Васильевну, и  как
ему не повезло, и как он верен ее памяти, - вот почему он  так  пристально
следил все эти годы за Катиной жизнью.
     Потом он спохватился и сказал, что мне лучше уйти.
     - Без тебя мне будет удобнее говорить с нею.
     Он проводил меня, и мы расстались до завтра.
     Было еще совсем светло, когда я  вышел  на  улицу;  солнце  заходило,
отражаясь в окнах на другой стороне Садовой.
     Я стоял у подъезда и смотрел вдоль улицы - оттуда должна была  придти
Катя. Должно быть, я довольно долго ждал, потому что окна стали темнеть по
очереди, слева направо. Потом я увидел ее - и вовсе не там: она  вышла  из
Оружейного переулка и стояла на тротуаре, дожидаясь, пока проедут  машины.
Мне стало почему-то страшно, когда я  увидел,  как  она  переходит  улицу,
задумчивая, в том самом платье, в котором она была у  Большого  театра,  и
очень грустная. Теперь она была совсем близко, но она шла, опустив голову,
и не видела меня. Впрочем, я и не хотел, чтобы она меня видела. Я мысленно
пожелал ей бодрости и всего самого лучшего, что я только мог пожелать ей в
эту минуту, и до самого подъезда  проводил  ее  взглядом.  Она  исчезла  в
подъезде, но мысленно я шел за нею - я видел, как  Иван  Павлыч  встречает
ее, волнуясь и стараясь казаться совершенно спокойным,  и  как  он  долго,
нервно вставляет папиросу в  свой  длинный  мундштук,  прежде  чем  начать
разговор...
     Теперь окна стали  быстро  темнеть,  и  красноватый  отсвет  держался
только в двух крайних окнах крайнего дома, выходящего на Оружейный; в этом
доме, когда я учился, был художественный подотдел Московского Совета.
     Было только восемь часов, и мне не хотелось идти домой. Я долго сидел
в садике какого-то дома; из этого садика был виден  подъезд  нашей  школы.
Несколько раз я заходил во двор, чтобы посмотреть, не зажегся ли уже  свет
в квартире Кораблева. Но они говорили в сумерках - Иван Павлыч говорил,  а
Катя слушала и молчала.
     Другой разговор представился мне, когда я смотрел на эти темные окна:
так же вдруг вставал и начинал расхаживать  по  комнате  Кораблев,  сложив
руки  на  груди,  не  находя  себе  места.  И  Марья   Васильевна   сидела
выпрямившись,  с  неподвижным  лицом  и  иногда  поправляла  узкой   рукой
прическу: "Монтигомо Ястребиный Коготь, я его когда-то так называла".  Уже
не бледная, а какая-то белая, она сидела перед нами и  все  курила,  везде
был пепел - и у нее на коленях.  Она  была  неподвижна,  спокойна,  только
иногда слабо потягивала широкую коралловую нитку на шее, точно  эта  нитка
ее душила. Они боялась правды, потому что не в силах была ее перенести.  А
Катя не боится правды, и все будет хорошо, когда она узнает ее.
     ...Давно уже горел свет, и на шторе я  видел  длинный  черный  силуэт
Кораблева. Потом Катя появилась рядом с ним,  но  скоро  ушла,  как  будто
сказала только одну длинную фразу.
     Теперь на улице совсем стемнело, и это  было  прекрасно,  потому  что
стало, наконец, неудобно, что я так долго сижу в этом садике  и  время  от
времени хожу смотреть на окна.
     И вдруг Катя вышла из подъезда одна и медленно пошла по Садовой.
     Без  сомнения,  она  шла  домой.  Но,  как  видно,  она  не  очень-то
торопилась домой, у нее было о чем подумать, прежде чем  вернуться  домой.
Она шла и думала, и я шел за ней, и это было так, как будто мы одни шли  в
огромном городе, совершенно одни - Катя и я за ней, но она меня не видала.
Трамваи оглушительно звенели, подлетая к  площади,  ревели  перед  красным
огнем светофора машины, и мне казалось, что  очень  трудно  думать,  когда
вокруг такой дьявольский шум, - еще не то придумаешь, не то, что нужно! Не
то, что так нужно и мне, и ей, и капитану,  если  бы  он  был  жив,  Марье
Васильевне, если бы она была жива, - всем живым и мертвым.



                              Глава девятая
                         ВСЕ РЕШЕНО, ОНА УЕЗЖАЕТ


     В номере давно уже было совершенно светло, но я забыл погасить  лампу
и, должно быть, поэтому казался себе в зеркале немного бледным.  Мне  было
холодно, и на спине то появлялась, то проходила  "гусиная  кожа".  Я  снял
трубку. Долго не отвечали. Наконец ответили, и я узнал Катин голос.
     - Катя. Это я. Ничего, что так рано?
     Она сказала, что ничего, хотя еще только пробило восемь.
     - Не разбудил?
     - Нет.
     Я не спал эту ночь и был уверен, что и она не спала ни минуты.
     - Катя, можно мне приехать?
     Она помолчала.
     - Приезжай.
     Совершенно незнакомая девушка, довольно толстая, с белокурыми  косами
вокруг головы, открыла мне и покраснела, когда я спросил:
     - Катя дома?
     - Дома.
     Я рванулся куда-то, сам не знаю, куда, в  общем  -  к  Кате,  но  эта
девушка закрыла дверь перед моим носом и сказала насмешливо:
     - Что вы, товарищ командир! Не так скоро.
     Потом она захохотала - и так оглушительно, и так без всякого  повода,
что тут уже не узнать ее было невозможно.
     - Кирен!
     Катя вышла из столовой, как раз когда мы шагнули друг к  другу  через
какие-то чемоданы и чуть было не обнялись с разбегу, но  Кирен  застенчиво
попятилась, и пришлось просто пожать ей руку.
     - Кирен, да вы ли это? Откуда?
     - Она самая, -  хохоча,  сказала  Кирен.  -  Только,  пожалуйста,  не
называйте меня Кирен. Я теперь уже не такая дура.
     И мы снова стали усердно трясти друг другу руки... Должно  быть,  она
ночевала у Кати, потому что на ней был Катин халат, от которого все  время
отлетали пуговицы, пока мы укладывали вещи. Два открытых чемодана стояли в
передней, потом в столовой, и мы укладывали в эти чемоданы  белье,  книги,
какие-то приборы, - словом, все, что было Катино в этом доме. Она уезжает.
Куда? Я не спрашивал. Она уезжает. Все решено. Она уезжает.
     Я не спрашивал, потому что я и так знал каждое слово ее  разговора  с
Кораблевым и каждое слово, которое она  сказала  Николаю  Антонычу,  когда
вернулась домой. Николая Антоныча не было в  городе,  -  кажется,  он  был
где-то в области, в Волоколамске,  но  все  равно  я  знал  каждое  слово,
которое она сказала бы ему, если бы, вернувшись от  Кораблева,  она  нашла
его дома.
     Решительная,   бледная,    она    ходила,    громко    разговаривала,
распоряжалась,  Но  это  было  спокойствие  потрясенного  человека,  и   я
чувствовал, что сейчас не нужно говорить ни о чем. Я только  крепко  пожал
ее руки и поцеловал их, и она в ответ тихонько сжала мои пальцы.
     Но вот кто действительно растерялся - старушка. Она сурово  встретила
меня, только кивнула и гордо  прошла  мимо.  Потом  вдруг  вернулась  и  с
мстительным видом сунула в чемодан какую-то блузку.
     - И очень хорошо. А что же? Так и нужно.
     Она долго сидела в столовой и ничего не  делала,  только  критиковала
нашу укладку, а потом сорвалась и как ни в  чем  не  бывало,  побежала  на
кухню ругать домработницу за то, что та чего-то там мало купила.
     - Я ей тыщу раз говорила: видишь ливер - бери,  -  сказала  она  мне,
вернувшись, - видишь заднюю часть хорошую - бери. "Да как же так, да я без
вас не знаю". А что тут знать? Нерешительная. Я таких терпеть не могу.
     - Бабушка, ничего не нужно, - сказала Катя.
     - Не нужно? Как это так? Взяла бы.
     Потом материальные заботы оставляли ее, и  она  начинала  вздыхать  и
украдкой пить у буфета лавровишневые капли. Время от времени она  забегала
куда-нибудь, где никого не было, и уговаривала  себя  не  волноваться.  Но
недолго действовали на нее эти самоуговоры - и снова нужно было  бежать  к
буфету и украдкой пить лавровишневые капли...
     Не много времени понадобилось нам, чтобы уложить Катины вещи.  У  нее
было мало вещей, хотя она уезжала из дому, в  котором  провела  почти  всю
свою жизнь. Все здесь принадлежало Николаю  Антонычу.  Но  зато  из  своих
вещей  она  ничего  не  оставила,  -  она  не  хотела,  чтобы  хоть   одна
какая-нибудь забытая мелочь могла ей напомнить о том, что она жила в  этом
доме.
     Она уезжала отсюда вся - со всей своей юностью, со  своими  письмами,
со своими первыми рисунками,  которые  хранились  у  Марьи  Васильевны,  с
"Еленой Робинзон" и "Столетием открытий", которое я брал у нее  в  третьем
классе.
     В девятом классе я брал у нее другие книги, и, когда дошла очередь  и
до них, она позвала меня к себе и прикрыла дверь.
     - Саня, я хочу  подарить  тебе  эти  книги,  -  сказала  она  немного
дрожащим голосом. - Это папины, я всегда очень берегла их. Но  теперь  мне
хочется  подарить  их  тебе.  Здесь  Нансен,  потом  разные  лоции  и  его
собственная.
     Потом она провела меня в кабинет Николая Антоныча и  сняла  со  стены
портрет капитана - прекрасный  портрет  моряка  с  широким  лбом,  сжатыми
челюстями и светлыми живыми глазами.
     - Не хочу оставлять ему, - сказала она твердо, и  я  унес  портрет  в
столовую и бережно упаковал его в тюк с подушками и одеялом.
     Это была единственная вещь, принадлежавшая Николаю Антонычу,  которую
Катя увозила с собой. Если бы она могла, она  увезла  бы  самую  память  о
капитане из этого подлого дома.
     Не знаю, кому принадлежал маленький морской компас, который  когда-то
так поразил меня, - тайком от Кати я сунул и  его  в  чемодан.  Во  всяком
случае, он принадлежал капитану.
     Вот и все. Вероятно, это было самое пустынное место на свете,  когда,
уложив вещи и взяв в руки пальто, мы  прощались  с  Ниной  Капитоновной  в
передней. Она оставалась, но ненадолго - пока Катя не переедет в  комнату,
которую ей предлагал институт.
     - Ненадолго, - торжественно сказала старушка, заплакала и  поцеловала
Катю.
     Кира споткнулась на лестнице, села на чемодан, чтобы не скатиться,  и
захохотала. Катя сердито сказала ей: "Кирка, дура!" А я шел за ними, и мне
казалось, что я вижу, как Николай Антоныч поднимается  по  этой  лестнице,
звонит и молча слушает,  что  говорит  ему  старушка.  Дрожащей  рукой  он
проводит по лысой голове и идет в свой  кабинет,  механически  переставляя
ноги, как будто боится упасть. Один в пустом доме.
     И он догадывается, что Катя не вернется никогда.



                              Глава десятая
                            НА СИВЦЕВОМ-ВРАЖКЕ


     До сих пор это был самый  обыкновенный  кривой  московский  переулок,
вроде Собачьей Площадки, на которой  когда-то  жил  Петька.  Но  вот  Катя
переехала на Сивцев-Вражек - и с тех пор он  удивительно  переменился.  Он
стал именно тем переулком, в котором  жила  Катя  и  который  поэтому  был
ничуть не похож на все  другие  московские  переулки.  И  самое  название,
которое всегда казалось мне смешным, теперь стало значительным и  каким-то
"Катиным", как все, что было связано с нею...
     Каждый день я приходил на Сивцев-Вражек. Кати с  Кирой  еще  не  было
дома, и меня встречала и занимала разговорами Кирина мама. Это была чудная
мама, артистка-декламаторша, выступавшая в  московских  клубах  с  чтением
классических произведений, маленькая, седеющая и романтическая  -  не  то,
что Кира. Обо всем она говорила как-то восторженно, и  сразу  было  видно,
что она обожает литературу.  Это  тоже  было  не  очень  похоже  на  Киру,
особенно если вспомнить, с каким трудом она когда-то одолела "Дубровского"
и как была убеждена, что в конце концов "Маша за него вышла".
     С этой мамой мы разговаривали иной раз часа по два, к сожалению,  все
о какой-то Варваре Робинович, тоже декламаторше, но знаменитой, у  которой
Кирина мама собиралась брать уроки, но раздумала, потому что  эта  Варвара
приняла ее с "задранным носом".
     Потом являлась Кира - и каждый раз говорила одно и тоже:
     - Ай-ай-ай, опять одни, в темноте. Интересно,  интересно...  Саня,  я
просто дрожу за мать, - говорила она трагически. - Она в  тебя  влюбилась.
Мамочка, что с тобой? Такое увлечение на  старости  лет!  Боюсь,  что  это
может кончиться плохо.
     И, как всегда, мама обижалась и уходила на кухню, а  Кира  топала  за
ней - объясняться и целоваться.
     Потом приходила Катя. Иван Павлыч был прав - я не  знал  ее.  И  дело
вовсе не в том, что я не знал многих фактов ее жизни, -  например,  что  в
прошлом году ее партия (она работала  начальником  партии)  нашла  богатое
золотое месторождение на Южном Урале или что на выставке фотолюбителей  ее
снимки  заняли  первое  место.  Я  не  знал  ее  душевной  твердости,   ее
прямодушия, ее справедливого,  умного  отношения  к  жизни  -  всего,  что
Кораблев  так  хорошо  назвал  "нелегкомысленной,  серьезной  душой".  Мне
казалось, что она гораздо старше меня,  -  особенно,  когда  она  начинала
говорить об искусстве, от которого я здорово отстал за последние годы.  Но
вдруг в ней показывалась прежняя Катька, увлекавшаяся взрывами  и  глубоко
потрясенная тем, что "сопровождаемый  добрыми  пожеланиями  тлакскаланцев,
Фердинанд Кортес отправился в поход  и  через  несколько  дней  вступил  в
Гонолулу". О Фердинанде Кортесе я вспомнил,  увидев  на  одном  фото  Катю
верхом, в мужских штанах и сапогах, с карабином через плечо, в широкополой
шляпе. Геолог-разведчик! Капитан был бы доволен, увидев это фото.
     Так прошло несколько дней, а мы еще не говорили о том, что  произошло
после нашей последней встречи, хотя произошло так много, что разговоров об
этом могло бы, кажется, хватить на целую жизнь. Мы как будто  чувствовали,
что нужно сначала хорошенько вспомнить друг  друга.  Ни  слова  о  Николае
Антоныче, о Ромашове, о том, что я виноват  перед  ней.  Но  это  было  не
так-то легко, потому что почти каждый  вечер  на  Сивцев-Вражек  приходила
старушка.
     Сперва она приходила торжественная, церемонная, в платье с  буфами  и
все рассказывала  истории  -  это  было,  когда  Николай  Антоныч  еще  не
вернулся. Так, она рассказала о своей  подруге,  которая  вышла  замуж  за
"попа-стрижака", и как поп нажился, а потом  вышел  на  амвон  и  говорит:
"Граждане, я пришел к убеждению, что бога нет". Не знаю, к чему  это  было
рассказано, - должно быть, старушка находила между этим попом  и  Николаем
Антонычем какое-то сходство.
     Но вот однажды она прибежала расстроенная и сказала громким  шепотом:
"Приехал".
     И сейчас же заперлась с Катей. Уходя, она сказала сердито:
     - Нужно тактику иметь - жить с людьми.
     Но Катя ничего не ответила, только молча, задумчиво поцеловала ее  на
прощанье.
     Назавтра старушка пришла заплаканная, усталая, с зонтиком  и  села  в
передней.
     - Заболел, - сказала она. - Доктора к нему позвала. Гомеопата.  А  он
его прогнал. Говорит: "Я ей отдал всю жизнь, и вот благодарность".
     Она всхлипнула.
     - "Это последнее, что держало меня в жизни. Теперь - конец".  В  этом
роде.
     Очевидно,  это  был  еще  не  конец,  потому  что   Николай   Антоныч
поправился, хотя сильный сердечный припадок действительно  уложил  его  на
несколько дней в постель. Он звал Катю. Но она не пошла к нему. Я  слышал,
как она сказала Нине Капитоновне:
     - Бабушка, больного или здорового, живого или мертвого, я не хочу его
видеть. Ты поняла?
     - Поняла, - отвечала Нина Капитоновна. - Вот и отец ее такой  был,  -
уходя, жаловалась она Кириной маме. - Как переломит ее  -  у-у.  Хоть  под
поезд бросай! Фанатичная.
     Но Николай Антоныч поправился,  и  старушка  повеселела.  Теперь  она
забегала иногда по два раза в день - и таким образом у нас все время  были
самые свежие новости о Николае Антоныче  и  Ромашке.  Впрочем,  о  Ромашке
однажды упомянула и Катя.
     - Он заходил ко мне на службу, - кратко сказала она, - но я попросила
передать, что у меня нет времени и никогда не будет.
     - ...Письмо пишут, - однажды сообщила старушка. Все летчик Г., летчик
Г. Донос, поди. И этот просто из себя выходит,  -  попович-то.  А  Николай
Антоныч молчит. Распух весь, сидит и молчит. В шали моей сидит...
     Несколько раз на Сивцев-Вражек приходил Валя,  и  тогда  все  бросали
свои дела и разговоры  и  смотрели,  как  он  ухаживает  за  Кирой.  И  он
действительно ухаживал за ней по всем правилам и в полной уверенности, что
об этом никто не подозревает.
     Он приносил Кире цветы в горшках - всегда одни и те же,  так  что  ее
комната превратилась в маленький питомник чайных роз и примул. Меня и Катю
он видел, очевидно, в каком-то полусне,  а  наяву  только  Киру  и  иногда
Кирину маму, которой он тоже делал подарки, - так, однажды  он  принес  ей
"Чтец-декламатор" издания 1917 года.
     Время от времени он просыпался и  рассказывал  какую-нибудь  забавную
историю из жизни тушканчиков или летучих мышей.
     Хорошо, что Кире не много нужно было, чтобы рассмеяться...
     Так проходили эти вечера на Сивцевом-Вражке - последние вечера  перед
моим возвращением на Север.
     У меня  было  много  хлопот:  нельзя  сказать,  что  мое  предложение
организовать  поиски  экспедиции  капитана  Татаринова  было  встречено  с
восторгом; или я бестолково взялся за дело?
     Я написал несколько статей: о  моем  способе  крепления  самолета  во
время пурги - в журнал "Гражданская авиация", о дневниках штурмана  -  для
"Правды" и докладную записку - в Главсевморпуть. Через несколько дней, как
раз накануне отъезда, я должен был выступить  со  своим  основным  сводным
докладом о дрейфе "Св. Марии" на выездной сессии Географического общества.
     Очень веселый, я однажды вернулся  к  себе  в  первом  часу  ночи.  Я
подошел к портье за ключом, и он сказал:
     - Вам письмо.
     И дал мне письмо и газету.
     Письмо было очень краткое: секретарь Географического общества извещал
меня, что мой доклад не  может  состояться,  так  как  я  своевременно  не
представил его в письменном виде. Газета, только что я  взял  ее  в  руки,
сама развернулась на сгибе. Статья называлась: "В защиту ученого". Я начал
ее читать, и строчки слились перед моими глазами...



                            Глава одиннадцатая
                               ДЕНЬ ХЛОПОТ


     Вот что было написано в этой статье:
     1. Что в Москве живет известный  педагог  и  общественник,  профессор
Н.А.Татаринов, автор ряда статей по истории завоевания и освоения Арктики.
     2. Что некий  летчик  Г.  ходит  по  разным  полярным  учреждениям  и
всячески  чернит  этого  уважаемого  ученого,  утверждая,  что   профессор
Татаринов  обокрал  (!)  экспедицию  своего  двоюродного  брата   капитана
И.Л.Татаринова.
     3. Что этот летчик Г. собирается  даже  выступить  с  соответствующим
докладом, считая, очевидно, свою клевету крупным научным достижением.
     4. Что Управлению Главсевморпути следовало бы  обратить  внимание  на
этого человека, позорящего своими действиями семью советских полярников.
     Статья была подписана  "И.Крылов",  и  я  удивился,  как  у  редакции
хватило совести подписывать такую статью именем великого  человека.  Я  не
сомневался, что Николай Антоныч сам написал ее, - это и было то  "письмо",
о котором говорила старушка. Газета была прислана почтой на мое имя.
     "Черт возьми, а если это не он? - Был уже третий час, а я все ходил и
думал. - Вот письмо из Географического общества - это, без  сомнения,  он.
Еще Кораблев говорил, что Николай Антоныч состоит членом этого общества, и
ругал меня за то, что я рассказал о своем докладе Ромашке. Но и  статья  -
это он! Он растерялся. Катя уехала, и он растерялся".
     И мне представилось, как он сидит в  старушкиной  шали  и  молчит,  а
Ромашка грубит ему. Это было очень возможно!
     "...Меньше всего  следовало  бы  им  желать,  чтобы  меля  вызвали  в
Главсевморпуть и потребовали объяснений! Только этого я  и  добиваюсь".  Я
думал об этом уже лежа в постели. "Позорящего своими действиями..." Какими
действиями? Еще ни с кем я не говорил о нем. Они надеются, что я отступлю,
испугаюсь...
     Очень может быть, что если бы не эта статья, я  так  и  уехал  бы  из
Москвы, почти ничего не сделав для капитана. Но статья  подстегнула  меня.
Теперь я должен был действова