рываю
солнце и птиц рукавом. Поздно! Он берет в руки мою тетрадку. Он  поднимает
брови. Я встаю.
     - А вот теперь посмотрите,  Аксинья  Федоровна,  чем  занимается  ваш
любезный сынок!
     И моя мать, которая никогда не била детей, пока был жив  отец,  берет
меня за ухо и  стучит  моей  головой  о  стол.  Бывали  и  другие  вечера:
случалось, что мой будущий отчим читал вслух, - и как не похожи  были  эти
чтения на наши с Петькой  Сковородниковым  в  Соборном  саду.  Гаер  читал
всегда одну и ту же книгу: "Из дневника артурца", с таким  стихотворением,
напечатанным на обложке:

                Ныне полный кавалер,
                Защищая царя и отечество,
                Шкуры своей не жалел,
                Пять ран и две контузии получил,
                Но хорошо и врага проучил.

     И эту книгу он читал с таким назидательно-угрожающим выражением,  как
будто не кто иной, как я, был виноват во всех бедствиях храброго артурца.
     Уроки прекратились в тот день,  когда  Гаер  Кулий  переехал  к  нам.
Накануне была отпразднована свадьба, на которую,  сказавшись  больной,  не
пришла тетя Даша.
     Я помню, какая нарядная сидела на свадьбе  мать.  Она  была  в  белой
жакетке рытого бархата - подарок жениха - и причесана, как  девушка:  косы
крест на крест вокруг  головы.  Она  разговаривала,  пила,  улыбалась,  но
иногда со странным выражением проводила рукой по лицу. Гаер Кулий произнес
речь, в которой указал на свои заслуги перед  бедной  семьей,  "безусловно
шедшей  к  развалу,  поскольку  ее  бывший  глава  оставил  разрушительную
картину", и, между прочим, упомянул о  том,  что  он  открыл  передо  мной
"общее образование", очевидно понимая под  этим  словом  "папиндикулярные"
палочки.
     Едва ли мама слышала эту речь. Опустив  глаза,  она  сидела  рядом  с
женихом и, вдруг нахмурясь,  смотрела  прямо  перед  собой  с  растерянным
выражением.
     Старик Сковородников, крепко выпив, подошел к ней и ударил по плечу.
     - Эх, Аксинья, променяла ты...
     Она стала беспомощно, торопливо улыбаться.
     Месяца два после свадьбы мой отчим служил на пристани в  конторе,  и,
хотя очень тяжело было видеть, как он приходит и садится, развалясь, на то
место, где прежде сидел отец, и ест его ложкой, из его  тарелки,  все-таки
еще можно было жить, убегая, отмалчиваясь, возвращаясь домой, когда он уже
спал. Но вскоре, за какие-то темные дела его выгнали из конторы,  и  жизнь
сразу стала невыносимой. Несчастная мысль  заняться  нашим  воспитанием  -
моим и сестры - пришла в эту туманную голову, и у меня не стало больше  ни
одной свободной минутки.
     Теперь я догадываюсь, что в юности он служил в лакеях - видел  же  он
где-нибудь все эти смешные и странные штуки, которым он подвергал  меня  и
сестру!
     Прежде всего он потребовал, чтобы мы приходили здороваться с  ним  по
утрам, хотя мы спали на полу в двух шагах от его кровати. И мы  приходили.
Но никакие силы не могли заставить меня произнести: "Доброе утро, папа!"
     Утро было не доброе, и папа был не  папа.  Нельзя  было  прежде  него
садиться за стол, а чтобы встать, нужно было попросить у него  позволения.
Мы должны были благодарить его, хотя мать по прежнему стирала в  больнице,
а обед, купленный на ее и мои деньги, варила  сестра.  Я  помню  отчаяние,
овладевшее мною, когда бедная Саня встала из-за стала и, некрасиво присев,
как он ее учил, сказала в первый  раз:  "Благодарю  вас,  папа".  Как  мне
хотелось бросить в это толстое лицо тарелку  с  недоеденной  кашей!  Я  не
сделал этого и до сих пор сожалею...
     Как я его ненавидел! Мне противны были его  походка,  его  храп,  его
волосы, даже его сапоги, которые с мрачной энергией он сам  чистил  каждое
утро. Просыпаясь по ночам, я подолгу с ненавистно смотрел на  его  толстое
спящее лицо. Он не подозревал, какой опасности подвергался! Я бы убил его,
если бы не тетя Даша



                              Глава десятая
                                ТЕТЯ ДАША


     Я не стал бы, пожалуй, и вспоминать это  время,  но  другой  и  милый
образ встает передо мной - тетя Даша, которую я тогда впервые  сознательно
оценил и полюбил.
     Я приходил к ней и молчал - она и так все знала.
     Чтобы утешить меня, она  рассказывала  мне  историю  своей  жизни.  С
удивлением я узнал, что ей нет еще  и  сорока  лет!  А  мне  она  казалась
настоящей бабушкой, в  особенности,  когда,  надев  очки,  она  читала  по
вечерам чужие письма, занесенные  на  наш  двор  половодьем  (она  их  еще
читала).
     Двадцати пяти лет она осталась вдовой: ее муж был убит в самом начале
русско-японской войны.  На  комоде,  накрытом  кружевной  накидкой,  между
вазами голубого витого стекла стоял его портрет. А за портретом  хранилось
письмо, которое я, разумеется, знал наизусть.  Походная  канцелярия  26-го
Восточно-Сибирского стрелкового полка извещала  тетю  Дашу,  что  ее  муж,
рядовой Федор Александрович Федоров, награжденный знаками отличия военного
ордена 3-й и 4-й степеней, пал геройской смертью в бою с японцами.  Герой!
Долго еще при этом слове мне представлялся коротко остриженный  мужчина  с
усами и бородкой, сидящий на фоне снежных гор в камышовом кресле.
     Каждый вечер тетя Даша читала по одному письму - это  стало  для  нее
чем-то вроде обряда. Обряд начинался  с  того,  что  тетя  Даша  пробовала
угадать содержание письма по конверту, по адресу,  в  большинстве  случаев
совершенно размытому водой.
     Потом происходило чтение -  именно  происходило,  -  неторопливое,  с
долгими вздохами, с ворчаньем, когда попадались неразборчивые слова.  Тетя
Даша  радовалась  чужим  радостям,  сочувствовала  чужим  горестям   одних
поругивала, других хвалила. Выходило, одним словом,  что  все  эти  письма
адресованы ей. Точно так же она читала и книги. Семейные и  любовные  дела
разных князей и графов, героев приложений к журналу  "Родина",  тетя  Даша
разбирала так, как будто все князья и графы жили на соседнем дворе.
     - А барон-то Л., - говорила она оживленно, - так я и  знала,  что  он
бросит мадам де Сан-Су. Милая, милая, а вот - на тебе! Хорош, голубчик!
     Когда, спасаясь от Гаера Кулия, я проводил  у  нее  вечера,  она  уже
дочитывала почту - оставалось не больше пятнадцати писем. Среди  них  было
одно, которое я должен привести здесь. Тетя Даша не поняла его. Но  мне  и
тогда казалось,  что  оно  чем-то  связано  с  письмом  штурмана  дальнего
плавания...
     Вот оно (первые строчки тетя Даша не могла разобрать):
     "...молю тебя об одном: не верь этому человеку! Можно смело  сказать,
что всеми нашими неудачами мы  обязаны  только  ему.  Достаточно,  что  из
шестидесяти собак, которых он продал нам в Архангельске, большую часть еще
на Новой Земле пришлось пристрелить.  Вот  как  дорого  обошлась  нам  эта
услуга. Не только я один - вся экспедиция шлет ему проклятия.  Мы  шли  на
риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого удара.
     Остается делать все, что в наших силах. Как много я мог бы рассказать
тебе о нашем путешествии! Для Катюшки хватило бы историй на целую зиму. Но
какой ценой приходится расплачиваться, боже  мой!  Я  не  хочу,  чтобы  ты
подумала, что наше  положение  безнадежно.  Но  вы  все-таки  не  особенно
ждите..."
     Тетя  Даша  читала  запинаясь,  поглядывая  на  меня  через  очки   с
поучительным выражением. Я слушал ее. Я не знал, что через  несколько  лет
буду мучительно вспоминать каждое слово
     Письмо была длинное на семи или восьми страницах - подробный  рассказ
о жизни корабля, затертого льдами и медленно двигающегося на  север.  Меня
особенно поразило, что лед был даже в каютах  и  каждое  утро  приходилось
вырубать его топором.
     Я мог бы рассказать своими словами о том, как, охотясь  на  медведей,
упал в трещину и разбился насмерть матрос
     Скачков, о том, как все измучились,  ухаживая  за  больным  механиком
Тиссом.  Но  дословно  я  запомнил  только  те  несколько  строк,  которые
приведены выше. Тетя Даша все читала, вздыхая, - и словно туманная картина
представлялась мне: белые палатки на белом  снегу;  собаки,  тяжело  дыша,
тащат сани;  огромный  человек,  великан  в  меховых  сапогах,  в  меховой
высоченной шапке, идет навстречу саням, как поп в меховой рясе... Однажды,
придя к тете Даше, я застал ее в слезах. Она  плакала  перед  комодом,  на
котором стоял портрет ее мужа, героя русско-японской войны.  Увидев  меня,
она содрала с головы платок.
     - Вот что делает со мною, кровопийца, ругатель, - сказала она  мне  с
такой злобой, что я удивился. - Вот как надругался! Думаете, сирота, так и
некому меня охранить? Найдется!
     - Тетя Даша!
     - Найдется! - повторила она и снова заплакала. - Не буду я терпеть.
     Уеду, вот тебе и вся стать. Поминай, как звали!
     Она села на кровать, сняла ботинок и швырнула его об пол
     - Пускай возьмут тебя черти! - сказала она торжественно. - И сам  ты,
старый черт, помни и знай! Я тебе не  пара.  Не  будет  этого  никогда,  Я
понял, что она ругала старика Сковородникова, и спросил, что он сделал. Но
она  только  махнула  рукой.  Мне  еще  тогда  показалось,  что  она  сама
хорошенько не знает, обидел он ее или нет. Во всяком случае, он сказал  ей
что-то  особенное,  потому  что  вечером  тетя  Даша  надела  свой  черный
кружевной платок и пошла  к  цыганке-гадалке,  которая  жила  на  соседнем
дворе. Вернулась она задумчивая, тихая и больше не ругала  Сковородникова;
наоборот, вдруг сказала про себя: "и непьющий".
     Это странное поведение продолжалось и на следующий  день.  Тетя  Даша
сидела во дворе и вязала, когда у ворот появился  незнакомый  красномордый
человек в грязном парусиновом пальто, в толстых сапогах. Осмотревшись,  он
направился к старику Сковородникову, варившему свой универсальный клей  на
крыльце.
     - Это вы-с продаете дом? Сковородников посмотрел на  него,  потом  на
тетю Дашу.
     - Я, - отвечал он, - продаю этот  дом  и  все  имущество  по  причине
отъезда.
     Тетя Даша взволнованно зашептала, зашептала, вскочила,  уронив  стул,
и, как вчера, содрала с головы платок.
     - Земля имеется?
     - Имею землю, ограниченную в пределах забора.
     Тетя Даша шептала все громче.
     - Не продается! - вдруг закричала  она.  -  Не  продажный  этот  дом!
Уходите! Сковородников с хитрым выражением закрыл один глаз.
     - Ты хозяин? - вдруг быстро спросил его человек в парусиновом пальто.
     - Я.
     - Так что же - продаешь, нет?
     - Вот, говорят - не продается, - самодовольно сказал Сковородников  и
захохотал.
     Петька был при этой сцене. Он стоял на пороге  кухни  и  презрительно
усмехался. Я ничего не понимал. Но вскоре все разъяснилось.



                            Глава одиннадцатая
                            РАЗГОВОР С ПЕТЬКОЙ


     Еще сидя над "попиндикулярными" палочками, я задумал удрать.  Недаром
рисовал я над забором солнце, птиц, облака! Потом я забыл эту мысль. Но  с
каждым днем мне все трудней становилось возвращаться домой.
     С матерью я почти не встречался.  Она  уходила,  когда  я  еще  спал.
Иногда, просыпаясь по ночам, я видел ее за  столом.  Белая,  как  мел,  от
усталости, она медленно ела, и даже Гаер немного робел,  встречаясь  с  ее
черными из подлобья глазами.
     Сестру я очень любил. Но уж лучше бы я и ее не любил.  Я  помню,  как
этот подлец Гаер избил ее до полусмерти  за  то,  что  она  пролила  рюмку
постного масла. Ее прогнали из-за стола, но я тайком принес  ей  картошки.
Она ела ее и горько плакала и вдруг спохватилась - не потеряла ли она свои
цветные стеклышки, когда ее били. Стеклышки нашлись. Она засмеялась, доела
картошку и снова начала плакать...
     Должно быть, уже приближалась осень, потому что мы с Петькой  бродили
по Соборному саду и подкидывали босыми ногами листья. Петька  врал,  будто
старинный, прикрытый горкой подкоп, на котором мы сидели, ведет из сада на
тот берег реки под водой и будто Петька один раз дошел до середины.
     - Всю ночь шел, - небрежно сказал Петька. -  Там  скелеты  на  каждом
шагу
     С горки был виден на  высоком  берегу  Покровский  монастырь,  белый,
окруженный невысокими крытыми стенами, за ним - луга,  то  светло-зеленые,
то желтые, под ветром менявшие цвета, как море.
     Но тогда мы с Петькой очень мало думали о красоте природы. Мы  лежали
на горке вниз животами и сосали  какие-то  горькие  корешки,  про  которые
Петька говорил, что они сладкие.
     Помнится, разговор начался с крыс: живут ли в подкопе  крысы?  Петька
сказал,  что  живут,  сам  видел,  и  что  у  крыс,  как  у  пчел,  бывает
царица-матка.
     - Они в високосный год все передохнут, - добавил он, - а царица опять
наплодит. Она громадная, как зайчиха.
     - Врешь!
     - Вот те крест, -  равнодушно  сказал  Петька.  У  нас  было  как  бы
условлено, о чем можно врать, а о чем нет. Мы  уже  и  тогда,  мальчиками,
уважали друг друга.
     - А в  Туркестане  крыс  нет,  -  задумчиво  добавил  Петька,  -  там
тушканчики, и в степи полевые крысы. Но это совсем другое: они едят траву,
вроде кроликов. Он часто говорил о Туркестане. Это  был,  по  его  словам,
город, в котором груши, яблоки, апельсины росли прямо на улицах,  так  что
можно срывать их сколько угодно и никто за это  не  всадит  тебе  в  спину
хороший заряд соли, как сторожа в  наших  фруктовых  садах.  Спят  там  на
коврах под открытым небом, потому что зимы не  бывает,  а  ходят  в  одних
халатах - ни тебе сапог, ни пальто
     - Там турки живут. Все вооруженные поголовно. Кривые шашки в серебре,
за опояском нож, а на груди патроны. Поехали, а?
     Я решил, что он шутит. Но он не шутил. Немного  побледнев,  он  вдруг
отвернулся от меня и встал,  взволнованно  глядя  на  далекий  берег,  где
знакомый старый рыбак спал над своими удочками, у самой воды  вставленными
в гальку. Мы помолчали.
     - А батька? Отпустит?
     - Стану я его спрашивать! Ему теперь не до меня.
     - Почему?
     - Потому что он женится, - с презрением сказал Петька.
     Я был поражен.
     - На ком?
     - На тете Даше.
     - Врешь!
     - Он ей сказал, что если она за него не выйдет, он дом продаст, а сам
пойдет  по  деревням  кастрюли  лудить.  Она  сперва  ершилась,  а   потом
согласилась. Влюблена, что ли, - презрительно добавил Петька и плюнул.
     Я еще не верил. Тетя Даша! Замуж! За старика Сковородникова? Которого
она так ругала?
     - А тебе что?
     - Ничего! - сказал Петька.
     Он насупился и заговорил о другом. Два года  тому  назад  умерла  его
мать, и он, плача, не помня себя, пошел со двора и забрел так далеко,  что
его насилу отыскали Я вспомнил, как его за это дразнили мальчишки.
     Мы еще немного поговорили, а потом  легли  на  спину,  раскинув  руки
крестом, и стали смотреть в небо. Петька уверял, что  если  так  пролежать
минут двадцать не мигая, можно днем увидеть звезды и луну. И вот мы лежали
и смотрели. Небо было ясное, просторное;  где-то  высоко,  перегоняя  друг
друга, быстро шли облака. Глаза мои налились слезами, но я  изо  всех  сил
старался не мигать. Луны все не было, а про  звезды  я  сразу  понял,  что
Петька соврал.
     Где-то шумел мотор. Мне показалось, что это военный грузовик работает
на  пристани  (пристань  была  внизу,  под  крепостной  стеной).  Но   шум
приближался.
     - Аэроплан, - сказал Петька.
     Он летел, освещенный солнцем, серый,  похожий  на  красивую  крылатую
рыбу. Облака надвигались на него,  он  летел  против  ветра.  Но  с  какой
свободой, впервые поразившей меня, он обошел облака! Вот  он  был  уже  за
Покровским монастырем, черная крестообразная тень, бежала за ним по  лугам
на той стороне реки, Он давно исчез, а мне все казалось, что  я  еще  вижу
вдалеке маленькие серые крылья.



                            Глава двенадцатая
                      ГАЕР КУЛИЙ В БАТАЛЬОНЕ СМЕРТИ


     У Петьки был родной дядя в Москве, и весь наш план держался  на  этом
дяде. Дядя работал на железной дороге - Петька утверждал, что  машинистом,
а я думал, что кочегаром. Во всяком случае, прежде Петька  всегда  называл
его кочегаром. Этот машинист-кочегар служил  на  поездах,  пять  лет  тому
назад ходивших из Москвы в Ташкент. Я говорю с такой точностью - пять  лет
- потому, что от дяди уже пять лет не было писем. Но Петька  говорил,  что
это ничего не значит, потому что дядя всегда редко писал, а работает он на
тех же самых поездах, тем более что последнее письмо пришло из Самары.  Мы
вместе посмотрели карту, и действительно оказалось, что  Самара  находится
между Москвой и Ташкентом.
     Словом, нужно было только разыскать  этого  дядю.  Адрес  его  Петька
знал, - если бы и не знал, всегда можно по фамилии найти человека.  Насчет
фамилии у нас не было ни малейших сомнений: Сковородников - такая же,  как
у Петьки.
     Так представлялась нам вторая часть  пути:  дядя  должен  был  просто
отвезти нас из Москвы в Ташкент на паровозе. Но как добраться до Москвы?
     Петька не уговаривал меня. Но с  каменным  лицом  он  выслушивал  мои
робкие возражения. Он не отвечал мне - ему было все ясно. А мне ясно  было
только одно: если бы не Гаер, я бы никуда не ушел. И вдруг оказалось,  что
он уходит, - он уходит, а я остаюсь.
     Это был памятный день. В военной форме, в новых, блестящих, скрипящих
сапогах, в фуражке набекрень, из-под которой ровной волной выходили кудри,
он явился домой и положил на стол двести рублей. По тому времени это  были
неслыханные деньги, мать с невольной жадностью прикрыла их руками.
     На меня и Петьку и всех мальчишек с нашего двора поразили не  деньги,
- нет! Совсем другое. На рукаве его форменной гимнастерки был вышит череп,
а под черепом - скрещенные кости, Отчим, поступил в батальон смерти.
     Без сомнения, мои читатели  не  помнят  этих  батальонов.  Человек  с
барабаном вдруг появлялся на каком-нибудь собрании, на  гулянье  -  везде,
где было много народу. Он бил в  барабан  -  все  умолкали.  Тогда  другой
человек, большей частью офицер с таким же черепом и костями на рукаве, как
у моего отчима, начинал говорить. От  имени  Временного  правительства  он
приглашал всех в батальон смерти. Но  хотя  он  и  утверждал,  что  каждый
записавшийся  получит  шестьдесят   рублей   в   месяц   плюс   офицерское
обмундирование,  не  считая  подъемных,  никому  не  хотелось  умирать  за
Временное правительство, и в батальон смерти записывались главным  образом
такие жулики, как мой отчим.
     Но в тот день, когда, торжественно-мрачный, он пришел домой  в  новой
форме и принес двести рублей, он никому  не  казался  жуликом.  Даже  тетя
Даша, которая его ненавидела, вышла и неестественно поклонилась.
     Вечером он пригласил гостей и произнес речь.
     - Все эти проделываемые начальством процедуры, - сказал он,  -  имеют
назначение оградить свободу революции  от  нищих,  абсолютное  большинство
которых составляют евреи. Нищие и большевики создают подлую  авантюру,  от
которой, безусловно, страдают все плоды существующего  порядка.  Для  нас,
защитников свободы, эта трагедия решается очень просто. Мы  берем  в  свои
руки оружие, и горе тому, кто ради удовлетворения личной власти  покусится
на революцию и свободу! Свобода стоит дорого.
     Задешево мы ее не отдадим! Такова в общих  чертах  окружающая  момент
обстановка!
     Мать была очень весела в  этот  вечер.  В  белой  бархатной  жакетке,
которая очень шла ей, она с бутылкой вина обходила гостей и  после  каждой
рюмки все подливала. Приятель отчима, коротенький любезный  толстяк,  тоже
из батальона смерти, встал и почтительно предложил выпить за ее  здоровье.
Он от души смеялся, когда отчим говорил, а  теперь  стал  очень  серьезен.
Высоко подняв бокал с вином, он  чокнулся  с  матерью  и  коротко  сказал:
"Ура!"
     Все закричали "ура". Она смутилась. Немного порозовев, она  вышла  на
середину комнаты и низко, по-старинному, покл