е смешные носатые морды. Детское,  забытое  воспоминание  чуть
слышно коснулось меня. "А вот корова рогатая" - это говорит мама; я лежу в
кроватке, а мама сидит рядом, держит руки перед стеной и  смеется,  что  я
смотрю не на тень, а на руки. "А  вот  козел  бородатый"...  У  меня  были
мокрые глаза, но я не вытирала слез - очень холодно было вытаскивать  руку
из-под всех этих одеял, пальто и старого лисьего меха.
     - И надо же было  проклятой  судьбе,  чтобы  я  встретился  с  ним  в
эшелоне! Я мог убить его. Каждый день из теплушек  выносили  по  несколько
трупов, никто бы не удивился, если бы  этого  летчика,  который  пропал  и
хотел застрелиться, нашли наутро с простреленной  головой!  Но  я  не  мог
убить его, - закричал Ромашов, - потому что не он, а вы лежали бы наутро с
простреленной головой! Я понял это, когда он спросил у одной  из  девушек,
как ее зовут, она ответила "Катя", и у него просветлело лицо. Я понял, что
ничтожен, мелок перед ним со всеми своими мыслями о  его  смерти,  которая
должна была принести мне счастье. И я решил сделать все, чтобы спасти  его
для вас.  А  теперь  вы  смеете  утверждать,  что  я  убил  Саню!  Нет,  -
торжественно сказал Ромашов, - клянусь матерью, которая родила меня на это
несчастье и горе! Святыней моей клянусь - любовью к вам! Если он погиб, не
виноват я в этой смерти ни словом, ни делом!
     Он стал застегивать полушубок и все не мог попасть крючком в петлю  -
руки дрожали.
     Если бы я могла, если бы смела  снова  поверить  ему!  Но  равнодушно
смотрела я на тощее лицо с  неестественно  запавшими  глазами,  на  желтые
космы волос, падающие  на  лоб,  на  безобразный  пластырь,  перекосивший,
стянувший щеку.
     - Уходите.
     - Вы плохо себя чувствуете, позвольте мне остаться.
     - Уходите.
     Не знаю, плакал ли он когда-нибудь. Но лицо его было залито  слезами,
когда, опустившись на колени, он  уткнулся  головой  в  постель  и  замер,
вздрагивая и нервно глотая. "Саня жив, - вдруг подумала  я,  и  рванулось,
замерло сердце от счастья. - Или уже не человек, а какой-то демон стоит на
коленях передо мной? Нет, нет. Невозможно, немыслимо так притворяться".
     - Уходите.
     Не знаю, куда я гнала его. Уже скоро месяц,  как  он  жил  у  нас,  -
Розалия Наумовна зачем-то прописала его. Была ночь и тревога. Но он вышел,
и я осталась одна.
     "Тик-так", - стучал метроном.  Кто-то,  помнится,  говорил  мне,  что
только в Ленинграде передают  стук  метронома  во  время  тревоги.  Стекла
вздрагивали и вместе с ними - желтый листок коптилки, стоявшей  на  столе.
Что же было там, в маленькой мокрой осиновой роще?
     Под шубами, под одеялами, под старым лисьим мехом я не  слышала,  как
сыграли отбой. Сыграли - и вновь началась тревога.  "Тик-так,  -  застучал
метроном. - Веришь - не веришь".
     Это сердце стучало и молилось зимней  ночью,  в  голодном  городе,  в
холодном  доме,  в  маленькой  кухне,  чуть  освещенной  желтым   огоньком
коптилки, которая слабо  вспыхивала,  борясь  с  тенями,  выступавшими  из
углов. Да спасет тебя любовь моя! Да коснется тебя  надежда  моя!  Встанет
рядом, заглянет в глаза, вдохнет  жизнь  в  помертвевшие  губы!  Прижмется
лицом к кровавым бинтам на ногах. Скажет: это я, твоя  Катя!  Я  пришла  к
тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни  случилось  с  тобой.  Пускай
другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит - это я,  твоя  Катя.  И
если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не  будет  сил,  чтобы
бороться с ней, и только  самая  маленькая,  последняя  сила  останется  в
сердце - это буду я, и я спасу тебя.



                            Глава шестнадцатая
                            ПРОСТИ, ЛЕНИНГРАД!


     В январе 1942 года меня увезли из Ленинграда.  Я  была  очень  слаба,
врачи не велели отправлять эшелоном, и Варя устроила меня на самолет.
     За день до  отъезда  мне  позвонили  из  сортировочного  госпиталя  и
сказали, что лейтенант Сковородников ранен и просил передать привет.
     - Вы сестрица его?
     - Да, - отвечала я дрожащим голосом. - Тяжело ранен?
     - Никак нет. Надеется на встречу.
     Я хотела идти, но Варя не пустила меня. Вероятно, она была права -  я
умерла бы дорогой. Так слабо, чуть слышно билось во мне дыхание жизни, так
бесконечно далеко был этот госпиталь, на Васильевском острове, -  на  краю
света! Варя надеялась, что удастся перебросить Петю  в  Военно-медицинскую
академию, разумеется не в "стоматологию" - он был ранен в  грудь  и  левую
руку, - а в отделение полевой хирургии. Но это отделение было очень близко
от "стоматологии". Она дала мне слово, что будет ежедневно заходить к нему
и вообще заботиться о его здоровье. Без сомнения, она  не  догадывалась  о
том, как важно для нее самой - не только для Пети - сдержать это слово.
     Как в легком, отлетающем  сне,  я  смутно  помню  высокое  деревянное
строение - ангар? - в котором я долго сидела на полу среди таких  же,  как
я, закутанных молчаливых людей. Потом нас повели, куда-то узкой  тропинкой
по чистому снежному  полю,  мимо  глубоких  воронок,  в  которых  валялись
обломки разбитых самолетов, мимо полу засыпанных снегом розовых горок, - я
не сразу догадалась, что это коровье мясо, которое на самолетах привезли в
Ленинград. Потом по шаткой железной лесенке мы поднялись в самолет, пустой
и холодный, с голыми лавками по бокам, с пулеметом, стоявшим на  подставке
под откинутым прозрачным колпаком.
     Вот и все. Маленький сердитый  летчик  в  меховых  сапогах  прошел  в
кабину. Мотор  заревел,  качнулось  и  пошло  мелькать  направо  и  налево
равнодушное сияющее поле. Я очнулась в эту минуту. Прости, Ленинград!
     Я лечу над Ладожским озером, по которому через несколько дней пройдут
первые машины с ленинградцами на "Большую Землю", с хлебом  и  мукой  -  в
Ленинград. Вехи стоят здесь и там, намечая "дорогу жизни",  люди  работают
по самое сердце в снегу.
     Я лечу над картой великой войны, и уже не маленький сердитый летчик в
меховых сапогах, а само Время сидит за штурвалом моего самолета.
     Вперед и вперед  смотрит  оно,  и  странные,  величественные  картины
открываются перед его  глазами.  По  бесконечным  магистралям  тянутся  на
восток разобранные на части цехи гигантских заводов. Запорошенные  снегом,
идут и идут станки, и кажется, чтобы пустить их, нужны годы и годы. Но еще
не тает снег, еще скупо греет зимнее солнце, а  уже  в  глухих  заповедных
степях, где прежде одни кибитки лениво  тащились  от  юрты  до  юрты,  где
бродили  стада  да  старый  казах-пастух  играл  на  самодельной   домбре,
поднимаются, и  день  ото  дня  все  выше,  корпуса  многоэтажных  зданий.
Откатилась, сжалась, затаила дыхание, приготовилась к разбегу страна...
     А меня чуть живую везут в Ярославль, в  "ленинградские"  палаты,  где
лежат, стараясь не думать о еде, очень тихие люди. Врачи не велят думать о
еде, недоверчивых они ведут в кладовые. Полны кладовые!
     Бабушка находит меня в этой больнице - и  не  находит:  в  недоумении
стоит она на пороге, обводя глазами палату.  Она  смотрит  на  меня  и  не
узнает, пока мне не становится смешно и я не окликаю ее, смеясь и плача...
     Вперед, вперед! День и ночь. И снова день. Но давно смешались день  и
ночь, и кажется, само солнце не знает, когда, в какой  час  подняться  над
потрясенной землей.
     Немецкий  солдат  лежит  в  снегу,  выставив  из   снежного   сугроба
окостеневшие ноги. Судорожно сжимает он в пальцах чужую землю, и  рот  его
набит чужой землей - точно хотел он проглотить ее и задохся.
     Русский солдат рванулся вперед, занес  гранату,  и  в  это  мгновенье
ударила его в сердце роковая пуля. Прислонившись к сосне, так и застыл  он
на сорокаградусном морозе. Как ледяная статуя, он стоит с гордо  откинутой
головой в порыве не помнящего себя вдохновения боя.
     Это - зима сорок первого года.
     Но вот проходит эта памятная  всему  миру  зима.  Дыханье  новых  сил
поднимается на всем необозримом пространстве Советского Союза. Как  ветер,
доносится оно до "ленинградских" палат. И вновь разгорается сердце.  Жизнь
стучит и зовет, и уже досада на себя, на свое бездействие и слабость томит
и волнует душу...
     В марте я выхожу из больницы. Бабушка ведет меня на вокзал, и  голова
моя кружится, кружится от бегущих, сверкающих  на  солнце  ручейков  талой
воды вдоль дороги, от воздуха, от мельканья  людей  и  машин.  Мы  едем  в
Гнилой Яр.
     Напрасно казалось мне, что детям не может быть хорошо в селе с  таким
неприятным названьем! Хорошо детям в этом селе. Петенька  вырос,  окреп  и
стал совсем деревенским мальчишкой, с  облупившимся  на  солнце  носом,  с
золотистыми волосиками на загорелых ногах.
     Он уже стесняется, когда я целую его при других ребятах, он  собирает
марки и презирает Витьку Котелкова за то, что тот плакал и "ябедает" маме.
Он переписывается с отцом, и - очень  странно  -  время  от  времени  папа
передает ему привет от какой-то тетеньки по имени Варя.
     - Она старая?
     - Нет, молодая.
     - А чего она кланяется? Познакомиться хочет?
     - Наверно...
     Сельское  кладбище  раскинулось  на  высоких  холмах,  в  ясный  день
издалека видны его кресты и пятиконечные  звезды.  Мы  -  в  лощине  между
кладбищем   и   дорогой,   за    которой    бесконечные,    темно-зеленые,
светло-зеленые, простираются поля и поля. Мы в тени, между  кустами  дикой
малины.
     - А мама ведь тоже была молодая, когда она умерла?
     - Совсем молодая.
     О чем думает он, срывая травинку, по которой ползет и вдруг  взлетает
майский жучок?
     - А дядя Саня был похож на маму?
     - Был!
     Он робко смотрит на меня, гладит по руке, целует. Я  плачу,  и  слезы
падают прямо на его загорелый, облупившийся нос. Обнявшись, мы молча сидим
в кустах дикой малины, а  поодаль  сидит,  косясь,  равнодушная,  постылая
Санина смерть.
     Вперед, вперед! Не оглядываясь, не вспоминая...
     Лето 1942 года. Лагерь Худфонда переведен в Новосибирскую область.  Я
возвращаюсь в Москву, суровую, затемненную, с крышами,  на  которых  стоят
зенитки, с площадями, на которых нарисованы крыши.
     Метро, такое же чистое и новое, ничуть не изменившееся за год  войны.
Гоголевский бульвар - дети и няни. Сивцев-Вражек, кривой, узенький, милый,
все  тот  же,  несмотря  на  два  новых  дома,  свысока  поглядывающих  на
облупившихся,  постаревших  соседей.  Знакомая  грязная  лестница.  Медная
дощечка на двери: "Профессор Валентин Николаевич Жуков".  Ого,  профессор!
Это новость! Я звоню, стучу! Дверь открывается. Бородатый военный в  очках
стоит на пороге.
     Разумеется, я сразу узнала его. Кто же другой мог уставиться на  меня
с таким неопределенно вежливым выражением? Кто же другой  мог  так  смешно
положить голову набок и поморгать, когда я спросила:
     - Здесь живет профессор Валентин Николаевич Жуков?
     Кто же другой мог так оглушительно заорать и наброситься  на  меня  и
неловко поцеловать куда-то в ухо? И при этом наступить мне  на  ногу  так,
что я сама заорала.
     - Катя, милая, как я рад! Это чудо, что ты меня застала!
     Он подхватил мой чемодан, и мы пошли - куда  же,  если  не  в  "кухню
вообще", ту саму  о,  которая  была  одновременно  кабинетом,  столовой  и
детской. Но, боже мой, во что превратилась  эта  старинная  уютная  кухня!
Какие-то плетенки с кашей стояли на столе, пол был  не  подметен,  обрывки
синей бумаги висели на окнах...
     Валя взял меня за руки.
     - Все знаю, все. - У него дрогнуло лицо, и он крепко  зажмурился  под
очками. - Дорогой друг, дорогой Саня... Но ведь есть надежда. Иван  Павлыч
читал мне твое письмо, мы советовались с  одним  полковником,  и  он  тоже
сказал, что очень многие возвращаются, очень.
     Я сказала: "Да, многие", и он снова обнял меня.
     - Я тебя никуда не пущу, - энергично сказал он. - Квартира совершенно
пустая, и тебе будет очень удобно.  Я  уже  немного  прибрал,  когда  Иван
Павлыч сказал, что ты приедешь. Здесь  надо  помыть,  да?  -  нерешительно
спросил он.
     Я засмеялась. Он сел на кровать и тоже стал смеяться.
     - Честное слово, некогда. Я ведь здесь почти не живу - все  время  на
фронте. А зимой тут было очень прилично.  Зимой  я  взял  зверей  к  себе,
потому что в институте был дьявольский холод.
     Разумеется, он взял не всех зверей, а только ценные экземпляры, и это
была превосходная мысль, хотя бы потому,  что  какая-то  редкая  заморская
крыса, которая до сих пор решительно  отказывалась  иметь  детей,  у  Вали
родила - так подействовала на нее семейная обстановка. Мебель Валя сжег, и
это тоже было только к лучшему,  потому  что  Кира,  без  сомнения,  очень
огорчилась бы, увидев, во что превратили ее "ценные экземпляры".
     -  Но  из  необходимой  мебели  я  стопил  только  кухонный  стол,  -
озабоченно сказал Валя, - так что главное все-таки осталось.  Вот  стулья,
тумбочка, которую Кира очень любила, портьеры и тик далее.
     Весной звери вернулись в институт, а Валя получил звание  капитана  и
стал работать в Военно-санитарном управлении. Я спросила, кому он нужен на
фронте со своими грызунами, и он сказал очень серьезно:
     - А вот это уже военная тайна.
     В общем, все было превосходно. Плохо только, что  зимой  он  "пережег
проклятый лимит" и свет выключили - просто пришли и перерезали провод. Но,
в конце концов,  день  сейчас  длинный,  а  по  ночам  Валя  работает  при
спиртовой лампочке - великолепная штука!
     - А воду согреть на этой лампочке можно?
     Валя растерянно посмотрел на меня.
     - Боже мой, что я за болван! - закричал он. - Ты с дороги, а  я  даже
не предложил тебе чаю.
     - Нет, мне нужно много воды, - сказала я, - очень много. У тебя ведро
найдется?
     Он только ахнул и жалобно завыл, когда, разувшись и подоткнув юбку, я
с мокрой тряпкой в руке принялась наводить порядок.
     Сандаля пальцами нос, он с изумлением смотрел, как я выгребаю  из-под
кровати картофельную шелуху, как сдираю с окон грязную бумагу, как  растет
на полу гора заплесневелого хлеба.
     Вот так-то,  босиком,  в  подоткнутой  юбке,  я  стояла  на  столе  и
наматывала на швабру мокрую тряпку, чтобы смести со  стен  паутину,  когда
кто-то постучал и Валя побежал  в  переднюю,  прихватив  ведро  с  грязной
водой.
     Я слышала, как он шепотом сказал кому-то: "Ничего,  хорошо  держится!
Молодец, превосходно!" И больше уже ничего не было слышно.
     Длинная фигура мелькнула мимо открытых  дверей.  Кто-то  снял  шляпу,
поставил палку, вынул гребешок и расчесал перед зеркалом седые усы. Кто-то
вошел, остановился и уставился на меня с удивлением.
     - Иван Павлыч, дорогой!
     Он знал, что я должна приехать, - мы переписывались, и не было ничего
неожиданного в том, что он нашел меня у Вали; но как будто только  во  сне
могла я увидеть эту встречу, так мы бросились в объятия друг друга.  Я  не
сдержалась, заплакала, и он тоже всхлипнул и полез в карман за платком.
     - Что же не ко мне? - сердито спросил он и стал долго вытирать глаза,
усы.
     - Иван Павлыч, сегодня собиралась заехать!
     Я одевалась за открытой дверцей шкафа, и мы  говорили,  говорили  без
конца, о том, как я летела, как была больна, о  ленинградской  блокаде,  о
нашем наступлении под Москвой... Теперь стало  видно,  как  постарел  Иван
Павлыч, как покрылся морщинами  его  высокий  лоб  и  на  щеках  появилась
неровная, старческая краснота. Но он был еще статен, изящен.
     В последний раз мы виделись в сороковом году. Но, боже мой, как давно
это было! Вдруг, соскучившись по старику, мы нагрянули к нему с  тортом  и
французским  вином  на  Садово-Триумфальную,  в  его  одинокую,   холостую
квартиру. Как он был доволен, как смаковал вино, как они с Саней хохотали,
вспоминая Гришу Фабера и трагедию "Настал  час",  в  которой  Гриша  играл
главную роль приемыша-еврея! До поздней ночи сидели мы у  камина.  То  был
другой мир, другое время!
     - Постарел, да? - спросил он, заметив, что я все смотрю на него.
     - Мы все постарели, Иван Павлыч, милый. А я?
     Он помолчал. Потом сказал грустно:
     - А ты, Катя, стала похожа на мать...
     Был уже вечер. Валя зажег свою лампочку, но мы сразу же погасили ее -
приятно было сидеть без затемнения у открытого окна, при мягком,  падавшем
из переулка вечернем свете.  Там,  в  переулке,  была  легкая,  прозрачная
темнота, а у Вали - комнатная, совсем другая. Незаметно смеркалось, и  уже
не Ивана Павловича я видела, а только его седые усы, и не Валю,  а  только
его очки, поблескивающие при каком-то повороте. Это было мгновение тишины,
когда с удивительной силой я почувствовала себя среди  настоящих,  верных,
на всю жизнь друзей. "Может быть, самое тяжелое уже позади,  -  сказала  я
себе, - раз так случилось, что эти люди, которые так любят меня, - раз они
будут теперь вместе со мной, чтобы все в жизни стало легче  и  лучше?  Раз
такая тишина и так смутно видны в темноте эти добрые седые усы?"




                              ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ,
                     (рассказанная Саней Григорьевым)
                            БОРОТЬСЯ И ИСКАТЬ


                               Глава первая
                                   УТРО


     Катя сидела на балконе у Нины Капитоновны; сквозь  сон  я  слышал  их
негромкие,  чтобы  не  разбудить  меня,  голоса.  Вчерашний   вечер   живо
представился мне.
     Ради приезда Нины Капитоновны впервые был вынесен в  садик  обеденный
стол, мы долго ждали ее, и, наконец, она явилась, торжественная,  строгая,
в новом платье с буфами образца 1908 года и  в  ботинках  с  пуговицами  и
длиннейшими носами.
     Как чудно  рассказала  она  об  экономке  Николая  Антоныча,  которая
поставила на плиту свои грязные туфли! Как представляла в лицах поездку  в
собственной машине на новую  квартиру  -  Николай  Антоныч  получил  новую
квартиру  на  улице  Горького,  в  четыре  комнаты,  с  газом  и   паровым
отоплением! Она сказала голосом Николая Антоныча: "Выбирайте  любую,  Нина
Капитоновна",  и  ответила  своим  голосом,  с  гордым  выражением:  "Мне,
спасибо, Николай Антоныч, о зеленой декорации думать  пора,  а  чужого  от
чужого не надо".
     И я представил себе, как в Москве,  в  превосходной  новой  квартире,
пользуясь светом, воздухом,  газом  и  паровым  отоплением,  сидит  старый
человек и пишет все наоборот - то есть все белое называет  черным,  а  все
черное - белым.
     Пора было вставать, четверть седьмого, но  это  было  так  приятно  -
лежать на  спине  с  закрытыми  глазами  и  слушать,  как  Катя  ходит  по
старенькой дачке и сухие половицы осторожно скрипят у нее под ногами.  Вот
она постояла у моей двери - наверно, послушала, сплю ли я, и подумала, что
жалко будить. Вот пошла на кухню и  сказала  "научной  няне",  что,  может
быть, сегодня не стоит идти на базар, потому что все равно с десятичасовым
я уеду.
     Жена! Мы так часто разлучались, и я  так  привык  представлять  ее  в
воображении, что представил и сейчас, хотя она  была  рядом:  в  полосатом
шелковом халатике и причесанную, или, вернее, непричесанную,  именно  так,
как мне понравилось в то утро, когда я впервые увидел ее с этой небрежной,
наскоро заколотой косой. Мы так часто разлучались, что каждый  раз  у  нас
все как бы начинялось сначала.
     Половина седьмого. Она вошла на цыпочках и поцеловала меня.
     - Ты сто лет спишь. Купаться пойдем?
     - А хорошо?
     Это я спросил о погоде.
     - Очень.
     - Тогда пойдем.
     - На речку?
     Речка была совсем близко, под косогором. Но  мы  любили  купаться  на
озере и пошли на озеро, хотя времени было маловато.
     Мало сказать, что погода была хороша, - за все лето  не  было  такого
прекрасного утра! Солнце как будто торопилось как можно скорее сделать все
сияющим, великолепным. Там, на озере, оно уже сделало все  великолепным  и
теперь, царственно раскинувшис