раз,  кажется,  дело очень
серьезно!
     Виталию через стенку было  слышно все,  когда в  комнате Лиды  говорили
полным голосом. Он стал прислушиваться.
     Ждали  Петра.   Петр  опаздывал.  Анна  тревожилась:  не  случилось  ли
что-нибудь с ним?
     - Ну  что с  ним может случиться?  -  спрашивала Анну какая-то девушка,
голос которой был не знаком Виталию.
     - Сама не знаю,  что может случиться,  а просто места себе не нахожу! -
отвечала Анна.
     Ей отозвалась Лида, что-то негромко сказав. Анна проговорила:
     - Завидую я  тебе,  Лида:  ты умеешь себя в  руках держать,  а я вот не
умею! Что прикажешь делать?
     В комнате послышались радостные возгласы -  Петр пришел. Он стал ходить
по комнате широкими, тяжелыми шагами.
     - Интервенция началась!  -  сказал он глухо.  - Теперь не дипломатия, а
оружие будет решать наши судьбы.  Много крови прольется, многие матери своих
детей не  досчитаются...  -  Он немного помолчал.  Потом сказал:  -  А  наши
судьбы, товарищи, определяются. Сегодня из Москвы доставили телеграмму...
     - Ой! Из Москвы? Правда? - воскликнула Анна.
     - Из Москвы,  - повторил Петр значительно, - хотя до нее и десять тысяч
верст.
     - От кого телеграмма? - спросила Лида.
     - От Владимира Ильича Ленина!
     В комнате сразу стало тихо.
     Замер и Виталий "Телеграмма от Ленина",  -  повторил он мысленно,  всем
своим существом ощутив,  что  вокруг него  совершаются удивительные события.
Имя  это  вдруг ясным светом осветило Виталию то,  на  что  не  ответила ему
однажды Лида, кто такие ее товарищи?
     - В  Иркутск  передана  по  прямому  проводу,  а  дальше  всевозможными
способами,  -  продолжал  Петр.  -  Областком  постановил ознакомить с  этой
телеграммой всех большевиков...  Вот как оценивает Владимир Ильич Ленин наше
положение,   товарищи:  "Мы  считаем  положение  весьма  серьезным  и  самым
категорическим образом  предупреждаем товарищей.  Не  делайте себе  иллюзий:
японцы наверное будут наступать.  Это неизбежно.  Им помогут,  вероятно, все
без  изъятия  союзники.  Поэтому  надо  начинать  готовиться  без  малейшего
промедления и готовиться серьезно,  готовиться изо всех сил".  - Петр сделал
паузу.  -  Как  готовиться,  что  делать надо  -  об  этом  тоже говорится в
телеграмме товарища Ленина.  Ни  один  большевик не  останется в  стороне от
нашего  общего  дела.  Главное  состоит в  том,  чтобы  понять  всю  глубину
опасности,  понять, что высадка японцев - только начало; они ни перед чем не
остановятся. Кроме того, теперь из всех щелей полезут недобитые буржуи...
     - Да,  уж это несомненно,  -  сказала Лида.  - Мне булочник мой говорил
перед самой блокадой,  что теперь все "устроится".  Он-то не знает, кто я, -
думал, мы с ним одного поля ягода.
     - Значит, война? - спросила Анна.
     - Надо  быть  готовыми,  -  сказал Петр,  -  и  к  войне,  и  к  разным
случайностям,  и к тому, что каждому из нас, может быть, придется заниматься
тем,  чего мы до сих пор не делали... Это будет необычная война. Фронты этой
войны будут проходить всюду,  даже там,  где  есть только один большевик,  и
везде,  где есть трудящиеся.  Русские рабочие не помирятся с  интервентами и
интервенцией.
     Петр все шагал и шагал по комнате, пока Анна не взмолилась:
     - Петро!  Да сядь ты,  ради бога!  У  меня голова закружилась,  на тебя
глядя!
     То,  о  чем говорили товарищи Лиды,  пробудило в  душе Виталия какие-то
особенные чувства и мысли.  В этот вечер впервые по-настоящему Виталий узнал
свою сестру Лиду.  Он  узнал,  что  она  партийный человек,  что  большевики
готовились к борьбе с интервентами.  Большевики хотят защищать свою родину и
свободу,  вырванную народом у  царя и  капиталистов,  большевики не  склонят
голову перед врагами.  У  Виталия пробудилась гордость за  свою сестру и  ее
товарищей.
     ...Он  хорошо  помнил  тот  радостный  и  тревожный день,  когда  стало
известно о  свержении царя.  Глубочайший смысл совершавшихся событий не  мог
полностью дойти до него,  еще подростка. Но когда гимназисты-старшеклассники
с  криками выволокли на улицу огромный,  в  тяжелой раме,  портрет Николая и
сожгли его,  а пепел развеяли по ветру,  Виталию, как и товарищам его, стало
ясно,  что случилось что-то необыкновенное.  До сих пор этот большой портрет
висел в рекреационном зале.  По утрам гимназисты молились в этом зале, прося
у бога успехов в учении,  молились о здоровье наставников своих,  о здоровье
этого  человека с  невыразительным лицом и  рыжими усами,  которого называли
царем.
     И вот вместо Николая Второго на стене только большой темный квадрат.  В
тот день занятия прекратились.  Ученики хлынули на улицы и  увидели -  улицы
полны людей,  возбужденных,  радостных, с красными бантиками в петлицах... С
утра до  вечера в  этот день Виталий вместе со своими однокашниками ходил по
городу.  Он  видел,  как с  фронтонов правительственных учреждений летели на
мостовую вывески с золотыми орлами, видел, как под конвоем каких-то штатских
провели начальника жандармского управления Владивостока.  Он  слышал в  этот
день  много речей -  митинги были на  каждом углу.  Он  слышал впервые,  как
многотысячная толпа  пела  "Варшавянку"  на  Вокзальной  площади,  ту  самую
"Варшавянку",  о которой недавно и говорить-то нельзя было вслух... Видел он
и богатея хлеботорговца Игнатия Семеновича Плетнева,  который вышел на улицу
с  красным бантом на груди.  Виталий удивился этому,  а  ему сказал кто-то в
радостном упоении: "Теперь свобода для всех!.." Он видел в этот день многое,
и казалось, жизнь навсегда изменилась и теперь всем станет очень хорошо...
     Потом наступили будни.  Опять появились трехцветные флаги. Вместо одних
полицейских появились другие. По-прежнему Ромка Плетнев ходил, задрав нос, а
отец его ездил в огромном черном "Паккарде", правда, уже без красной розетки
на груди. Опять трепались на ветру плакаты, призывавшие к войне до победного
конца...  И  по-прежнему мать  Лиды  и  Виталия рассчитывала каждую копейку,
собираясь на базар,  и  сокрушенно качала головой,  в  который раз берясь за
починку  одежды  Виталия...   Лида  сказала  как-то  матери,  что  революцию
"недоделали"...
     Трудно в тринадцать лет понимать сложные дела взрослых...
     Несколько месяцев прошло с того памятного дня.  У Лиды стали собираться
незнакомые люди.  О чем говорили они, трудно было понять. Только мать иногда
с упреком говорила: "Ой, Лидка, Лидка, не сносить тебе головы!.. Ну, мужчины
вяжутся в это дело, а тебе то что до них! Выходила бы замуж, что ли!.."
     Однажды поздним вечером в окно постучали. Лида быстро собралась и ушла,
ничего не  сказав матери...  Она  не  возвращалась три  дня,  и  мать просто
извелась,  ожидая ее,  то кидаясь к  двери,  то выглядывая в окна.  Где было
искать  Лиду?   В   городе  шла  перестрелка.   Пролетали  машины,   набитые
вооруженными людьми.  Виталий понял,  что кто-то (а кто именно - он не знал)
"доделывает" революцию. Вернулась Лида, уставшая до изнеможения, но веселая,
как никогда. Она обняла мать и сказала: "Мамочка! Наша теперь власть! Наша!"
Она прилегла на кровать и тотчас же уснула как убитая,  едва успев вынуть из
кармана форменной куртки револьвер и  сунуть его  под  подушку.  Она  уже не
слышала,  как мать со страхом закричала:  "Господи,  твоя воля! Лидка! Унеси
это куда-нибудь сейчас же! Ведь оно выстрелит!"
     И опять полыхали над городом красные флаги...
     Лида ходила,  точно на крыльях летала.  У нее оказалось много дел.  Она
говорила матери о том, что нынче хозяева в стране - простые люди, такие, как
она,  как те товарищи из Военного порта и с Эгершельда,  которые теперь, уже
не таясь,  приходили к ней.  "Ну уж ты,  хозяйка!" - с усмешкой обращалась к
Лиде мать, но уже не называла ее Лидкой...
     И  вот  теперь опять мрачные тучи  заволокли ясное небо  простых людей.
Опасность надвинулась на них...
     Виталий лежал,  прижавшись ухом  к  стене,  ощущая,  что  все  лицо его
пылает, а сердце колотится в груди...
     "Почему я  не могу быть вместе с  Лидой и  ее товарищами?"  -  возникла
вдруг у него мысль.
     Разговор в  соседней комнате  замолк.  Виталий  услышал,  как  хлопнула
входная дверь, выпуская гостей Лиды.
     Лида  заперла  за  товарищами наружную  дверь  и  вернулась в  комнату.
Виталий зашел к сестре.  Она была возбуждена,  глаза ее блестели,  и нервный
румянец покрывал ее щеки.
     - Ты что,  Виталий? Что ты не спишь? - спросила она, глядя на брата еще
не остывшими глазами.
     Виталий замялся,  но  потом,  овладев собою,  взглянул сестре  прямо  в
глаза.
     - Я слышал все, что вы тут говорили, - сказал он.
     Лида нахмурилась.
     - Плохо получилось, Виталий. У меня не свои секреты!
     - Я  знаю,  Лида.  Я потому и пришел к тебе.  -  Он перевел дыхание.  -
Возьмите и меня,  Лида!  Я буду делать все, что нужно, что вы велите. Я тоже
хочу бороться...  - он, запинаясь, выговорил такое еще незнакомое слово: - с
ин-тер-вентами!..
     Лида посадила его  рядом с  собой,  обняв за  плечи.  Она слышала,  как
колотится его сердце, как прерывисто дышит он.
     - Как же вы будете бороться, Лида? У них флот, армия, пушки, аэропланы,
их много!
     Лида посмотрела на  брата,  и  его  лицо показалось ей  другим:  что-то
новое,  глубокое появилось в  глазах  Виталия,  вопросительно смотревшего на
сестру.
     - А у нас -  партия, Виталя! - тихо сказала Лида. - А если есть партия,
есть Ленин и весь народ за нас -  значит,  будет и армия, и флот, и пушки, и
все, что надо для борьбы...
     - Вот и возьмите меня! - так же тихо проговорил Виталий.
     - Тебе четырнадцать, братка. Мальчиков в партию не принимают.
     - И никуда не принимают?  - опечаленно спросил Виталий. Он выжидательно
смотрел на сестру заблестевшими глазами.
     Лида задумалась.
     - Знаешь что,  братка,  -  ответила она наконец, - я тебе сейчас ничего
определенного  сказать  не   могу.   Но   если  потребуется  нам  смышленый,
сообразительный паренек, я скажу о тебе товарищам. Идет?
     - Ты не забудешь?
     - Нет, Витя.
     - Смотри не обмани, Лида! Дай слово.
     - Даю слово, братка! А сейчас иди спать. Живо!
     Легким движением она подтолкнула Виталия к двери.  Он отправился в свою
комнату,  лег,  но  долго не  мог  заснуть.  Что-то  неясное,  но  светлое и
бесконечно  радостное  затеплилось  в   его  душе.   Это  ничего,   что  ему
четырнадцать,  если понадобится смышленый,  сообразительный паренек,  о  нем
вспомнят.
     Если понадобится...
     О нем вспомнят!


        " * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * "

        "ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО"


                            Глава первая

        "РУССКИЙ ОСТРОВ"


        "1"

     Серебристая дымка,  предвестник жаркого  дня,  окутала  город.  Неясные
очертания  Орлиного  Гнезда,   словно  плывшего  по  воздуху,  чуть  заметно
проступали сквозь дымку.
     Лето не балует Владивосток хорошей погодой.  Она изменчива:  то палящий
жар  плавит  асфальт  на   улицах  города,   то  неожиданно  низвергнувшийся
тропический ливень гонит по ним бурные потоки воды.  Океан,  простершийся на
север,  восток и  юг,  капризен.  На великом его пространстве бушуют штормы.
Массы  воздуха,  холодные -  с  Северного Ледовитого океана  и  теплые  -  с
экватора, носятся над ним, сталкиваются, и прихотливость их движений диктует
изменения погоды.  Но  если  с  рассвета серебристая дымка легким покрывалом
оденет Русский Остров,  что  неусыпным стражем лег  у  самого входа в  бухту
Золотой Рог,  сделав его  неожиданно далеким и  таинственным,  -  это верная
примета: быть ясному, жаркому дню.
     Ранним   июньским  утром   1922   года   с   катера  на   причал  36-го
Восточно-Сибирского   стрелкового  полка,   когда-то   стоявшего   здесь   и
оставившего свой  номер  как  название местности,  сошел пассажир,  судя  по
одежде -  мастеровой:  в потертой,  с масляными пятнами куртке, в старенькой
кепочке  с  заломленным козырьком,  в  вышитой  украинской рубахе  и  черных
брюках,  заправленных в  сапоги.  На  вид ему было лет восемнадцать.  Черные
волосы  его  чубом  выбились из-под  козырька,  повиснув над  живыми черными
глазами со смелым,  внимательным взглядом;  смуглые щеки были покрыты легким
румянцем,  говорящим о здоровье; об этом же свидетельствовала вся его ладная
невысокая, сухощавая, но крепкая фигура.
     Сойдя с причала,  паренек оглядел бухту,  окаймленную холмистым кольцом
Русского Острова.  При  этом он  очень внимательно осмотрел и  двух часовых,
стоявших неподалеку от  причала.  Это были казаки.  Какая-то  тень прошла по
лицу паренька,  но он тотчас же принял беззаботный вид. Его не касалось, кто
эти часовые и почему они сменили пехотинцев,  несших обычно караул у дороги,
которая вела к  казармам Хабаровского кадетского корпуса,  занимавшего место
36-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.
     Паренек побрел по  берегу,  легко ступая по камешкам,  обкатанным тихим
прибоем.  Зеркальная гладь  бухты,  на  которой уже  утихли ребристые волны,
поднятые катером,  привлекла внимание паренька.  Он нагнулся, выбрал камень.
Примерился и, сильно размахнувшись, кинул так, что камень, едва касаясь воды
плоской стороной,  летел подпрыгивая, у самой поверхности оставляя волнистый
следок.  Пятнадцать раз  коснулся он  поверхности,  прежде чем,  на  излете,
скрылся в воде.  Паренек был мастер "печь блины",  как и доселе называют это
занятие ребята.
     Казаки окликнули его. Паренек обернулся.
     - К  кому  приехал?  -  спросил  старшой  -  высокий  пожилой  казак  с
благообразной седой  бородой  и  четырьмя георгиевскими крестами на  широкой
груди.
     - К брату!
     Второй казак протянул руку.
     - Покажь документы!
     - Это  можно!  -  сказал юноша и,  порывшись в  кармане куртки,  извлек
несколько бумажек и передал их казаку.
     Казак внимательно поглядел на юношу. Тот твердо и спокойно встретил его
взгляд. Казак вернул документы.
     - Мастерских Военного порта  клепальщик!  -  сказал он  старшому.  -  В
порядке. Увольнительная. Пачпорт...
     - А ты чего не больно торопишься к брату-то? - спросил старшой. - Здесь
сегодня не толкись!..
     Приезжий сделал гримасу:
     - Работаешь,  работаешь от темна до темна.  И в воскресенье отдыху нет.
Одно слово что воскресенье:  к  брату приедешь,  а  он  помогать заставит...
Каптер он Хабаровского имени графа Муравьева-Амурского кадетского корпуса.
     - А-а!  -  протянул старшой. - Ну иди, иди, не задерживайся. А то скоро
смена.
     Паренек не заставил себя упрашивать.  Однако он метнул еще один камень,
который, так и зажав в руке, держал во время опроса. Он бросил его неудачно:
сильно отскочив от воды на первом же "блине",  Камень перевернулся в воздухе
и пошел в воду ребром с коротким бульканьем, почти не оставив следа.
     - Ключ! - сказал молодой казак.
     - Ну,  раз на раз не приходится! - отозвался юноша и пошел по тропинке,
углублявшейся в редколесье, за которым краснели казармы.
     Молодой казак  проводил взглядом удалявшуюся фигуру  паренька и,  когда
тот скрылся из виду, сказал, продолжая начатый разговор:
     - Караулим, ловим... А кого, паря, поймаем? Рази всех переловишь?
     Старик сдвинул брови,  но ничего не ответил. Часовые медленно, следя за
тем,  как алым пламенем разгорается заря,  пошли на старое место,  откуда им
был виден весь берег...
     - Рази всех переимаешь? - повторил со вздохом казак.
     Старшой покосился на него из-под насупленных бровей, но опять смолчал и
усиленно задымил махоркой. Молодой, не глядя на него, продолжал:
     - Я,  дядя Лозовой, думаю-думаю, а не могу придумать: отчего красные на
нас прут? Я под Волочаевкой был в феврале. Говорили нам, что им ни за что ее
взять невозможно.  Приезжали японцы,  хвалили,  как  все устроено...  А  как
поднаперли большевики...  и не знай,  что куды полетело!  Третий Приамурский
партизанский через полотно ударил,  а которые перед нами стояли, то прямо на
рожон,  через проволоку...  шинеля побросали на нее да как по мосту и пошли!
Морозяка -  сорок пять, не меньше, а им, красным-то, видно, черт не брат! Мы
было стали косить их,  а  тут  с  тыла конники Томина...  Ну  и  зачесали мы
оттуда...  -  Он помолчал и спросил:  -  У них как,  командиры-то старые или
свои?
     - И старые, да и свои есть... - ответил в бороду старшой.
     - А старые-то откуль же взялись?
     - Ну, эт-то которые перешли на сторону красных.
     - А генералы есть?
     - Есть. Как не быть.
     Молодой  пристально посмотрел на  Лозового.  Его  черные  с  желтоватым
белком глаза,  говорившие о бешеном нраве, уставились в переносицу старшому.
Он сказал, понизив голос:
     - Иван Никанорыч!  А  брешут,  что  красным немцы помогают?  Я  сколько
пленных да убитых ни видал - все русаки... А?
     Лозовой сердито сплюнул:
     - Ну,  что ты  пристал,  Цыган?  Что я,  поп,  чтобы все знать?  Немцы,
немцы... От немца разве когда была русскому помощь? Кабы немец-то был, разве
бы  мы  Расею потеряли?  Это против своих силы нет,  а  ерманцу мы  завсегда
давали! - Он выстукал трубку о каблук подкованного сапога, сунул ее в кисет.
- Ты меня не береди,  казак!  Думай, как хошь, - твое дело, а слов мне таких
не говори. Я присягу давал на верность.
     Цыган  насупился.  Легкие складки горько легли  у  носа.  Глаза  казака
посуровели.
     - Я к тебе с душой,  дядя... А ты мне про присягу... - с сердцем сказал
он.  -  Вот, говорят, скоро эвакуировать нас будут... в Японию. Уже сейчас в
порту тесно:  вывозят, что подороже... А нас куды? - Он взглянул на Лозового
и решительно сказал:  -  Никуды я не поеду, Иван Никанорыч! Ей-богу! Никуды!
Мне тятька свою землю завещал воевать, а смотри, сколько ее у меня осталось!
- Он  сунул руку  за  воротник гимнастерки и  вытащил ладанку на  сыромятном
гайтане. - Мало!
     Лозовой тихо спросил:
     - Земля что ли?!
     - С наших мест... забайкальская, с Онона. А его отсюда и не видать...
     Потом,   устыдившись  своего  порыва,   Цыган  сунул  ладанку  обратно,
застегнул воротник и отвернулся от Лозового.  Старшой, тоже глядя в сторону,
произнес:
     - И мне, видно, к родной земле не припасть, не обиходить ее больше.
     Как  ни  спокойно старался сказать эти  слова Лозовой,  они  прозвучали
печально.  Цыган  настороженно посмотрел на  старого казака  и,  уловив  эту
нотку,  почуял отголосок своих чувств в его словах. Он вполголоса, но резко,
как нечто раз навсегда решенное, сказал:
     - Уйду я!
     Лозовой строго оглядел его насупленное лицо и  в замешательстве огладил
бороду.
     - Ты  мне,  Цыган,  таких слов не говори...  Не могу я  их слушать.  Не
уходить надо,  а  в  бою смерть принять надо.  Я  не доносчик,  но и тебе не
товарищ в этом деле!..
     - Не услышишь больше, - глухо сказал Цыган.
     Солнце взошло. Косые лучи его озарили стоянку 33-го полка, где высились
казармы Омского кадетского корпуса, скользнули по далекому Каналу, обрисовав
мачты военной радиостанции, и залили светом 36-й полк.


        "2"

     Миновав рощу,  приезжий вышел к  кадетскому корпусу.  Оставив в стороне
каменные  здания  казарм,  он  направился  к  маленькому деревянному домику,
стоявшему неподалеку от котельной и столовой.
     Его  обогнал строй  кадет;  шла  третья рота.  Кадеты были  в  парадном
обмундировании,  которое выдавалось лишь в  торжественных случаях.  Блестели
лаковые козырьки фуражек,  начищенные сапоги  и  пуговицы сияли,  галуны  на
мундирах светились тусклым блеском.  Черные фигуры старательно чеканили шаг.
Строй  вел  немолодой подполковник в  золотом пенсне.  Близоруко щурясь,  он
отсчитывал:
     - Рас-с!.. Два!.. Три!.. Рас-с!.. Два!
     Он был недоволен шагом:
     - Чи-ще! Рас-с! Два!
     Строй удалялся. Но еще долго до юноши долетали возгласы подполковника.
     Он поднялся на крыльцо домика и без стука вошел в сени.
     В дверях столкнул