ла: коли принесешь чего, так постучи в стенку, выйду, возьму!
     Китаец  что-то   ответил.   Таня  рассмеялась  и   опять  заговорила  с
огородником.
     - Да откуда ты знаешь, чучело огородное? - спрашивала она встревоженно.
     - Моя знай! - твердил китаец.
     Таня замолчала, что-то соображая. Потом неохотно сказала:
     - Ну, иди, коли так!
     Загремело что-то о ступеньки крыльца вагона. В дверь вагона просунулась
длинная тонкая жердь, на которых китайцы-огородники таскают тяжелые, широкие
корзины,  доверху наполненные овощами.  Затем  две  корзины были  втиснуты в
двери чьей-то сильной рукой.  Потом в вагон влез,  щурясь от света,  молодой
китаец в синей курме и таких же штанах,  подвязанных у щиколотки матерчатыми
лентами. За ним вошла и Таня. Огородник обернулся к девушке:
     - Твоя боиса не надо...  А моя на улице говори такой дело не могу. Тебе
понимай?
     - Понимаю,  чего уж тут не понять!  -  недовольно сказала Таня.  -  Ну,
говори: чего тебе надо?
     Разбуженный разговором, Алеша вытаращил глаза на китайца и корзины.
     - Таньча!  Ты с ума сошла...  Что ты, магазин открывать думаешь? Нет на
то моего родительского благословения! Дай поспать людям!
     Китаец негромко сказал Тане:
     - Это тебе братка или знакомый?
     - Да тебе-то что?  - начиная раздражаться, сказала Таня. - Влез в чужую
хату да еще расспрашиваешь. Ну, Алешка это, брат мой.
     - А Виталя дома? - спросил китаец вполголоса.
     Теперь и Таня с удивлением глянула на огородника. Тот быстро сказал:
     - Моя дело есть. Быстро говори надо.
     Таня обернулась к Виталию, который уже поднялся в постели.
     - К тебе, что ли? - сказала Таня, уже успокоенная.
     Виталий вышел.
     - Ну, что надо? - спросил он встревоженно.
     Несколько мгновений смотрел он на китайца. Тот улыбался.
     Это было очень знакомое Виталию лицо.  Та же милая улыбка,  та же челка
черных волос, подстриженная направо, те же внимательные, живые черные глаза,
в которых прыгали искорки. Но как он очутился здесь?
     - Маленький Пэн? - неуверенно сказал Виталий.
     Китаец заулыбался еще шире.
     - Ага,  это  моя.  Моя  тебе смотри,  думай:  как его старый знакомый -
узнавай, не узнавай?.. Здравствуй!
     Однако с лица Пэна сошла улыбка, он стал серьезен и сказал тихо:
     - Наша надо мало-мало говори...  - Он оглянулся на Таню и Алешу, во все
глаза глядевших на неожиданного гостя.
     - Ничего. Это свои! - поняв немой вопрос Пэна, ответил Виталий.
     Пэн сказал:
     - Моя тебе искал. Вот какой дело: моя сюда ходи - так дядя Коля сказал.
Надо  тебе  говори,  очень большой беда  случился!  Тебе  товарища Ли  знай?
Конечно, знай... Вот беда, его какой-то казака зарубил.
     - Ли? Зарубил казак?
     Пэн кивнул головой, Виталий увидел, что глаза у Пэна красные и усталые.
     - Его из театра домой ходи. Тут один офицер и один казак подходи. Сабля
давай рубить.  Ли  даже кричи не могу,  сразу голова долой...  Тут наши люди
кричи,  тогда казака и офицера убегай.  Дядя Коля говори,  это контрразведка
люди Ли  убивай...  Еще дядя Коля говори,  тебе надо осторожнее ходи,  шибко
кругом ходи не надо, дома надо сиди...
     - Может быть, это не Ли? - со слабой надеждой сказал Виталий.
     Пэн отрицательно качнул головой:
     - Моя так тоже сначала думай. Потом ходи смотри: наша Ли.
     - Ты видел его?
     - Да.
     Пэн решительно поднялся и стал прощаться.
     - Моя надо еще один места ходи!
     Он взялся за свою жердину. Виталий спросил:
     - Ты давно огородником-то стал, Пэн? А как же твоя "юли-юли"?
     - Это моя братка огородника. А сегодня "юли-юли" работай другой братка!
     - Сколько же у тебя братьев, Пэн? - спросил Виталий.
     Смуглое лицо Пэна залила светлая улыбка.
     - Моя братка много! А тебе разве мало?
     Забрав корзины с  овощами,  Пэн протиснулся в двери,  оставив несколько
пучков редиски и моркови на столе Тани. Скоро за стеной опять послышался его
истошный крик.


                            Глава девятая

        "КРЕЩЕНИЕ"


        "1"

     Наутро,  в девять,  в непоказанное время, заревел гудок электростанции;
прерывистый,  высокий,  он взвился в  воздух,  в котором витала еще утренняя
свежесть.  Вслед  за  гудком электростанции,  тонким,  точно  девичий голос,
раздался густой,  солидный гудок депо.  А  там вспыхнул целый хор паровозных
гудков.  Низкие -  декаподов, фистула - "овечек", свистки - маневровых - все
разом взревело, оповещая о начале забастовки.
     Вспыхивали и  долго  ватными  хлопьями висели  в  воздухе облачка пара.
Перекликались службы и участки, сигналя друг другу, точно рядовые в шеренге,
ведя  счет  стоящим в  строю.  Этот  разноголосый крик заставил всех рабочих
одновременно бросить работу.  Тяжелый паровой молот  с  полпути рухнул вниз,
сплющил болванку,  не доведя до формы.  Залили кузнецы свои горны,  и  едкий
дым,  смешанный с  паром,  повалил из кузнечного цеха.  Паровозники покинули
стальные машины,  вытерли ветошью руки и вышли из депо. Вагонники, плотники,
металлисты,  кочегары,  сторожа, машинисты, стрелочники, сцепщики, смазчики,
угольщики,  слесаря,  токари,  фрезеровщики -  рабочие и  мастера -  бросили
работу.  Сложив инструменты в свои деревянные или жестяные ящики,  шли они к
выходу на улицу;  один к одному,  группа сливалась с группой. Точно весенняя
река, вскипая и пучась от ручьев, все росли толпы рабочих, шедших из цехов и
служб огромного железнодорожного узла,  собираясь к виадуку.  Там уже стояли
представители стачечного комитета, взволнованные, празднично настроенные.
     Отсюда, с пятисаженной высоты, вся территория узла была как на ладони.
     Отсюда можно было рассмотреть, как стекались толпы рабочих.
     Оглядывались вокруг члены стачкома и  не могли удержаться от возгласов,
в которых слышалось и волнение,  и радость оттого, что дело началось. И хотя
были уверены они,  что никто не  смалодушничает,  никто не подведет,  все же
восклицали, точно все происходящее было неожиданным:
     - Кузнечный выходит!
     - Электростанция пошла!
     - А вон, вон деповские повалили!
     - Вагоноремонтный выступает. Эка вышагивают... за руки взялись!
     - Служба пути идет!
     Раскрасневшаяся и взволнованная Таня подбежала к Антонию Ивановичу.
     - Ну, стрекоза-егоза, ты у грузчиков была? - спросил Антоний Иванович.
     - Была,  Антоний Иванович,  ровно в восемь подошла к этому типу.  Так и
так,  говорю,  сегодня.  А он:  "Что сегодня?" - "Ну, говорю, начинается!" -
"А-а!  Вы,  говорит,  из комитета или как?" -  "Из комитета",  -  говорю. Он
постоял, подумал, говорит: "Хорошо!"
     - А что значит - хорошо? Бастуют они или нет?
     - Я думаю, бастуют! - не слишком уверенно ответила Таня. - Хорошо - это
значит: ладно, есть!
     - Н-да! Это по-твоему или по-ихнему?
     Антоний  Иванович  стал  озабоченно вглядываться в  очертания товарного
двора и пакгаузов, крытых волнистым железом.
     Ворота товарного двора распахнулись.  Из них повалили грузчики. Они шли
гурьбой, направляясь в поселок.
     - Куда же они? - недоумевая, спросил кто-то.
     Виталий тотчас отозвался:
     - По  домам  -   кому  забастовка,   кому  отпуск...  Они  же  стоят  в
политических вопросах на принципиально отличных позициях, чем мы.
     Стачком дружно расхохотался.

     Многотысячная толпа скопилась под виадуком.
     Настроение у всех было боевое,  задорное. Многие нацепили красные банты
поверх рабочего платья.  Толпа шумела,  гул перекатывался волнами с  края на
край,  то затихая,  то разражаясь с  новой силой.  Тысячи лиц,  обращенные к
виадуку, мелькали внизу. Тысячи глаз отражали безоблачное небо, ясный день.
     То в  одном,  то в другом месте вспыхивали песни,  в центре послышались
слова "Варшавянки":

                        Вихри враждебные веют над нами,
                        Темные силы нас злобно гнетут...

     Их перебивали женские голоса:

                        Отречемся от старого мира!
                        Отряхнем его прах с наших ног...

     Толпа искала песню, которая была бы подхвачена всеми, впитала бы в себя
движение всех  сердец,  наполненных в  этот день неизбывным сознанием своего
единства и силы,  сочетав воедино мысли и чувства всех забастовщиков. Но вот
всплеснулось в одном месте:

                        Вставай, проклятьем заклейменный...

     И нестройно в разных концах толпы подхватили:

                        Весь мир голодных и рабов!

     Один за другим гасли напевы других революционных песен,  и  все новые и
новые голоса подхватывали слова:

                        Кипит наш разум возмущенный
                        И в смертный бой вести готов!

     Уже  сотни  пели  великую песню.  Члены стачкома пели,  обнажив головы.
"Интернационал" лучше  всего  передал настроение толпы и  все  сделал ясным.
Здесь  собрались  те,   кто  хотел  власти  Советов  на  Дальнем  Востоке...
Забастовщики снимали  шапки,  кое-кто  по  военной  привычке поднес  руку  к
козырьку. Затихли понемногу разговоры, смех, шутки, и вторую строфу пела уже
вся огромная толпа.
     Алеша Пужняк и Квашнин протиснулись к перилам виадука,  прикрепили один
конец толстого красного свертка и стали развертывать его, идя вдоль перил. И
по   мере  того  как  развертывался  громадный  красный  транспарант,   всем
становилось видным, что на нем было написано:
     Вся власть Народному собранию Дальневосточной Республики!
     Да   здравствует  Российская  Социалистическая  Федеративная  Советская
Республика!
     Долой интервенцию!


        "2"

     Затихла Первая Речка.
     Молчали  корпуса депо.  Торчали,  уткнув  в  небо  коромысла,  угольные
"журавли" на складе. Стояли паровозы там, где из их нутра вырвался последний
вздох.  Не  светились  горны  в  кузнечном  цехе.  Не  ухал  паровой  молот.
Опрокинулись  и   застыли  вагонетки  на  товарном  дворе.   Стояли  вагоны:
неразгруженные  -  запломбированные,  непогруженные  -  порожние.  Не  будил
рабочих по утрам гудок. Не носили жены обед в узелках своим мужьям в цехи.
     Только дачная линия жила.  Сколько полагалось по урезанному расписанию,
столько пар  дачных  поездов обслуживали по  очереди бастовавшие.  Однако на
станции дежурные члены контрольной комиссии осматривали составы:  не едут ли
солдаты, нет ли военных грузов?
     Потянулись дни.
     Ощущение праздника,  что владело всеми в день митинга, прошло. Это была
забастовка на  срыв  воинских перевозок.  Экономические требования,  которые
были выдвинуты рабочими, администрация могла бы удовлетворить. Но стачком не
шел на переговоры с нею. Дело было не в этих требованиях...
     Однако рабочие тосковали по привычному труду.
     Федя Соколов жаловался Виталию:
     - Тоска,  Антонов!  Никогда не думал,  что ничего не делать так трудно.
Скажи, пожалуйста, отчего бы это?
     - Оттого,  что ты рабочий человек,  созидатель. Радость жизни твоей - в
созидании полезного для людей.
     - Что-то больно мудрено ты говоришь, Виталя! - качал головой Соколов. -
Тоска! Танюшка-то дома?
     - Дома.
     - Пойти, что ли, к ней, хоть гитару послушать.
     И  Таня  в  последнее время была грустна.  К  Виталию она  относилась с
почтительной нежностью.  Она не осмеливалась на прежнюю фамильярность,  хотя
иногда юноша  замечал на  себе  ее  пристальный взгляд.  В  таких случаях он
задавал ей вопрос:
     - Ты что, Танюша?
     - Ничего, Виталя, просто так, - отвечала она самым беззаботным голосом,
на какой была способна, но при этом отводила взгляд в сторону - задумалась.
     - О чем, Танюша?
     - Думаешь, не о чем?
     Однако отнекивалась,  когда Виталий просил ее  поделиться с  ним  своей
заботой.
     О разговоре,  происшедшем у Тани с Алешей,  Виталий ничего не знал и не
догадывался о чувстве девушки к нему. И никак не мог он подумать, что именно
он,  Виталий Бонивур,  является причиной бледности Тани,  сдержанности ее  и
того,   что  прежняя  веселость  ее  исчезла  вместе  с  почти  мальчишеской
угловатостью манер,  которые сменились теперь женственностью и даже какой-то
застенчивостью, делавшей Таню тоньше и одухотвореннее.
     Алеша,  весьма озабоченный состоянием сестры,  только вздыхал, глядя на
нее. Однако она уже не дарила его своей откровенностью. А Алеша не знал, как
к ней подступиться.
     На  второй  неделе  забастовки к  Виталию  зашел  Антоний Иванович.  Он
посидел,  поговорил о  пустяках,  но  Бонивур понял,  что не простое желание
проведать его привело мастера, Виталий спросил:
     - Ты  что,  Антоний  Иванович?  Будто  что-то  сказать  хочешь,  да  не
решаешься.
     - Да  так,  ничего.  Газетки вот принес почитать.  Особенно одна тут...
любопытная...
     Он вытащил сверток газет, выбрал из них одну.
     Это была газета "Блоха".  Виталий знал, что "Блоху" выпускает четверка:
бывший контрразведчик - расстриженный священник, который христианскую паству
покинул ради журналистики,  два семеновца и  один либерал из владивостокских
остряков и доморощенных стратегов. Газета имела наверху справа строку "Блоха
выходит,  когда захочет",  - и действительно, выходила как придется. Это был
грязный  бульварный  листок,   пользовавшийся  скандальным  успехом.  Иногда
довольно бесцеремонно он писал о плутнях Спиридона 1-го Всеприморского,  как
называли в  народе премьер-министра правительства "черного буфера".  "Блоха"
пустила  в  обращение  кличку  Спиридона  Меркулова  -   Кабыздох  1-й.   Ее
осведомленность в  делах  черной  биржи  и  в  спекулянтских махинациях была
иногда опасной в глазах меркуловцев.  Не раз ее закрывали.  Но эти репрессии
лишь питали ее популярность Ляганье Меркулова не мешало,  впрочем,  газете в
разделе "Блоха кусает, кого захочет" помещать самую грязную клевету на ДВР и
на Советскую Россию.
     Что  могло  заинтересовать Антония  Ивановича в  этой  газете?  Виталий
развернул листок. Мастер надел очки и указал ему:
     - Вот тут читай!
     Это был фельетон, озаглавленный "Кабыздох опростоволосился опять!"
     Виталий начал читать без  особого интереса,  однако уже через несколько
секунд  он  насторожился.   Речь  шла  о  том,   как  большевики  освободили
арестованных на  Русском Острове подпольщиков.  Хотя имена,  фамилии и  даты
были сознательно искажены -  Семен назывался "Немее",  Нина -  "Инна",  - но
обстоятельства дела  были  изложены с  такой осведомленностью,  что  Виталий
тотчас же подумал о контрразведке, которая, как видно, постаралась разузнать
подробно, как было организовано дело. Фельетон издевался над Меркуловым, его
полицией и контрразведкой. Фельетонист замечал:
     "Кабыздоху не  до  порядка в  доме,  где  он  живет.  Ему надо поскорее
загнать то,  что еще покупают японцы. И, конечно, каков поп, таков и приход:
все воруют,  все озабочены набиванием карманов, оттого и неспособны что-либо
делать. А вот большевики молодцы! Кабыздох поймал двух подпольщиков, думает:
"Вот я  их к  ногтю!  Вот я  их в  контрразведку,  на дыбу!" А большевики не
дураки:  переодели одного в соответствующую форму, дали липовые документы от
имени учреждений на Полтавской да и  увели арестованных с  Русского Острова.
Ждут их на Полтавской,  а  их и  след простыл!  Вот это работа!  Это еще раз
доказывает,  что весь аппарат Кабыздоха 1-го Всеприморского давно сгнил и не
ему, конечно, с большевиками бороться!
     А организовал это дело член областкома комсомола Виталий Бонивур,  коим
мы безмерно восхищаемся и отдаем должное!  - писала "Блоха". - А ведь он еще
мальчик.  Посмотрите на его портрет!" Виталий ахнул, увидев свою фотографию.
Правда,  он  был  снят  в  гимназической фуражке,  но  живые  черные  глаза,
худощавые  смуглые  щеки,  пухлые  губы,  прямой  небольшой нос  с  нервными
ноздрями заставляли запомнить это лицо. "Провокаторы, - подумал он, - и фото
умудрились где-то раскопать. Понятия не имею, кому я давал эту фотографию!".
     - Ты,  конец-то,  конец прочитай! - заметил Антоний Иванович, видя, что
Виталий рассматривает фотографию.
     Конец фельетона и верно заслуживал внимания.
     "Говорят,  -  восклицал,  как бы негодуя,  фельетонист,  - что японское
командование не в силах стерпеть такое фиаско, которое понес его незаменимый
и  любимый Кабыздох 1-й  и последний,  объявило за голову Бонивура награду в
5000 иен.
     Будем  надеяться,  что  ни  один  честный человек не  поддастся на  эту
подлость,  внушенную  азиатам  их  варварскими представлениями о  русских  и
привычкой мерять все на свой аршин!".
     - Ловко! - заключил Виталий.
     Антоний  Иванович пытливо посмотрел на  него.  Газету  принялись читать
Алеша и Таня. Алеша сказал:
     - Вот гады! Надо же было додуматься до этого! Интересно, сколько японцы
"Блохе" отвалили за эту гадость.
     - Тридцать сребреников! - хмуро отозвался мастер.
     Прочитав  фельетон  и  увидя  фотографию,  Таня  смертельно побледнела.
Теперь  все  трое  глядели  на  Бонивура.  Антоний Иванович аккуратно сложил
газету.
     - Ну, как ты думаешь, товарищ Антонов, насчет этого?
     Виталий овладел собой и спокойно ответил:
     - А что мне думать?  Ведь о Бонивуре написано. Конечно, подло поступила
газета...
     - Я не о том. Может, тебе лучше куда-нибудь скрыться пока, а?
     - Не вижу необходимости! - сухо сказал Виталий. - Это меня не касается.
     Антоний Иванович забарабанил в замешательстве пальцами по спинке стула,
выбивая марш.
     - Ну,  как  знаешь...  Как знаешь.  А  только одному тебе теперь ходить
никуда нельзя.  Слышишь?  Прямо скажу:  больно ты на портрет похож!.. Как бы
кто не соблазнился... Там ты не ты, а влететь можно...


        "3"

     Виталию   невольно   пришлось   сократить   свои    частые    посещения
забастовщиков.  Всюду теперь наталкивался он на внимательные взоры. Смотрели
на  него забастовщики;  они угадывали,  кто есть на  самом деле их  Антонов.
Портрет запомнился многим.  Даже мальчишки приглядывались к нему,  и Виталий
однажды испытал очень  неприятное ощущение,  когда  двое  подростков за  его
спиной заспорили:
     - Это он, тот самый, что в газете.
     - Нет, не он.
     - А я тебе говорю - тот.
     Виталий крепился изо всех сил, но чувствовал себя скверно. Подлая цифра
"5000" была точно написана у него на лбу.
     Через  неделю  после  получения  злополучного фельетона он  должен  был
убедиться, что "Блоха" била в цель без промаха.
     Он засиделся у Квашнина. Бетонщик уговаривал Виталия остаться ночевать.
Виталию не хотелось стеснять Квашнина,  который с  детьми,  женой и старухой
матерью ютился в одной комнате.  Он распрощался и отправился домой.  Квашнин
провожал его,  как бы продолжая разговор.  Однако Виталий поймал Квашнина на
том,  что он третий раз рассказывает об одном и  том же,  и  сообразил,  что
бетонщик играет роль охраны. Этот добровольный конвой стал ему неприятен. Он
напрямик заявил Квашнину,  что в провожатых не нуждается и как-нибудь дойдет
до дому сам.  Квашнин возражал.  Виталия это взбесило так,  что он пригрозил
мастеру никогда больше не заходить к нему, если он сейчас же, сию минуту, не
отправится  спать.   Квашнин,  больше  всего  боявшийся  потерять  дружбу  с
Виталием, уступил и побрел назад.
     Бонивур проводил его взглядом и пошел домой.
     Через несколько минут ему показалось,  что за ним кто-то идет. Время от
времени он заходил в тень и оглядывался.  Какая-то фигура мелькнула однажды.
Но  больше Виталий не мог увидеть ничего.  Однако ощущение чужого взгляда на
затылке преследовало его  всю дорогу.  Это было очень неприятное чувство,  и
Виталий невольно перевел дух, когда вышел на Рабочую улицу.
     Улица была  пустынна.  Луна  стояла высоко,  освещая одну  сторону.  От
лунного света вагоны на этой стороне казались белыми. Вторая же сторона была
погружена во мрак, точно залита тушью. До вагона Пужняка было уже недалеко.
     Виталий услышал какой-то шорох,  затем из-по