рассказывал о нем! Как будто не он, а я был
этот мальчик, родившийся в бедной рыбачьей семье на берегу Азовского моря.
Как будто не он, а я в юности ходил матросом на нефтеналивных судах  между
Батумом и Новороссийском. Как  будто  не  он,  а  я  выдержал  экзамен  на
"морского прапорщика" и потом  служил  в  Гидрографическом  управлении,  с
гордым равнодушием перенося высокомерное непризнание офицерства. Как будто
не он, а я делал заметки на полях нансеновских книг  и  гениальная  мысль:
"Лед сам решит задачу" была записана моей рукой.  Как  будто  его  история
окончилась не поражением и безвестной смертью, а  победой  и  счастьем.  И
друзья, и враги, и любовь  повторились  снова,  но  жизнь  стала  иной,  и
победили не враги, а друзья и любовь.
     Я говорил и все с большей силой испытывал то чувство, которое не могу
назвать иначе, как вдохновением. Как будто на далеком экране под  открытым
небом я увидел мертвую, засыпанную снегом шхуну. Мертвую ли? Нет,  стучат,
забивают досками световые  люки,  обшивают  толем  и  войлоком  потолки  -
готовятся к зимовке...
     Моряки, стоявшие в проходе, расступились перед Катей, когда она шла к
своему креслу, и я  подумал,  что  это  очень  справедливо,  что  они  так
почтительно расступаются перед дочерью капитана Татаринова.  Но  она  была
еще и лучше всех - особенно в этом простом английском  костюме.  Она  была
лучше всех - и тоже каким-то образом участвовала в этом восторге,  в  этом
вдохновении, с которыми я говорил о плавании "Св. Марии".
     Но пора было переходить к научной историй дрейфа,  и  я  начал  ее  с
утверждения, что факты,  которые  были  установлены  экспедицией  капитана
Татаринова, до сих пор не потеряли  своего  значения.  Так,  на  основании
изучения дрейфа известный полярник профессор В. предположил  существование
неизвестного острова между 78-й и 80-й  параллелями,  и  этот  остров  был
открыт в 1935 году - и именно там, где В. определил его место.  Постоянный
дрейф,  установленный  Нансеном,  был  подтвержден  путешествием  капитана
Татаринова, а формулы сравнительного движения льда  и  ветра  представляют
собой огромный вклад в русскую науку.
     Движение интереса пробежало по аудитории, когда я стал рассказывать о
том, как были проявлены фотопленки экспедиции, пролежавшие в  земле  около
тридцати лет.
     Свет погас, и на экране появился высокий человек в меховой  шапке,  в
меховых сапогах, перетянутых под  коленями  ремешками.  Он  стоял,  упрямо
склонив голову, опершись на ружье, и мертвый  медведь,  сложив  лапы,  как
котенок, лежал у его ног. Он  как  будто  вошел  в  этот  зал  -  сильная,
бесстрашная душа, которой было нужно так мало!
     Все встали, когда он появился на  экране,  и  такое  молчание,  такая
торжественная тишина воцарилась в зале, что никто не смел даже  вздохнуть,
не то что сказать хоть слово.
     И в этой торжественной тишине я прочитал рапорт и  прощальное  письмо
капитана:
     - "...Горько мне думать о всех делах, которые  я  мог  бы  совершить,
если бы мне не то что помогли, а хотя  бы  не  мешали.  Что  делать?  Одно
утешение - что  моими  трудами  открыты  и  присоединены  к  России  новые
обширные земли..."
     - Но в этом письме, - продолжал я, когда все селя, -  есть  еще  одно
место, на которое я должен обратить ваше внимание. Вот оно: "Я  знаю,  кто
мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей  жизни  не  хочу  называть
его. Не судьба была мне  открыто  высказать  ему  все,  что  за  эти  годы
накипело на сердце. В нем воплотилась для меня  та  сила,  которая  всегда
связывала меня по рукам и ногам..." Кто  же  этот  человек,  самого  имени
которого капитан не хотел называть перед смертью? Это о  нем  он  писал  в
другом письме: "Можно смело сказать, что всеми своими неудачами мы обязаны
только ему". О нем он писал: "Мы шли на риск, мы знали, что идем на  риск,
но мы не ждали такого удара". О нем он писал: "Главная неудача  -  ошибка,
за которую приходится расплачиваться  ежедневно,  ежеминутно,  -  та,  что
снаряжение экспедиции я поручил Николаю..."
     Николаю! Но мало ли Николаев на свете!
     Конечно, на свете много Николаев, и даже в  этой  аудитории  их  было
немало, но только один из них вдруг выпрямился, оглянулся, когда я  громко
назвал это имя, и палка, на которую он опирался, упала и  покатилась.  Ему
подали палку.
     - Не для того я хочу сегодня полностью назвать это имя, чтобы  решить
старый спор между мною и этим человеком. Наш  спор  давно  решен  -  самой
жизнью. Но в своих  статьях  он  продолжает  утверждать,  что  всегда  был
благодетелем капитана Татаринова и что даже самая мысль "пройти по  стопам
Норденшельда", как он пишет, принадлежит ему. Он так уверен  в  себе,  что
имел смелость явиться на мой доклад и сейчас находится в этом зале.
     Шепот пробежал  по  рядам,  потом  стало  тихо,  потом  снова  шепот.
Председатель позвонил в колокольчик.
     - Странная судьба! До сих пор он действительно ни разу не был  назван
полностью - имя, отчество и фамилия. Но среди прощальных писем капитана мы
нашли и деловые бумаги. С одной  из  них,  очевидно,  капитан  никогда  не
расставался. Это копия обязательства, согласно которому: 1. По возвращении
на Большую Землю вся промысловая  добыча  принадлежит  Николаю  Антоновичу
Татаринову -  полностью  имя,  отчество  и  фамилия.  2.  Капитан  заранее
отказывается от всякого вознаграждения. 3. В случае потери  судна  капитан
отвечает всем своим имуществом перед Николаем  Антоновичем  Татариновым  -
полностью имя, отчество и фамилия.  4.  Самое  судно  и  страховая  премия
принадлежат Николаю Антоновичу Татаринову  -  полностью  имя,  отчество  и
фамилия. Когда-то в разговоре со мной  этот  человек  сказал,  что  только
одного свидетеля он признает: самого капитана. Пусть же  он  теперь  перед
всеми нами откажется от этих слов, потому что сам капитан теперь  называет
его - полностью имя, отчество и фамилия!
     Страшная суматоха поднялась в зале, едва я  кончил  свою  речь,  -  в
передних рядах многие встали, в задних стали кричать, чтобы садились -  не
видно, а он стоял, подняв руку с палкой, и кричал:
     - Я прошу слова, я прошу слова!
     Он получил слово, но ему не дали говорить. В жизни моей я  не  слышал
такого дьявольского шума, который поднимался, едва он открывал рот. Но  он
все-таки сказал что-то - никто не расслышал  -  и,  тяжело  стуча  палкой,
сошел с кафедры и направился к выходу вдоль зрительного  зала.  Он  шел  в
полной пустоте - и там, где он проходил, долго была еще пустота, как будто
никто не хотел идти там, где он только что прошел, стуча своей палкой.



                              Глава девятая
                               И ПОСЛЕДНЯЯ


     Вагон шел  до  Энска,  значит,  все  эти  люди,  расположившиеся  где
придется - на полу и на полках - в переполненном, полутемном вагоне, ехали
в Энск. В прежние времена этого было достаточно, чтобы его народонаселение
увеличилось чуть ли не вдвое.
     Мы познакомились с соседями, или, вернее, с соседками (потому что это
были студентки московских вузов), и  они  сказали,  что  едут  в  Энск  на
работу.
     - На какую же?
     - Еще неизвестно. На шахты.
     Если не считать подкопа в Соборном саду, о  котором  Петька  когда-то
говорил, что он идет под рекой и что в нем "на  каждом  шагу  скелеты",  в
Энске никогда не было ничего похожего на шахты. Но девушки утверждали, что
едут на шахты.
     Как всегда, уже через три-четыре часа в каждом отделении образовалась
своя жизнь, не похожая на соседнюю, как будто тонкие, не доверху,  дощатые
стенки разделили не вагон, а чувства и мысли.  В  одних  отделениях  стало
шумно и весело, а в других скучно. У нас -  весело,  потому  что  девушки,
немного погрустив, что не удалось остаться на летнюю работу  в  Москве,  и
поругав какую-то Машку, которой это удалось, стали петь, и весь вечер мы с
Катей слушали современные военные романсы, среди  которых  несколько  было
забавных. В общем, девушки пели до самого Энска, даже  ночью  -  почему-то
они решили не спать. Так и прошла вся недолгая дорога  -  тридцать  четыре
часа - в пенье девушек и  в  дремоте  под  это  молодое,  то  веселое,  то
грустное, пенье.
     Прежде поезд приходил рано утром, а теперь  -  под  вечер,  так  что,
когда мы слезли, маленький вокзал показался мне в сумерках  симпатичным  и
старомодно-уютным. Но прежний Энск кончился там, где кончился  широкий,  в
липах, подъезд к этому зданию, потому что, выйдя на  бульвар,  мы  увидели
вдалеке какие-то темные корпуса, над которыми  быстро  шли  багрово-дымные
облака, освещенные снизу. Это был такой странный для Энска пейзаж,  что  я
даже сказал девушкам, что, очевидно, где-то в Заречной части пожар, и  они
поверили, потому что дорогой я долго хвастался, что родом из Энска  и  что
мне знаком каждый камень. Но оказалось,  что  это  не  пожар,  а  пушечный
завод, выстроенный в Энске за годы войны.
     Я видел, как необыкновенно изменились за время войны  наши  города  -
например, М-ов, - но я не знал их в детские годы. Теперь, когда мы с Катей
шли по быстро темнеющим Застенной,  Гоголевской,  мне  казалось,  что  эти
улицы, прежде лениво растянувшиеся вдоль крепостного вала, теперь поспешно
бегут вверх, чтобы принять участие  в  этом  беспрестанном  огненно-дымном
движении облаков над заводскими корпусами.  Это  было  первое,  но  верное
впечатление - перед нами был хорошо вооруженный город. Конечно,  для  меня
он был прежним, родным Энском, но теперь я встретился с ним, как со старым
другом, - когда вглядываешься в знакомые  изменившиеся  черты  и  невольно
смеешься от нежности к волнения и не знаешь, с чего начать разговор.
     Еще из Полярного мы писали Пете, что приедем навестить стариков, и он
рассчитывал подогнать к этому времени давно обещанный отпуск.
     Никто не встретил нас на вокзале, хотя я телеграфировал из Москвы,  и
мы решили, что Пете не удалось приехать. Но первый, кого  мы  встретили  у
подъезда между сердитыми львиными мордами дома Маркузе, был  именно  Петя,
которого я сразу узнал, даром что из  рассеянной,  задумчивой  личности  с
вопросительным  выражением  лица  он  превратился  в  бравого,  загорелого
офицера.
     - Ага, вот они где! - сказал он, как будто долго  искал  и,  наконец,
нашел нас.
     Мы обнялись, а потом он шагнул к Кате и взял ее руки в  свои.  У  них
было свое - Ленинград, и когда они стояли, сжимая руки друг другу, даже  я
был далек от них, хотя, может быть, ближе меня у них не было  человека  на
свете.
     Тетя Даша спала, когда  мы  ворвались  в  ее  комнату,  и,  вероятно,
решила, что мы приснились ей, потому что, приподнявшись  на  локте,  долго
рассматривала нас с задумчивым видом. Мы стали смеяться, и она очнулась.
     - Господи, Санечка! - сказала она. - И Катя! А сам-то опять уехал!
     "Сам" - это был судья, а "опять уехал" - это значило, что когда мы  с
Катей лет пять назад приезжали в  Энск,  судья  был  на  сессии  где-то  в
районе.
     Стоит ли рассказывать о том, как хлопотала, устраивая нас, тетя Даша,
как она огорчалась, что пирог приходится  ставить  из  темной  муки  и  на
каком-то "заграничном сале". Кончилось тем, что мы силой усадили ее,  Катя
принялась за хозяйство, мы с Петей вызвались  помогать  ей,  и  тетя  Даша
только вскрикивала и ужасалась, когда Петя "для вкуса", как  он  объяснил,
всадил в тесто какие-то концентраты, а я вместо соли едва не отправил туда
же стиральный порошок. Но, как ни странно, тесто прекрасно подошло, и хотя
тетя Даша, положив кусочек его в рот, сказала,  что  мало  "сдобы",  видно
было, что пирог, по военному времени, вышел недурной.
     За обедом тетя  Даша  потребовала,  чтобы  ей  было  рассказано  все,
начиная с того дня и часа, когда мы пять лет тому назад расстались  с  нею
на Энском вокзале. Но я убедил ее, что подробный отчет нужно  отложить  до
приезда судьи; зато Петю мы заставили рассказать о себе.
     С волнением слушал я его. С волнением - потому что  знал  его  больше
двадцати пяти лет и теперь он вовсе не казался мне другим  человеком,  как
его рисовала Катя. Но то загадочное для меня "зрение  художника",  которое
всегда отличало Петю в моих глазах от  обыкновенных  людей,  теперь  стало
определеннее и точнее.
     Он показал нам свои альбомы - последний год Петя находился уже  не  в
строю, работал художником фронтового театра.  Это  были  зарисовки  боевой
жизни, часто беглые, торопливые. Но та нравственная  сила,  которую  знает
каждый, кто провел в нашей армии хотя бы несколько дней, была  отражена  в
них с удивительной глубинной.
     Часто  я  останавливался   перед   незабываемыми   картинами   войны,
инстинктивно сожалея, что одна, бесследно исчезая, сменяет другую.  Теперь
я увидел их  в  едва  намеченном,  но  глубоком,  может  быть,  гениальном
преображении.
     - Ну вот, - добродушно улыбнувшись, сказал Петя,  когда  я  поздравил
его, - а судья говорит, что плохо. Мало героизма. И сын рисует, -  добавил
он, выпятив нижнюю губу,  как  всегда,  когда  бывал  доволен.  -  Ничего,
кажется, способный.
     Катя достала из чемодана письма от Нины Капитоновны, которая еще жила
с Петенькой  под  Новосибирском,  и  тетя  Даша,  всегда  интересовавшаяся
бабушкой, потребовала, чтобы некоторые из них были прочитаны вслух.
     Бабушка  по-прежнему  жила  отдельно,  не  в  лагере,  хотя  директор
Перышкин лично посетил ее и, принеся извинения, просил вернуться в лагерь.
Но бабушка "поблагодарила и отказалась, потому что  смолоду  кланяться  не
приучена", как  она  писала.  Отказалась  и  вдруг,  поразив  весь  район,
поступила в культмассовый сектор местного Дома культуры.
     "Учу шить и кроить, - кратко писала она, - а тебя и Саню  поздравляю.
Я его давно узнала, еще когда  мал  был,  и  чтобы  вырос,  я  его  гречею
кормила. Он славный... А ты не замучай его, у тебя характер неважный".
     Это был ответ на письмо, в котором мы сообщили  ей,  что  нашли  друг
друга.
     "Не спала всю ночь, - писала она, получив известие о том, что найдены
остатки экспедиции, - все думала о  бедной  Маше.  И  думала,  что  это  к
лучшему, что страшная судьба твоего отца осталась ей неизвестна".
     Петенька был здоров, очень вырос, судя по фото,  и  стал  еще  больше
похож на мать.  Мы  вспомнили  Саню  -  и  долго  молчали,  как  бы  вновь
остановившись с тоской перед этой бессмысленной смертью.
     Еще весной Катя стала хлопотать  пропуска  в  Москву  для  бабушки  и
Петеньки, и была надежда, что мы увидим их на обратном пути.
     Старая  моя  и  Катина  мысль,  чтобы  одной  семьей   поселиться   в
Ленинграде, не раз была повторена в этот вечер. Одной семьей - с  бабушкой
и обоими Петями, маленьким и большим. Но большой немного смутился, когда в
будущей  квартире,  которая  была  уже  получена  в  воображении,   и   не
где-нибудь, а на Кировском проспекте, мы  отвели  ему  студию  в  стороне,
чтобы никто не мешал. Кажется, он не имел ничего против того,  чтобы  одна
женщина, о которой Катя отзывалась с восторгам,  иногда  мешала  ему.  Но,
разумеется, в этот вечер никто не сказал о ней ни слова...
     Еще весь дом спал, когда  вернулся  судья.  Он  так  зарычал  и  стал
сердиться,  когда  тетя  Даша  собралась   поднять   нас,   что   пришлось
притвориться и полежать еще полчаса. Точно как пять лет  назад,  он  долго
фыркал и кряхтел в кухне - мылся. И слышно было, как прошел по коридору  и
с него гулко падали капли.
     Катя снова уснула, а я тихонько оделся и пошел в кухню, где он  сидел
и пил чай, босой, в чистой рубахе, с еще мокрыми  после  мытья  головой  и
усами.
     - Разбудил все-таки! - сказал он и, шагнув  навстречу,  крепко  обнял
меня.
     Когда бы я ни вернулся в родной город, в родной  дом,  суровое:  "Ну,
рассказывай" неизменно ждало меня. Старик  желал  знать,  что  я  делал  и
правильно ли я жил за годы разлуки. Строго уставясь на меня из-под  густых
бровей, поросших длинными, толстыми  волосами,  он  допрашивал  меня,  как
настоящий судья, и я знал, что нигде на свете не найду более справедливого
приговора... Но на этот раз - впервые в жизни - судья не потребовал у меня
отчета.
     - Все ясно, - сказал он, с довольным видом проведя под носом рукой  и
уставясь на мои ордена. - Четыре?
     - Да.
     - И пятый - за капитана Татаринова, - серьезно сказал  судья.  -  Это
трудно формулировать, но получишь.
     Это действительно было трудно  формулировать,  но,  очевидно,  старик
серьезно взялся за дело, потому что вечером, когда мы снова встретились за
столом, сказал речь и в ней попытался подвести итоги тому, что я сделал.
     - Жизнь идет, - сказал он. - Зрелые, законченные люди, вы приехали  в
родной город и вот говорите, что его трудно узнать, так он  изменился.  Он
не только изменился - он сложился, как сложились вы, открыв  в  себе  силы
для борьбы и победы. Но и другие мысли приходят в  голову,  когда  я  вижу
тебя, дорогой Саня.  Ты  нашел  экспедицию  капитана  Татаринова  -  мечты
исполняются,  и  часто  оказывается  реальностью  то,  что  в  воображении
представлялось наивной сказкой. Ведь это к  тебе  обращается  он  в  своих
прощальных письмах, - к тому, кто будет продолжать  его  великое  дело.  К
тебе - и я законно вижу тебя рядом с ним, потому что такие  капитаны,  как
он и ты, двигают вперед человечество и науку.
     И он поднял рюмку и до дна выпил за мое здоровье.
     До поздней ночи сидели мы за столом. Потом тетя  Даша  объявила,  что
пора спать, но мы не согласились и пошли гулять на Песчинку.
     По-прежнему,  сменяя  друг  друга,  торопливо  бежали   над   заводом
огненно-темные облака. Мы спустились к реке и прошли  до  Пролома,  подле,
которого худенький черный мальчик в широких штанах когда-то ловил  голубых
раков на мясо. Как будто время остановилось и терпеливо ждало меня на этом
берегу, между старинных башен, у слияния Песчинки  и  Тихой,  -  и  вот  я
вернулся, и мы смотрим друг другу в лицо. Что  ждет  меня  впереди?  Какие
новые испытания, новый труд,  новые  мечты,  счастье  или  несчастье?  Кто
знает... Но я не опускаю глаз под этим неподкупным взглядом.
     Пора  было  возвращаться,  Кате  стало  холодно,  и,   пройдя   вдоль
набережной, заваленной лесом, мы повернули домой.
     В городе было тихо и как-то таинственно. Мы долго шли,  обнявшись,  и
молчали. Мне вспомнилось наше бегство из Энска. Город был такой же  темный
и тихий, а мы маленькие,  несчастные  и  храбрые,  а  впереди  страшная  и
неизвестная жизнь...
     У меня были мокрые глаза, и я не вытирал этих  радостных  слез  и  не
стеснялся, что плачу.



                                  ЭПИЛОГ


     Чудная картина открывается с этой высокой скалы,  у  подошвы  которой
растут, пробиваясь между камней, дикие полярные маки. У берега  еще  видна
открытая зеркальная вода, а там, дальше, полыньи  и  лиловые,  уходящие  в
таинственную  глубину   ледяные   поля.   Здесь   необыкновенной   кажется
прозрачность полярного воздуха. Тишина и  простор.  Только  ястреб  иногда
пролетит над одинокой могилой.
     Льды идут мимо нее, сталкиваясь и кружась, -  одни  медленно,  другие
быстрее.
     Вот проплыла голова великана в серебряном сверкающем шлеме: все можно
рассмотреть - зеленую косматую бороду, уходящую  в  море,  и  приплюснутый
нос, и прищуренные глаза под нависшими седыми бровями.
     Вот  приближается  ледяной  дом,  с  которого,  звеня   бесчисленными
колокольчиками,  скатывается  вода;  а  вот  большие  праздничные   столы,
покрытые чистыми скатертями.
     Идут и идут, без конца и края!
     Заходящие в Енисейский залив корабли издалека видят эту  могилу.  Они
проходят мимо нее с приспущенными флагами,  и  траурный  салют  гремит  из
пушек, и долгое эхо катится не умолкая.
     Могила сооружена из белого камня,  и  он  ослепительно  сверкает  под
лучами незаходящего полярного солнца.