иют все враги советской власти.
     Он не доверял генералам,  с которыми сталкивался, считая их маловерами,
неспособными и глупцами.  Лишь о Пепеляеве, еще в Харбине создавшем "теорию"
"мужицкой       республики      без       коммунистов",       представлявшей
черносотенно-мистическую помесь  аракчеевских военных  поселений и  русского
общинного строя,  Дитерихс отзывался с  похвалой.  И  так как в своих планах
возвращения утраченного никому из  генералов,  по  их  непригодности,  он не
уделял сколько-нибудь видной роли или  места,  Дитерихс оставлял эту роль за
собой.
     Над  ним смеялись.  Ироническая кличка "спаситель" прочно укрепилась за
ним.    Однако,   по   странному   образу   мыслей,   свойственному   скорее
душевнобольным,  Дитерихс не только не обижался на эту кличку, но, наоборот,
слыша ее,  укреплялся в своем мнении о высокой миссии,  уготованной ему. Еще
до  того,  как  Меркулов  ушел  в  политическое небытие,  Дитерихса называли
сумасшедшим.  Он  обличал пороки офицерства -  это было смешно.  Он кричал о
необходимости уничтожить тех, кто потерял веру в реставрацию монархии, - это
было  по  крайней мере бестактно.  Он  преклонялся перед Японией -  об  этом
следовало помалкивать.  Он  жил  демонстративно "по-спартански" -  это  было
глупо.
     И вот политическая фортуна, по мановению волшебного жезла из дома No 33
по Пушкинской улице (резиденции японского командования), всерьез повернулась
лицом к выжившему из ума старому Дитерихсу.
     Газета   "Владиво-Ниппо"   поместила  статью  о   "спасителе".   Лестно
аттестующая генерала,  статья выражала недоумение:  почему Дитерихс стоит  в
стороне от политической жизни?
     Вслед за тем "Русское слово" и  "Голос Приморья" обнаружили в  замшелом
генерале многие достоинства.  В  последующие дни и  недели Дитерихс предстал
перед читателями этих газет,  как некий феникс,  рожденный из пепла газетной
шумихи,  предстал бравым,  боевым  полководцем,  способным на  великие дела,
мудрым прозорливым политиком, полным сил и воли.
     Печать недоумевала: как могло случиться, что такой человек оказался вне
правительства?  Газеты вкладывали в  его  сморщенные руки меч  архистратига,
облик его преображался,  превозносилась скромность генерала,  которая до сих
пор якобы мешала ему занять ведущее место в правительстве.
     Вокруг Дитерихса "запахло жареным", как выразилась газета "Блоха". Всем
было понятно,  что  подобное чудесное превращение полусумасшедшего старика в
героя не случайно, что на старого коня поставлена крупная ставка.
     И  Дитерихс  закружился  в  политической  карусели.  К  нему  приходили
советоваться.  Его  интервьюировали.  На  страницах  газет  все  чаще  стали
мелькать  портреты  генерала.   Скоро  его   согбенная  фигура  в   потертой
николаевской  шинели  (солдатская  суровость!),   худое   лицо,   изрезанное
глубокими  морщинами  (умудренность жизненным  опытом),  полуугасший  взгляд
из-под насупленных седых бровей и белая эспаньолка стали известны всем.
     Когда Меркулов и его кабинет ушли в отставку,  генерал Дитерихс уже был
готов исполнить свою "великую миссию".
     Генерал занял губернаторский особняк на Светланской. Народному собранию
пришлось потесниться.  Новый премьер-министр взял  себе портфели -  министра
иностранных дел,  военного и  морского министра,  финансов и внутренних дел.
"Владиво-Ниппо"  восхитилась его  энергией.  "Русское  слово"  заговорило  о
правительстве сильной руки. "Голос Приморья" глухо намекнул на необходимость
диктатуры.   "Блоха"   изобразила  генерала,   изнемогающего  под   бременем
портфелей,  невдалеке  от  приближающегося к  нему  народоармейца,  а  вдали
улепетывал с  чемоданом золота  Меркулов,  который,  радостно  осклабившись,
восклицал: "Свой груз не тянет! А старичка за чужое пришибут!"
     Первым государственным актом Дитерихса было запрещение "Блохи". Правда,
через  неделю в  продаже появилась новая  газетка -  "Клоп" -  с  эпиграфом:
"Выползает в тихую погоду". Но это насекомое отличалось большой умеренностью
политических взглядов и  не  проявляло резвости,  свойственной характеру его
предшественницы.
     Дитерихс  оказался  окруженным бесчисленными военными -  инструкторами,
консультантами,  поставщиками,  офицерами генерального штаба  царской армии,
кадровыми  и  новоиспеченными генералами,  жаждавшими от  него  политических
откровений и благ земных.
     Однако   в   течение  некоторого  времени  Дитерихс  хранил   молчание.
Необычность этого  заставила даже  продувных газетчиков ломать  голову,  что
предпримет новый глава правительства?
     Генерал ежедневно устраивал смотры войск.
     Семенящей походкой он обходил шеренги солдат.
     - Здорово,  орлы!  -  кричал он фальцетом,  вытягивая морщинистую шею и
заложив руки за спину...


        "2"

     Однажды порученец доложил генералу о прибытии японского офицера.
     - Просите! - сказал Дитерихс и нервно кашлянул.
     Японец вошел, козырнул.
     - Чем могу? - склонился к нему диктатор.
     - Я  имею  честь  прибыть от  командующего императорским экспедиционным
корпусом генерала Тачибана.
     Дитерихс привстал.
     - По   этикету  главу   нового  правительства  надлежит  приветствовать
генералу!  -  продолжал японец.  -  Но  генерал по  состоянию здоровья лишен
возможности сделать это.  Он просит вас,  господин президент, посетить его в
ближайшее время.
     - Я готов!  -  ответил генерал и оживленно потер руки.  - Как чувствует
себя его превосходительство?
     - Очень,  очень плохо!  -  с  сокрушенным видом сказал офицер,  вытянув
трубочкой губы, закрыв глаза и подняв брови. - Совсем не ходит.
     - Прошу передать его превосходительству мои глубочайшие соболезнования!
- поклонился Дитерихс.

     Генерал Тачибана принял Дитерихса в  своем огромном кабинете в  доме на
Пушкинской улице.  Когда вошел Дитерихс, он стоял спиной к дверям и глядел в
угловое окно, из которого открывался великолепный вид на порт и залив.
     Дитерихс,  помня о  болезни командующего,  решил,  что  стоящий у  окна
офицер дожидается,  чтобы отвести его в  покои больного генерала.  Он нервно
кашлянул и с неожиданной солидностью проговорил:
     - Э-э! Послушайте...
     Тачибана обернулся. Несмотря на то, что он стоял против света, Дитерихс
вмиг узнал его.  Он смущенно посмотрел на японца,  не понимая, отчего тот на
ногах, если он не может ходить, как говорил посланец.
     Командующий  экспедиционным  корпусом  легкими  шагами   приблизился  к
генералу.
     - Очень, очень рад видеть вас, генерал!
     - И я тоже, господин генерал!
     Оба  щуплые,  сухощавые,  генералы походили друг  на  друга  и  в  этом
огромном кабинете,  уставленном тяжелой,  массивной резной мебелью,  странно
напоминали ребят, играющих во взрослых.
     Генералы сели.  Тачибана неприкрыто рассматривал Дитерихса. Тот сказал,
пытаясь не выказать смущения от этого разглядывания:
     - Мне передали, что вы больны, ваше превосходительство.
     - Да, да, - сказал Тачибана. - Очень, очень болен.
     Он  распорядился принести кофе,  давая  понять генералу Дитерихсу,  что
встреча  носит   совершенно  неофициальный  характер  и   будет,   очевидно,
достаточно откровенной. Именно поэтому Тачибана сказался больным.
     Дитерихс не ошибся.
     Вначале Тачибана вел светский разговор,  не обязывающий ни к чему,  - о
климате Приморья,  о том,  как хорош Владивосток в августе.  Замечания его о
климате были не лишены приятности и  известной тонкости вкуса.  Он говорил о
морских купаниях,  напоминающих ему  родину.  Сообщив,  что осенний багрянец
винограда напоминает ему в соединении с желтизной листвы клена цветы Японии,
он что-то проскандировал по-японски. Дитерихс насторожился. Тачибана вежливо
перевел:

                        Красой цветов я любоваться не устал,
                        И так печально потерять их сразу.
                        Всегда жалею их,
                        Но так, как нынче жаль,
                        Как этой ночью, - не было ни разу!

     - Ваше  превосходительство  занимается  поэзией?  -  спросил  Дитерихс,
которого  уже  стала  утомлять  бессодержательность  беседы.   Ведь  не  для
разговора о стихах пригласил его к себе командующий оккупационной армией.
     Тачибана вежливо сказал:
     - Нет,  разве  немного  в  молодости...  Это  великолепные стихи  поэта
Наривари.  Он жил в  тринадцатом веке...  Приморский август напомнил мне эти
стихи.
     - Да, сейчас Приморье красиво.
     - У нас есть поговорка: кто родится в августе - долго живет.
     - Да? - сказал Дитерихс.
     - Ваше правительство рождается в августе! - любезно сказал Тачибана.
     - Благодарю вас, генерал!
     - Конечно,  долговечность любого правительства зависит от его платформы
и   государственной   твердости   в   ее   проведении.    Опытность   вашего
превосходительства, военный талант - это порука!
     - Благодарю вас,  генерал! - порозовел Дитерихс. - Насколько хватит сил
моих, я буду работать в соответствии с принципами справедливости.
     - О! Я уважаю ваши чувства, господин генерал.
     Дитерихс замялся. Японец выручил его:
     - Вы  можете  поделиться  со  мной  вашими  планами,  генерал!  Это  не
составляет военной тайны правительства вашего превосходительства?
     - Нет, конечно... для вашего превосходительства.
     Тачибана устроился удобнее в кресле, отставив в сторону кофе.
     Дитерихс осторожно начал, следя за выражением лица собеседника:
     - Я,  видите ли,  взял бразды правления в очень трудный для моей родины
момент...
     - Да.
     - То   обстоятельство,   что   большевики  контролируют  большую  часть
территории России, меня не смущает...
     - Очень хорошо.
     - Я  не  ставлю  перед  собой  узкие  задачи сохранения нашего оплота в
Приморье. Мои планы шире. Значительно шире!
     Японец прикрыл глаза,  кивнув головой с видом, обозначающим, что мысли,
высказанные генералом,  надо  обдумать.  Дитерихс набрал воздуху.  Привычные
видения овладели им. Огонек зажегся в его глазах.
     - Еще не  поздно уничтожить большевизм!  -  со  сдержанной силой сказал
Дитерихс.
     Командующий приоткрыл глаза:
     - Да!  Многие разуверились в  этом  в  результате тяжелых поражений,  -
продолжал Дитерихс.  -  Но я  верю в это!  Сами подумайте,  генерал:  отчего
большевики смогли укрепиться?  Что поддерживало, питало их силу, наливало их
соками? Массы. Народ! А знаете, есть у нас пословица: "Сила солому ломит"...
     - "Сила  солому  ломит"...   -   повторил  Тачибана.   -   Да,  хорошая
пословица... - Он неприметно вздохнул.
     - Сила большевиков -  в их социальной опоре. Но вечна ли, крепка ли эта
опора?  Я думаю - нет! В самом деле, русский жил сотни лет, блюдя принципы -
православие,  народность,  самодержавие.  Конечно,  есть  многие смутившиеся
душой,  прельщенные посулами большевиков... Но я ставлю вопрос так: можно ли
лишить большевиков социальной опоры?
     Тачибана заинтересованно открыл глаза Увлеченный своей идеей,  Дитерихс
уже не  столько говорил собеседнику,  сколько проповедовал свой символ веры.
Фанатизм засверкал в его глазах.
     - Я отвечаю:  можно! И сделаю это! Испокон веков существовала в русском
народе  община  -  колыбель  народного самосознания славян-россов.  К  земле
прикованы были в  течение тысячелетий мысли славян.  Земля питала их,  земля
давала им  жизнь.  Пусть  каждый крестьянин получит надел!  Пусть  он  же  и
защищает его с  оружием в руках.  Не армия нужна нам,  а земская рать,  рать
народных  бойцов  за  землю.  Защитники земли  и  работники ее  во  главе  с
помазанником божьим, прообразом божьего промысла на земле, - вот та держава,
о  которой я  мыслю!  Меня поймут...  За  мной пойдут!  Я  выбью из-под  ног
большевиков землю,  и  сгинут  они  в  пропасти небытия...  И  не  сидельцем
приморским хочу я стать, беря власть, а освободителем России от большевизма,
создателем священного русского  государства.  Приморье,  -  начало!  Москва,
священная столица, - моя цель! Земская рать - средство!
     Дитерихс задохнулся.  Голос его пресекся.  Он остановился,  непонимающе
озираясь вокруг. Он забыл, где находится. Он чувствовал себя в эти мгновенья
пророком,  открывающим людям глаза для лицезрения великих истин. Но когда он
увидел  устремленный  на  него  внимательный  и  настороженный взор  японца,
возбуждение его внезапно угасло.  Он неловко сел в кресло.  Генерал Тачибана
поднялся.
     - Я  искренне восхищен,  ваше превосходительство,  вашей программой.  Я
понимаю то,  что вы сказали.  Правда,  я не должен вмешиваться во внутренние
дела  русских.  Мы  здесь  -  для  сохранения имущества  и  жизни  подданных
императора.  -  Дитерихс закусил  губу.  Заметив это,  японец  успокоительно
продолжал: - Но я горячо сочувствую вашим мыслям. Они оригинальны...
     Генерал помолчал.
     - Когда вы думаете начать исполнение вашего великого плана?  -  спросил
он Дитерихса.
     Тот в волнении вспыхнул:
     - Если  я  встречу внимание и  сочувствие вашего превосходительства,  я
сейчас же начну подготовку к созданию земской рати.
     - Это трудное предприятие, ваше превосходительство!
     - Бог  поможет  мне!  -  воскликнул Дитерихс.  -  Кроме  того,  я  хочу
обратиться к вашему превосходительству с некоторыми просьбами. Во имя крови,
пролитой  вашими  храбрыми  солдатами  на  нашей  земле,  прошу  выслушать и
содействовать мне...
     - Я вас слушаю, генерал!
     - Экспедиционная армия  располагает запасами продовольствия,  амуниции,
оружия... - сказал Дитерихс.
     - Небольшими! - вставил Тачибана.
     - Я прошу вас, ваше превосходительство, о помощи великому делу!
     Тачибана опять полузакрыл глаза.  Нажал кнопку звонка.  Показавшемуся в
дверях  слуге  сказал что-то.  Тот  исчез  и,  так  же  неслышно появившись,
поставил на стол два бокала и вино во льду.


        "3"

     В  апартаменты  на  Светланской  Дитерихс  вернулся,  точно  помолодев.
Сгорбленная его фигура выпрямилась,  он шагнул,  твердо ставя каблук, отчего
шпоры его захлебывались звоном.  Глаза блестели. Щеки покрылись лихорадочным
румянцем.
     Порученец  доложил  генералу,   что  его  дожидается  какой-то  офицер.
Дитерихс нахмурился было,  но настроение, в котором он пребывал после визита
на Пушкинскую, еще будоражило его. Он не мог отказать сейчас никому, ибо ему
казалось,  что он накануне выполнения своего желания -  заветного,  тайного,
взлелеянного за годы бедствий и унижений.  Он величественным жестом протянул
руку.
     - Простите!
     В кабинет вошел офицер. Мягкие кавказские сапоги чулком делали его шаги
неслышными.   Черная  длинная  рубаха  была  стянута  щегольским  пояском  с
серебряным набором.  На  боку  висели кривая сабля  в  изукрашенных ножнах и
пистолет,  похожий более на  игрушку,  чем  на  оружие.  Воротник рубахи был
застегнут и охватывал плотно тугую шею ротмистра.  Розовые,  полные его щеки
свежевыбриты;  кожа еще хранила следы пудры у мочек ушей,  под подбородком и
возле усиков,  подстриженных на  английский манер.  Сильный аромат одеколона
несся от  офицера.  Он щелкнул шпорами,  застыл,  картинно вытянувшись перед
генералом.
     - Ротмистр  Караев,  ваше  превосходительство.  Командир сотни  особого
назначения.
     Окинув одобрительным взором выправку ротмистра,  его  рост,  выпученные
серые шальные глаза, Дитерихс осведомился:
     - Чем могу служить?
     Караев, не сводя с него глаз, заговорил:
     - Сабля просится из ножен,  ваше превосходительство! Я казачьего войска
офицер...  Не  в  привычку нам  сидеть без  дела.  Зная  неукротимость вашу,
надеюсь послужить вашему превосходительству!
     - Чего вы хотите, господин ротмистр? - настороженно спросил Дитерихс.
     - Служить вам,  ваше превосходительство! - с пылкостью сказал Караев. -
Мне и моим казакам надоело нести полицейскую службу в депо,  как несли мы ее
на Русском Острове... Разве прежнее правительство могло понять казачью душу?
Мы -  семеновцы! Наша стихия - бой, натиск... Среди патриотов ваше имя - имя
бойца.
     Дитерихс заложил правую руку за борт кителя и поднял голову.
     - В  ваших  словах я  слышу  призыв солдат к  решительным действиям!  -
сказал он. - Скоро начнется великое дело, господин ротмистр. Скоро в поход!
     Караев  выхватил  саблю.   Резко  лязгнули  ножны.   Дитерихс  невольно
попятился.  Лицо его посерело. Но ротмистр, театрально отсалютовав генералу,
вытянул руку с саблей, коснувшись концом ее носка сапога.
     - Куда прикажете, ваше превосходительство! Всюду.
     Дитерихс принял прежнюю позу.  Лицо  его  изображало напряженную работу
мысли:   неужели  началось  то,  чего  он  добивался,  долго  ждал,  на  что
надеялся?.. Во главе любящей армии, среди преданных офицеров безостановочное
движение на запад,  которое вливает в  его армию все новые силы!  Сердце его
забилось,   он   вдруг  обмяк,   почувствовав  усталость  после  длительного
напряжения.  Растроганно глядя на  Караева,  он подошел к  ротмистру и  тихо
сказал:
     - Я  не обманулся в чувствах истинных воинов!  Благодарю вас,  господин
ротмистр,  за  доставленные мне  вами  минуты  высокой радости...  Выражение
преданности вашей  взволновало меня  искренне!  Я  назначаю  вас  командиром
ударной сотни великой Земской рати... формируемой мною для похода на Москву!
     Караев озадаченно посмотрел на Дитерихса. Он не ожидал, что генерал уже
готов начать ту авантюру,  о которой уже шли глухие слухи. Он вложил саблю в
ножны и,  придав своему лицу еще большее выражение преданности,  обратился к
Дитерихсу:
     - Осмелюсь считать, что на мою сотню будут возложены особые задачи?
     - Да... да! Конечно.
     - Осмелюсь  просить  ваше  превосходительство  об  увеличении  пищевого
рациона и денежного довольствия для личного состава моей сотни,  удостоенной
вашего доверия!
     Такая  поспешность не  слишком  понравилась генералу.  Он  сколько  мог
пытливо  из-под  всклокоченных бровей  взглянул на  офицера.  Однако,  кроме
усердия и  явной  готовности на  все,  он  ничего более  не  прочел на  лице
Караева.
     Он пошевелил тонкими бледными губами, точно что-то жуя, и промолвил:
     - Да. Конечно. Распорядитесь сами от моего имени. Я скажу.
     Караев   щелкнул  шпорами  и,   щеголяя  выправкой,   вышел.   Дитерихс
перекрестил офицера вдогонку и шепнул:
     - С богом!
     Через полуоткрытую дверь он  услыхал голос Караева,  что-то говорившего
порученцу.  Порученец вопросительно заглянул в  кабинет.  Дитерихс торопливо
махнул рукой:
     - Делайте, как ротмистр скажет!
     "Ну что ж,  -  думал генерал,  - пусть эта сотня будет на особом счету.
Этот ротмистр может быть добрым патриотом...  Чем  хуже швейцарских стрелков
или   шведских  телохранителей!   В   каждом   войске   должны  быть   части
привилегированные.  Сначала он,  потом и другие. Я смогу опереться на них...
Никто, как бог"! - и он перекрестился.


        "4"

     День  ото  дня  генерал Дитерихс укреплялся в  своем  мнении о  высоком
призвании,  предназначенном ему  свыше.  Решительно все убеждало его в  этой
мысли.  Люди  толпились в  приемной генерала,  добиваясь аудиенции по  самым
разным поводам.  Множество документов получало силу,  едва появлялась на них
угловатая готическая подпись  генерала.  Где-то  там,  за  стенами особняка,
росчерк его пера превращался в  материальную силу,  выраженную в  готовности
тысяч белых офицеров к действиям,  в грозном поблескивании штыков винтовок в
руках  солдат.   Где-то  там,  за  стенами  особняка,  власть  его  росчерка
облекалась в железные решетки,  за которыми сидели те,  кто не хотел кричать
"ура" и  "рады стараться,  ваше превосходительство";  где-то там,  -  а  где
именно,  генерал не хотел задумываться,  - власть его приобретала силу пули,
укладывавшей  в  могилу  того,   кто  не  хотел  идти  вместе  с  генералом,
приобретала силу нагайки, оп