- Боюсь, это не совсем удобно, - вежливо сказал он: - у вас, кажется,
гости?
     - Нет.
     - А можно здесь, на лестнице? Или спустимся  вниз,  на  бульвар.  Мне
нужно сообщить вам...
     - Одну минуту, - сказала я быстро.
     Александра Дмитриевна звала меня. Я прикрыла  дверь  и  пошла  к  ней
навстречу.
     - Кто там?
     - Александра Дмитриевна, я сейчас вернусь, - сказала я быстро. -  Или
вот что... Пускай Валя через четверть часа спустится за мной.  Я  буду  на
бульваре.
     Она еще говорила что-то, но я уже выбежала и захлопнула двери.
     Вечер был прохладный, а я - в одном платье,  и  Ромашов  на  лестнице
сказал: "Вы простудитесь". Должно быть, ему хотелось предложить  мне  свое
пальто - и он даже снял его и нес на  руке,  а  потом,  когда  мы  сидели,
положил на скамейку, - но не решился. Впрочем, мне было не холодно. У меня
горело лицо от вина, и я  волновалась.  Я  чувствовала,  что  этот  приход
неспроста.
     На бульваре было тихо и пусто,  только,  опираясь  на  палки,  сидели
старики - по старику на скамейку - от памятника Гоголю до  самого  забора,
за которым строили станцию "Дворец Советов".
     - Катя, вот о чем я хотел сказать вам, - осторожно начал Ромашов. - Я
знаю, как важно для вас, чтобы экспедиция состоялась. И для...
     Он запнулся, потом продолжал легко:
     - И для Сани. Я не думаю, что это фактически важно, то есть  что  это
может что-то переменить в жизни, например, вашего  дядюшки,  которого  это
очень пугает. Но дело касается вас  и  поэтому  не  может  быть  для  меня
безразлично.
     Он сказал это очень просто.
     - Я пришел, чтобы предупредить вас.
     - О чем?
     - О том, что экспедиция не состоится.
     - Неправда! Мне звонил Ч.
     - Только что решили, что  посылать  не  стоит,  -  спокойно  возразил
Ромашов.
     - Кто решил? И откуда вы знаете?
     Он отвернулся, потом взглянул на меня улыбаясь.
     - Не знаю, как и сказать. Снова  оказываюсь  подлецом,  как  вы  меня
назвали.
     - Как угодно.
     Я боялась, что он встанет и уйдет - настолько он был спокоен и уверен
в себе и не похож на прежнего Ромашова. Но он не ушел.
     -  Николай  Антонович  сказал   мне,   что   заместитель   начальника
Главсевморпути доложил о проекте экспедиции и сам же и высказался  против.
Он считает, что не дело  Главсевморпути  заниматься  розысками  капитанов,
исчезнувших более двадцати лет  тому  назад.  Но,  по-моему...  -  Ромашов
запнулся: должно быть, ему стало жарко, потому что он снял шляпу и положил
ее на колени, - это не его мнение.
     - Чье же это мнение?
     - Николая Антоновича, - быстро сказал Ромашов. -  Он  знаком  с  этим
заместителем, и тот считает его великим знатоком истории Арктики. Впрочем,
с кем же еще и посоветоваться о розысках капитана  Татаринова,  как  не  с
Николаем Антоновичем? Ведь он снаряжал экспедицию и потом писал о ней.  Он
член Географического общества - и весьма почтенный.
     Я была так взволнована, что не подумала в эту минуту ни о том, почему
Николай Антонович так хлопочет, чтобы розыски провалились, ни о  том,  что
же заставило Ромашова снова выдать его. Я была оскорблена - не  только  за
отца, но и за Саню.
     - Как его фамилия?
     - Чья?
     -  Этого  человека,  который  говорит,  что  не   стоит   разыскивать
исчезнувших капитанов.
     Ромашов назвал фамилию.
     - С Николаем Антоновичем  я,  разумеется,  не  стану  объясняться,  -
продолжала  я,  чувствуя,  что  у  меня  ноздри  раздуваются,  и  стараюсь
успокоиться. - Мы с ним объяснились раз навсегда. Но  в  Главсевморпути  я
кое-что расскажу о нем. У Сани не было времени, чтобы разделаться  с  ним,
или он пожалел, не знаю... Да полно, правда ли это?  -  вдруг  сказала  я,
взглянув на Ромашова и подумав, что ведь это же он, -  он,  который  любит
меня и, должно быть, только и мечтает, как бы вернее погубить Саню!
     - Зачем я стану говорить неправду? - равнодушно возразил  Ромашов.  -
Да вы узнаете!  Вам  тоже  скажут...  Конечно,  нужно  пойти  туда  и  все
объяснить. Но вы... не говорите, от кого вы об этом узнали. Или,  впрочем,
скажите, мне все равно, - надменно прибавил он, - только это  может  стать
известно Николаю Антоновичу, и тогда мне не удастся больше  обмануть  его,
как сегодня.
     Николай Антонович был обманут ради меня - вот что  он  хотел  сказать
этой фразой. Он смотрел на меня и ждал.
     -  Я  не  просила  вас  никого  обманывать,  хотя,  по-моему,  нечего
стыдиться, что вы решились (я чуть  не  сказала:  "первый  раз  в  жизни")
поступить честно и помочь мне. Я не  знаю,  как  вы  теперь  относитесь  к
Николаю Антоновичу.
     - С презрением.
     - Ладно, это ваше дело. - Я поднялась, потому  что  мне  стало  очень
противно. - Во всяком случае, спасибо, Миша. И до свидания...
     У Сивцева-Вражка я встретила всех троих: Александру Дмитриевну,  Киру
и Валю. Они бежали взволнованные, и Александра Дмитриевна говорила что-то:
"Господи, да откуда же я знаю? Только сказала, что  если  я  через  десять
минут не вернусь..."
     Трамвай остановился как раз между нами, и, когда он прошел, все  трое
ринулись на бульвар с воинственным видом.
     - Стоп!
     - Да  вот  же  она!  Александра  Дмитриевна!  Она  здесь!  Катя,  что
случилось?
     - А вино допили? - спросила я очень серьезно. -  Если  допили,  нужно
еще купить... Мне хочется еще раз выпить за Саню.



                               Глава пятая
                    ЗДЕСЬ НАПИСАНО: "ШХУНА "СВ. МАРИЯ"


     Начальником Главсевморпути был в те годы известный полярный  деятель,
имя которого нетрудно найти на  любой  карте  русской  Арктики.  Вероятно,
попасть к нему было не так просто. Но Ч. позвонил, и я была принята в  тот
же день. Правда, пришлось подождать, но это было даже интересно, так как в
приемной сидели моряки и летчики, только  что  вернувшиеся  из  Заполярья.
Один был похож немного на Саню, я невольно несколько раз взглянула на него
и прислушалась к тому, что он говорил. Но  он,  должно  быть,  понял  меня
иначе, потому что приосанился и глупо улыбнулся. Потом они ушли, и  я  еще
долго сидела  и  сердилась  на  себя  за  тоску,  которая  нет-нет,  да  и
подступала к сердцу...
     Я очень хорошо помню  свой  разговор  с  начальником  Главсевморпути,
потому что в письме, которое в тот же вечер отправила Сане, повторила  его
слово в слово.
     Сперва я волновалась и чувствовала, что  бледна,  но  только  что  он
спросил низким,  вежливым  голосом:  "Чем  могу  служить?",  как  все  мое
волнение пропало. Потом оно вернулось, но это было  уже  другое,  азартное
волнение, от которого не помнишь себя и становится холодно и приятно.
     - Летчик Григорьев представил  вам  проект  поисковой  экспедиции,  -
начала я, - и сперва было решено, что она состоится. Но вчера...
     Он внимательно слушал меня. Он был  так  удивительно  похож  на  свой
портрет, тысячу раз печатавшийся в газетах и журналах,  что  у  меня  было
странное чувство, как будто я  разговариваю  не  с  ним  самим,  а  с  его
портретом.
     - Нет, - возразил он, когда я спросила, думает ли и он, что не  стоит
заниматься розысками пропавших капитанов, - но мы внимательно взвесили все
"за" и "против" и решили, что подобные поиски заранее обречены на неудачу.
В самом деле: во-первых, места,  указанные  в  проекте,  более  или  менее
изучены за последние годы, и,  однако,  до  сих  пор  не  было  обнаружено
никаких следов экспедиции "Святой Марии"; во-вторых, от Северной Земли  до
устья Пясины более тысячи  километров,  и  организовать  поиски  на  таком
расстоянии - это очень сложная задача. Наконец - и это самое главное  -  у
меня нет уверенности, что экспедицию вашего отца следует искать  именно  в
этом районе.
     - Нет никаких сомнений, что именно в этом, - возразила я энергично.
     - Почему?
     - Потому что... - Я вдруг  забыла  все  доказательства,  хотя  еще  в
приемной повторила их еще раз и даже сосчитала на пальцах. - Потому что...
     Он смотрел на меня и ждал. У него были совершенно  светлые  глаза,  а
борода черная, и он хладнокровно смотрел на меня и ждал. Это была страшная
минута.
     - Во-первых, это видно по дневникам штурмана,  -  сказала  я  немного
дрожащим голосом. - Помните, он приводит  слова  отца:  "Если  безнадежные
обстоятельства заставят меня покинуть корабль, я пойду к земле, которую мы
открыли". Во-вторых... -  И  я  вынула  из  портфеля  фотографии,  которые
оставил мне Саня. - Вот  взгляните...  Здесь  написано  -  "Шхуна  "Святая
Мария". Этот багор найден на Таймыре.
     -  Положим.  Но  почему  не  допустить,  что  он  принадлежал  партии
штурмана, который двумя месяцами раньше оставил шхуну?
     - Потому что штурман... Где у вас карта? - спросила я, хотя  огромная
карта Арктики висела над письменным столом и я все время смотрела на  нее,
но, должно быть, не видела от волнения. - Он шел  по  дрейфующему  льду  и
совсем в другом направлении. Можно? Я  взяла  указку  и  влезла  на  стул,
потому что с полу мне было не достать до мыса Флора. - Вот как он шел.  Он
вернулся в Архангельск с экспедицией лейтенанта Седова. Но пойдем  дальше,
- продолжала я, чувствуя,  что  мне  становится  холодно  и  что  я  снова
бледнею, но теперь уже от воодушевления. - Вы говорите,  что  от  Северной
Земли до устья Пясины - изученные места и странно, что до сих пор никто не
наткнулся на следы экспедиции хотя бы случайно.  А  Русанов?  Сколько  лет
прошло до тех пор, как были найдены остатки его снаряжения? И  где  же?  В
тех местах, куда ходили суда и тысячу  раз  бывали  люди.  А  этот  матрос
Амундсена, которого нашли на Диксоне в трех километрах от станции?
     Я тогда не  знала,  что  могила  этого  матроса  (его  звали  Тиссен)
находится у портовой столовой и что каждый, кто после  обеда  отправляется
на полярную станцию, проходит тот путь, который оставалось пройти Тиссену,
то есть путь от жизни до смерти.
     - Нет, дело не в том, что это изученные места,  а  в  том,  что  отца
никогда не искали. Вот его путь: от 79 градуса 35 минут широты между  86-м
и 87-м меридианами к Русским  островам,  архипелагу  Норденшельда.  Потом,
вероятно после долгих блужданий, от мыса Стерлегова к устью Пясины.  Здесь
старый ненец нашел лодку, поставленную на нарты. Потом  к  Енисею,  потому
что Енисей - это была единственная надежда встретить людей и помощь.
     Я соскочила со стула. Он гладил бороду и смотрел на меня - кажется, с
любопытством.
     - Вы так уверены?
     - Да. Не может быть иначе. Что же предлагает  Григорьев?  Ледокольный
пароход "Пахтусов" направляется к Северной Земле для  научных  работ.  Это
гидрографическая экспедиция, верно?
     - Да.
     - Отлично.  Дорогой  он  устраивает  в  нескольких  местах  базы  для
двух-трех поисковых  партий.  Григорьев  считает,  что  нужны  только  две
партии, по три человека в каждой. Мне кажется, что нужны три или  моторный
бот вместо третьей. Они пойдут мористой стороной  прибрежных  островов,  а
"Пахтусов" тем временем будет работать где-нибудь поблизости, так  что  от
него можно будет почти не отрываться.
     Я остановилась,  потому  что  начальник  Главсевморпути  засмеялся  и
встал. Он обошел стол и сел рядом со мною.
     - Да вы настоящая дочка капитана Татаринова, - весело  сказал  он.  -
Географ?
     - Геолог.
     - На котором курсе?
     Я отвечала, что давно уже окончила университет и уже  два  года,  как
работаю в Башкирском геологическом управлении.
     - У вас есть сестры, братья?
     - Нет, я одна.
     - А мать?
     - Умерла.
     Он деликатно помолчал некоторое  время,  потом  вернулся  к  Саниному
проекту.
     - Конечно, все это далеко не так просто, - задумчиво сказал он. -  Но
не невозможно... Моторный бот тут, конечно, ни при чем. А вот  Григорьева,
очевидно, придется вызвать. Где он?
     - В Заполярье.
     У меня сердце стало биться и биться, и зачем-то я еще раз сказала:
     - В Заполярье.
     Он лукаво посмотрел на меня.
     - Вот возьмем и вызовем, - с детским удовольствием повторил он,  и  я
поняла, что Ч. рассказал ему обо мне и Сане. - Как вы полагаете,  ведь  он
же нам тут необходим для решения этого вопроса?
     - Мне кажется, да, - сказала я смело.
     - Ну вот.  Я  был  очень  рад,  -  серьезно  сказал  он,  вставая,  -
познакомиться с вами. Состоится ли экспедиция или нет, но это превосходно,
что вы пришли ко мне и так энергично, горячо говорили.



                               Глава шестая
                                У БАБУШКИ


     Я уже писала о том, что бабушка приходила ко мне  каждый  вечер.  Она
приходила надутая, важная и гордо разговаривала с  Кириной  мамой.  Ей  не
нравилось, что я "живу у чужих людей", а дома - "чудная  комната",  и  она
боялась какой-то Доры Абрамовны, которая уже два раза "забегала и нюхала".
     - Уже и старость моя стала, - однажды сказала она мне со слезами, - а
в таком одиночестве я еще не жила.
     Но вот однажды бабушка не пришла, а наутро позвонила и сказала, что у
нее что-то стало с сердцем. Она рассердилась, когда я  спросила,  дома  ли
Николай Антонович.
     - Глупый вопрос, - сказала она строго. - А где же ему быть?  Как  ты,
что ли? Хатки считать?
     Потом она сказала, что он ушел, и я живо собралась и поехала к ней.
     Она лежала на диване, покрывшись  своею  старенькой  зеленой  шубкой.
Лавровишневые  капли  стояли  на  столике  подле  дивана  -   единственное
лекарство, которое она признавала, и она только  махнула  рукой,  когда  я
спросила о ее здоровье.
     - Чуть что, поклоны бьет, - сказала она сердито. - Сейчас видно,  что
в монашках жила. Религиозная. А я ее спрашиваю: "Тогда зачем  служить?"  И
прогнала.
     Она прогнала  домработницу,  и  это  было  очень  плохо,  потому  что
домработница была, хотя религиозная, но хорошая,  и  прежде  бабушке  даже
нравилось, что она когда-то жила в монашках.
     - Бабушка, что же ты наделала? - сказала  я.  -  Осталась  больная  и
совершенно одна! Теперь я тебя к себе заберу.
     - Не поеду. Вот еще!
     Она наотрез отказалась раздеться и лечь в постель и сказала, что  это
- не сердце, а просто она вчера не готовила,  а  поела  редьки  с  постным
маслом, и это у нее - от редьки.
     - Если ты не ляжешь, я сейчас же уйду.
     - О! Напугала.
     Однако она разделась, кряхтя легла в постель и вдруг уснула...
     В маминой комнате всегда  был  почему-то  сквозняк,  когда  открывали
окна, и я, чтобы проветрить, открыла дверь в коридор. Потом зашла к  себе,
и как же неуютна и пуста показалась  мне  комната,  в  которой  я  прожила
столько лет! Все стало даже лучше в ней после моего отъезда. Кровать  была
покрыта   бабушкиным    старинным    кружевным    покрывалом,    занавески
белые-пребелые и даже топорщились от крахмала, все чисто прибрано,  и  том
энциклопедии, который я зачем-то читала перед отъездом,  остался  открытым
на той же странице. Меня здесь ждали...
     На окне, среди старых школьных учебников, я нашла тетрадку с цитатами
из любимых книг: "Странная вещь сердце человеческое вообще,  а  женское  в
особенности. Лермонтов".
     Это были чудные, смешные цитаты,  и  я  прочитала  их  от  первой  до
последней страницы. Как во сне - я  была  в  гостях  у  какой-то  знакомой
девочки, которая  так  прекрасно  думала  обо  всем  и  которой  весь  мир
представлялся таким великолепным.
     "Мир - театр, люди - актеры. Шекспир".
     Мне показалось,  что  кто-то  метнулся  по  коридору,  когда  с  этой
тетрадкой в руках я вышла из комнаты.
     Конечно, мне не пришло в голову, что это моя больная  бабушка  бегала
по коридору в своей зеленой бархатной шубке, но кто-то бегал - и именно  в
зеленой шубке. И все-таки бабушка, потому что когда я вернулась, она, хотя
по-прежнему лежала в постели, но видно было, что только  что  бухнулась  и
даже не успела покрыться.
     Это было очень  смешно  -  так  старательно  она  притворялась,  даже
зажмурила глаза, чтобы показать, что она все время спала и вовсе не думала
бегать по коридору. Конечно, она  подглядывала  за  мною  -  а  вдруг  мне
захочется домой?
     - Бабушка, а доктор был? - спросила я, когда  она,  наконец,  открыла
глаза и фальшиво громко зевнула.
     Не был. Не хочет она доктора. Она знает, что это от редьки.
     - А по телефону сказала, что сердце.
     - И сердце от редьки.
     - Что за глупости! Я сейчас же позову.
     Но бабушка вспылила и сказала, что если я позову доктора, она  сейчас
же оденется и уйдет к Марии Никитичне - так звали соседку.
     И прежде нужно было скандалить,  чтобы  позвать  к  бабушке  доктора,
поэтому я не стала настаивать, - тем более, что бабушке с  каждой  минутой
становилось все легче. Наконец ей стало  совсем  хорошо,  потому  что  она
вдруг с ужасом понюхала воздух и, сказав: "Подгорел!..", накинула салоп  и
побежала в кухню.
     Подгорел - не очень - пирог с мясом, который в  чудо-печке  стоял  на
керосинке, издавая великолепный запах, и бабушка объявила,  что  ей  опять
станет хуже, если я не попробую этого пирога.
     Все это было  совершенно  в  бабушкином  духе  -  эти  хитрости  и  в
особенности мой любимый пирог с мясом, на который она не  пожалела  масла.
Пирог должен был окончательно убедить  меня  в  преимуществе  своего  дома
перед "чужим". Но я съела два куска, потом поцеловала  бабушку  и  сказала
только, что очень вкусно.
     Пока о Николае Антоновиче не было сказано ни слова.  Но  вот  бабушка
сделала равнодушное лицо, и я поняла, что сейчас начнется. Однако  бабушка
начала издалека.
     - От Олечки с Ларой письмо получила, - сказала она  строго.  -  Пишут
"не входи, не входи в хозяйство", что это мне теперь тяжело.
     Олечка и Лара - это были мои старенькие  тетки  Бубенчиковы,  которые
жили в Энске.
     - А как мне не входить, когда ей замечанье делаешь, а она молчит. Еще
делаешь - молчит. Из себя выходишь - молчит. Она по  плану  попа  жила,  -
немного  оживившись,  сказала  бабушка:  -  своим  ничего,  а  все  попам.
Истеричка. Поп ей пишет: "Молчи, терпи и плачь". А она и рада. В  гардероб
гвозди набила, иконы навешала и все тихо так: "Слушаю". Я этаких ненавижу.
     - Да уж теперь прогнала, бабушка, так что и говорить.
     Бабушка помолчала.
     - Весь  дом  сокрушился,  -  снова  сказала  она  со  вздохом.  -  Ты
отступилась, и он-то, что же? Ему теперь тоже все  равно  стало,  есть  ли
что, нет ли. Когда поест, когда нет.
     "Он" - это был Николай Антонович.
     - И пишет, пишет, - продолжала бабушка, - день и ночь, день  и  ночь.
Как с утра чаю попьет, так сейчас же в мою шаль закутается - я за стол.  И
говорит: "Это, Нина Капитоновна, будет труд всей моей жизни. Виноват ли я,
нет ли, пусть теперь об этом судят друзья и  враги".  А  сам  худой  стал.
Забывается, - шепотом сказала бабушка, - на днях в шапке к  столу  пришел.
Наверное, с ума сойдет.
     В эту минуту входная дверь негромко хлопнула, кто-то вошел в переднюю
и остановился. Я посмотрела на бабушку, она испуганно отвела  глаза,  и  я
поняла, что это Николай Антонович.
     - Ну, бабушка, мне пора.
     - Нет, не пора. И пирог не доела.
     Он вошел, слабо постучав и не дождавшись ответа.
     Я обернулась, кивнула  -  и  мне  даже  самой  стало  весело,  так  я
равнодушно, смело кивнула.
     - Как дела, Катюша?
     - Ничего, спасибо.
     Очень странно, но для меня он был  теперь  просто  каким-то  бледным,
старым человеком, с короткими руками,  с  толстыми  пальцам,  которыми  он
неприятно нервно шевелил и все закладывал куда-то:  за  воротничок  или  в
карманы жилетки, точно прятал. Он стал похож на старого актера. Когда-то я
его знала - сто лет назад. А теперь мне было все равно, что он так бледен,
и что у него такая жалкая, похудевшая шея, и что у  него  задрожали  руки,
когда он протянул их, чтобы подвинуть кресло
     Первая неловкая минута прошла,