп.  Щеки  впали,  глаза
провалились и светились из темных орбит чуть заметным блеском.
     - Ну что, Ваня? - сказала девушка, не понимая, куда за эту неделю исчез
Ваня, которого она знала.
     Бледное подобие Олесько глядело на нее. Но сдержала себя девушка, ничем
не  высказала ни своего удивления,  ни страха,  который овеял ее холодом при
взгляде на Олесько. И ей удалось это. Что мог ответить ей юноша? Все эти дни
он ждал ее прихода.  Когда уходил отряд на дело, мучительно боялся он, что с
Ниной может что-нибудь случиться, - о себе он не думал.
     - Тебя долго не было! - сказал он.
     Раненые отвернулись, чтобы не мешать Нине и Олесько.
     Нина тихонько поглаживала его руку.  А  он  смотрел на Нину безотрывно,
точно всю ее хотел вобрать в себя, насмотреться на весь остаток жизни.
     - Я  думал,  ты сердишься или забыла обо мне,  -  промолвил,  отдохнув,
Олесько. - Вот и Виталя не заходит тоже. А мне хотелось бы увидеть его.
     - Он к дяде Коле уехал, Ваня!
     Однако внутренний трепет,  охвативший ее  при  воспоминании о  Виталии,
передался Олесько.  Руки  ее  дрогнули.  Олесько  почувствовал их  трепет  и
тревожно спросил:
     - Что такое, Нина?
     - Устала я, Ванюша.
     Олесько закрыл глаза.
     - Мне легче стало, Нина.
     - Ну да, ты скоро поправишься, Ванюша.
     По-прежнему с закрытыми глазами Олесько сказал:
     - Нина! Я хочу тебе что-то сказать.
     - Ну, скажи.
     - Поцелуй меня... если тебе не противно.
     Она  коснулась его  щек.  Закрытые веки Олесько дрогнули.  Он  медленно
раскрыл глаза, глубоко посмотрел в глаза Нины и опять смежил веки.
     - А теперь уйди,  Нина.  Я тебя буду помнить вот так...  Твое лицо надо
мной.
     Он замолчал, слушая, как осторожно шагает Нина.
     - До свидания, Ванюша!
     - До свидания, Нина.
     В сенях Нина встретилась с Панцырней.
     - Были у Вани? Как он?
     - На поправку пошло! - сказала Нина. - А вы чего поднялись?
     - Дак  рази  можно лежать?  -  Он  притронулся к  головной повязке,  не
разбинтовалась ли. - Такое дело начинается! Да я и здоров почти.
     - Почти!
     - Нет,  ей-богу,  здоров!  - До сих пор Панцырня говорил весело, но тут
его тон изменился.  -  Не  могу лежать...  Вот ходил в  рощу дубки ломать...
Проверил -  сила в руках есть!..  Еще не одного белого положу. В лазарете-то
мне хуже...  Как своими руками за  Витальку да за Лебеду копчу какого-нибудь
белого, тут мне и полное исцеление придет! Ей-богу!
     Шум на улице прервал их разговор.
     Оживление изменило вид  села.  Со  всех  сторон к  штабу тянулись люди,
пешие и конные. Панцырня воскликнул:
     - Никак приказ пришел!  Бегу!  Надо успеть коня да оружие получить!  Не
знаю,  как без меня Воронок жил и кормился. Ну, коли испортили коня, убью на
месте!
     Схватив свой вещевой мешок, он бросился на улицу.
     Нина пошла к штабу, где сгрудилась толпа.
     Топорков стоял на крыльце. Лицо его было торжественно, взволнованно. На
бегу Нина услышала его слова:
     - Товарищи!  Народно-революционная  армия  на  всем  фронте  перешла  в
наступление!..

     Павло Басаргин успел забежать домой. Он крепко обнял Машу и сказал, что
уходит с  отрядом.  Жена заплакала,  но негромко,  чтобы не разбудить Мишку.
Павло поцеловал ее.
     Подойдя к кровати, он долго смотрел на разметавшегося во сне сына: лицо
мальчика дышало жаром, и розовые губы приоткрылись.
     - Береги сына, Маша! - тихо сказал Павло.
     Неловко поправив винтовку,  висевшую через  плечо,  он  взял  котомку и
вышел, прикрыв за собой дверь.


        "10"

     Отряд выступил.
     Скакали партизанские кони,  и ветер бил в лицо партизанам, свежий ветер
из-за сопок, за которыми лежало море.
     Задолго  до  выступления  отряда  Вовка  Верхотуров  засел  на  дальнем
повороте,  на  котором  вместе  с  Колодяжным видел  казаков Караева в  день
налета.  Долго сидел он, пригорюнившись. Грустные мальчишеские мысли чередой
пролетали в его голове.  Для чего пришел он сюда?  Он отвечал себе,  что ему
хочется видеть партизанский отряд во всей его красе,  в походе. А в тайниках
его души таилась надежда, что, увидев его на шляхе, пожалеют его партизаны и
возьмут с собой,  дадут коня, карабин. И поскачет партизан Верхотуров мстить
за Виталия и отца!
     Ведь бывает же, что исполняются мечты!
     ...Заклубилась вдали пыль. Забилось сердце Вовки.
     Топот многих копыт потряс дорогу.
     Вовка отступил в кювет, чтобы лошади не сбили его с ног. Одна за другой
пронеслись мимо него шеренги партизан.  Пыль закрывала от него очертания лиц
и фигур.  Тепло коней ощущал Вовка. Мимо! Мимо! Ряд за рядом. Все знакомые и
родные.
     О! Почему же нет никому дела до Вовки?
     - Степушка-а!  -  закричал он,  увидев в  облаке пыли  сосредоточенное,
сердитое лицо  сестры,  с  винтовкой за  плечами  скакавшей между  Жилиным и
Ниной.
     Крик его потонул в топоте копыт. Никто не обернулся даже. Не слыхали...
     Мимо! Мимо!..
     Колонна так же внезапно кончилась, как появилась.
     Вот скрылась она за поворотом.  И если бы не облако пыли,  оседавшее на
землю  и  серым  налетом покрывшее Вовку  с  головы до  пят,  можно было  бы
подумать, что отряд приснился ему.
     Бодрость покинула Вовку.  Он  сел на  обочине дороги и  горько заревел.
Между всхлипываниями он твердил себе:
     - Вырасту... тоже буду партизаном! Буду!
     Неслись партизанские кони.  И не подозревали партизаны, что ждал их тут
Вовка,  что сквозь слезы он провожал их отчаянным взором.  И  не подозревала
Степанида, что в этот час кончилось детство ее брата...
     Неслись партизанские кони.  Скакали партизаны мимо  попутных деревень и
сел.  И,  точно снежный ком,  рос  отряд,  оттого,  что новые и  новые бойцы
ожидали его в каждом селе,  на каждом перекрестке и на хуторских тропинках и
вливались в отряд.
     Их было много.
     И с каждым часом становилось все больше и больше.


                           Глава тридцатая

        "ДОРОГА НА ОКЕАН"


        "1"

     Тосковал Алеша.  Он не мог примириться с мыслью о гибели Виталия. Точно
что-то оборвалось у него внутри, возникла какая-то зияющая пустота, томилось
сердце,  и  ничто не  могло отвлечь его от мыслей о  Виталии.  Говорить же с
кем-нибудь о  том,  что не  давало Алеше спать и  гнало прочь все остальное,
было трудно. А поделиться своим горем хотелось, чтобы хоть немного облегчить
себя.  "Таньче надо написать!  Но как послать?  Ладно, напишу, а пошлю, если
оказия случится!" И он присел под дубок, вынув бумагу и карандаш.

              "Здравствуй, сестренка! Пишет тебе Алеша, твой брат.
     Не знаю,  как и писать тебе о том, что случилось у нас в отряде. Да все
равно от тебя не скроешь -  не чужой ты человек,  а я по тебе скучаю.  Лучше
сразу.  Три дня тому назад белые захватили Виталия. Они мучили его. Когда не
поддался он пыткам,  они убили его. Виталя умер как красный герой. Никого не
выдал.
     Вот что случилось у нас. Не буду говорить о том, что испытывал я, когда
увидел тело Бонивура. Одно скажу: не будет и не будет пощады белым. Эх, если
бы  пришлось свидеться с  палачами его!  Коли заведется во мне жалость,  сам
себя задушу,  своими руками,  чтобы наружу не вышла.  Злой я  теперь,  Таня.
Болит сердце так, что и не рассказать.
     Пишу, а не знаю, когда перешлю тебе письмо.
     До свидания,  Танюша! О Виталии не плачь. Не плакать о нем надо, а бить
белых гадов до последнего!
                                             Твой любимый братишка Алексей".

     Слезы застлали Пужняку глаза.
     Цыган положил Алексею руку на плечо. Смуглая его ладонь была горяча. На
темном лице углями горели налившиеся кровью от усталости и бессонницы глаза.
Под Халкидоном рубился Цыган отчаянно, будто смерти искал, а когда наступило
затишье, не спал, а, положив голову на скрещенные руки, вперил очи в густое,
черное небо: не легко было ему идти по новой дороге... назад, к океану...
     - Не надо, побратим! - сказал Цыган Алеше. - Успокойся.
     - А я ничего!  -  ответил Пужняк,  скрывая глаза от Цыгана.  - Думаешь,
плачу?  Не такие мы,  браток! - Он встал, одернул рубаху и, не оборачиваясь,
ушел в кусты,  пока не исчезли из виду люди. Лег там на землю, уткнув лицо в
руки.
     И пока не вернулся он таким,  каким был всегда,  Цыган не ушел с места,
откуда видна была ему дорожка, протоптанная в высокой траве Алешей.
     - Что писал-то? - спросил Чекерда Алешу.
     - Так, для себя! - ответил Пужняк.
     Чекерда взглянул на него живо и сказал горячо:
     - Правильно,  Алеша! Бери себе на заметку все... Такое время, паря, что
одной головой всего и не упомнишь... А я вот плохо грамоте-то знаю. Иной раз
и написал бы, да куда там!
     Алеша смутился,  хотел сказать,  что писал сестре, а потом подумал, что
Чекерда прав: стоило отметить следы этого пути отряда к морскому побережью с
боями и  победами,  чтобы не  забыли люди  о  тех,  кто  отдал свою жизнь за
освобождение последних верст  русской земли.  "Что  ж!  -  подумал Алеша.  -
Запишу,  потом Афанасию Ивановичу отдам,  пригодится кому-нибудь!" Он сказал
Чекерде и Цыгану:
     - Давайте вместе держаться!..  Цыган -  справа,  ты -  слева,  а я - за
коренного.
     Чекерда обидчиво прищурился:
     - А почто я слева?
     - Ближе к сердцу! - отшутился Алеша, поняв невысказанную мысль Чекерды,
и добавил:  -  Не в том вопрос,  Кольча,  кто справа, кто слева, кто с какой
руки, а в том, чтобы стенкой держаться!
     - А я ничего! - сказал Чекерда. - Давай!
     Цыган же молча кивнул головой.
     Чекерда шепотом спросил Алешу:
     - А ты стихи не пишешь, Алексей?
     - Виталя писал, а я не умею! - отозвался Алеша.
     - Ох, написать бы! - вздохнул Чекерда и зажмурил глаза. - Про Виталю бы
да про то, как мы белых расчесываем... Чтобы за сердце брало!
     - Напишут! - сказал Алеша. - Напишут, Кольча!


        "2"

     По  дитерихсовским сводкам выходило,  что белые прочно удерживают линию
фронта,  противодействуя натиску Народно-революционной армии  и  опираясь на
крепкий тыл.
     От мистера Мак-Гауна Вашингтон потребовал точной информации.  Она нужна
была  в  Нью-Йорке,  пока можно было еще  сыграть на  положении в  Приморье.
Японской  информации  Нью-Йорк   не   верил,   потому  что   в   Токио  были
заинтересованы в том, чтобы еще некоторое время поддержать на высоком уровне
индексы фирм,  наживавшихся на интервенции.  Господин Канагава, вернувшись в
Японию,  заявил  корреспондентам газет,  что  интересы  японских фирм  будут
ограждены  независимо  от   политической  обстановки  в   Приморье   и   что
деятельность их  может продолжаться еще  значительное время,  так  как режим
Дитерихса крепок,  как никогда.  Канагава лгал, но он не мог не лгать... При
известии о  полной эвакуации японцев из  Приморья акции Мицуи и  связанных с
ним  фирм  неминуемо должны были резко упасть,  а  потому следовало выгадать
время,  чтобы  реализовать их  на  рынке  мелким держателям,  -  пусть  крах
интервенции ляжет на  их плечи.  Мицуи ни при каких обстоятельствах не может
терпеть убытки...
     Мак вызвал к себе Паркера, Смита и Кланга.
     Как всегда хмуро,  он  объяснил,  чего он  хочет от каждого.  Он сказал
Паркеру:
     - Мне нужна точная информация,  Эзра! Не для газет. Вранье исключается.
Вы  умеете видеть и  слушать:  вы  расскажете мне  о  том,  что вы  видели и
слышали. Ничего больше.
     Когда  перед  Маком  предстал Смит,  консул,  не  поднявшись с  кресла,
обратил на него свои покрытые красными прожилками глаза.
     - Не  буду  объяснять  вам  положение,   которое  в   настоящий  момент
создалось. Эвакуация всех сил союзников из Приморья - дело ближайших недель.
Но...  те,  кто связан с  вами,  не  должны думать,  что мы уходим навсегда.
Наоборот.  Они должны думать,  что мы  скоро вернемся.  Как проповедник,  вы
посетите всю свою паству -  в пределах досягаемости,  конечно. Вселите в них
веру,  поддержите шатающихся:  наши  связи  должны  остаться крепкими и  еще
крепче,  чем  были.  Форма  Красного  Креста  поможет  вам,  если  возникнут
какие-нибудь случайности.
     Кланг услышал от Мака:
     - Можете убираться на  север.  Сейчас там нужна крепкая рука,  -  я  не
намерен лишаться своих долларов.  Надеюсь,  Москва еще не скоро дотянется до
тех мест. За это время вы успеете стать богатым человеком. Учтите, что я вас
найду везде. Если доллары будут у меня, они будут и у вас. Но если у меня не
будет долларов, это обойдется вам дорого, Кланг. Со мной лучше не ссориться.
До свидания!

     ...Паркер с мистером Смитом выехали в прифронтовую полосу.
     Находясь  во  Владивостоке,  они  по-иному  представляли ее  себе.  Она
начиналась гораздо ближе, чем это можно было вообразить.
     Сразу  же,  выехав  из  Владивостока,  они  увидели картины начавшегося
развала,   неразберихи,   царствовавшей  на  дороге.  Переполненные  поезда.
Станции, забитые войсками. Вереницы санитарных вагонов, напиханных до отказа
ранеными,  которых некуда было девать.  Сбившиеся с  ног военные коменданты.
Толпы раненых на платформах и откосах насыпей.  Офицеры, потерявшие воинский
вид  и   утратившие  власть  над  подчиненными.   Деморализованные  солдаты,
осаждавшие  на   разъездах  и   полустанках  поезда,   медленно  идущие   во
Владивосток.  Открытая торговля оружием в  двух  шагах от  эшелонов.  Драки.
Неприкрыто враждебное выражение на  лицах крестьян при  взгляде на  воинские
составы, идущие на север.
     Паркер не был подготовлен к этой картине.  Его глубоко поразило то, что
он увидел. Не новичок в военном деле, он хорошо понимал, что все это значит,
и был встревожен не на шутку.  Мрачен был и Смит. Однако он утешал себя тем,
что  Советам  придется тем  труднее,  чем  больший беспорядок найдут  они  в
Приморье после ликвидации белых.
     - Чем хуже, тем лучше! - твердил Смит, глядя в окно вагона.
     Перепаханным полем казалась ему вся округа. И кое-где тут должны взойти
семена,  брошенные  Смитом.  "Жатва  господня!"  -  приходили ему  в  голову
привычные слова.
     В    Паркере   пробудилось   беспокойство   и    любопытство,    возник
профессиональный  интерес  к  заключительной  сцене  того  спектакля,  каким
казалась ему русская революция. Он решил добраться до передовых позиций.
     Смит же вскоре сошел с  поезда и решил продолжать путь на мотоцикле,  -
его "паства" была рассеяна по окрестным деревням.

     Неподалеку от Никольска поезд остановился: путь был разобран. Ремонтные
рабочие налаживали полотно под  присмотром взвода солдат.  Как выяснил Смит,
дорога была  взорвана час  назад,  перед  самым  проходом воинского состава.
Взрыв оторвал два вагона. Разметанные на щепки, они были сброшены под откос,
усеяв вокруг землю обломками. Ремонт грозил затянуться на несколько часов.
     Смит забрал из багажного от