он шутливо спросил что-то насчет  моей
карты,  не  спутала  ли  я  Зильмердагскую  свиту  с  Ашинской  -  еще   в
университете был со мной такой случай, - и я снова стала прощаться.
     - До свиданья, бабушка.
     - Я могу уйти, - негромко сказал Николай Антонович.
     Он сидел в кресле, согнувшись и внимательно глядя на меня с  простым,
добродушным  выражением.  Таким  он  был,  когда  мы  иной   раз   подолгу
разговаривали - после маминой смерти. Но теперь это было для  меня  только
далеким воспоминанием.
     - Если ты торопишься, мы поговорим в другой раз.
     - Бабушка, честное слово, меня ждут, -  сказала  я  бабушке,  которая
крепко держала меня за рукав.
     - Нет, не ждут. Как это так? Он тебе дядя.
     - Полно, Нина Капитоновна, - добродушно сказал Николай  Антонович,  -
не все ли равно - дядя я или не дядя. Очевидно,  ты  не  хочешь  выслушать
меня, Катюша?
     - Нет.
     - Фанатичная, - с ненавистью сказала бабушка.
     Я засмеялась.
     - Я не могу говорить с тобой ни о том, как мне было тяжело, когда  ты
ушла, даже не простившись  со  мной,  -  торопливо,  но  тем  же  простым,
добродушным голосом продолжал Николай Антонович, - ни о том,  что  вы  оба
были введены в заблуждение, поверив  несчастному  больному  старику,  лишь
недавно выпущенному из психиатрической больницы.
     Он посмотрел на меня поверх очков. Из психиатрической  больницы!  Это
была новая ложь. Или не ложь -  это  теперь  было  для  меня  безразлично.
Только одна мысль слабо кольнула меня - что это коснется  Сани  или  будет
ему неприятно.
     - Боже мой! Чего только не вообразила эта бедная запутанная голова! И
что я разорил его при помощи каких-то векселей, и что  нарочно  так  плохо
снарядил экспедицию - почему, как ты думаешь? Потому, что  хотел  погубить
Ивана!
     Николай Антонович от души рассмеялся.
     - Из ревности! Боже мой! Я  любил  твою  мать  и  из  ревности  хотел
погубить Ивана.
     Он снова засмеялся, но вдруг снял очки и стал вытирать слезы.
     - Да, я любил ее, - плача, пробормотал он, - и, видит бог, все  могло
быть совсем иначе. Если бы  я  и  был  виноват,  кто,  как  не  она,  меня
наказала? Уж так наказала, как и не думалось никогда.
     Я слушала его, как во сне, когда начинает казаться, что все  это  уже
было когда-то - и покрасневшая лысая голова с несколькими волосками, и  те
же слова с тем же выражением, и неприятное чувство, с которым смотришь  на
старого плачущего мужчину.
     - Ну? - грозно спросила бабушка.
     - Бабушка, превосходный пирог, отрежьте-ка еще кусочек, -  сказала  я
весело. - Я вас слушаю, Николай Антонович.
     - Катя, Катя!
     - Товарищи, знаете что, - сказала я,  чувствуя,  что  мне  становится
даже как-то весело от злости. - В конце концов, я уже не маленькая  -  мне
двадцать четыре года, и я могу, кажется, делать все, что мне  нравится.  Я
больше не хочу здесь жить, понятно? Я выхожу  замуж.  Вероятнее  всего,  я
буду жить на Крайнем Севере с моим мужем, которому  здесь  делать  нечего,
потому что он - полярный летчик. Что касается Николая Антоновича, то я уже
много раз видела, как он плачет, и мне это надоело. Могу  только  сказать,
что если бы он не был виноват, едва ли он стал бы возиться с этой историей
всю жизнь. Едва ли, например, он стал бы хлопотать в Главсевморпути, чтобы
Санина экспедиция провалилась.
     Очевидно, в эту минуту мне было уже не так весело, как прежде, потому
что бабушка испуганно смотрела на меня и, кажется, потихоньку  крестилась.
У Николая Антоновича дрожала на щеке жилка. Он молчал.
     - И оставьте меня в покое, - сказала  я  с  бешенством,  -  навсегда,
навсегда!



                              Глава седьмая
                                   ЗИМА


     В ноябре  я  получила  комнату  в  одном  из  пригородов,  на  берегу
Москвы-реки, и сразу же переехала, хотя Валя с Кирой в один голос заявили,
что без меня из семейной жизни  у  них  ничего  не  выйдет,  а  Александра
Дмитриевна добавила, отведя меня в сторону, что теперь и она уйдет, потому
что я была "все-таки каким-то громоотводом для  чернобурых  лисиц"  и  без
меня Валя заговорит ее до смерти.
     Комната была в новом доме, и нельзя сказать, чтобы  этот  пятиэтажный
дом, одиноко торчавший на пустом  берегу,  имел  особенно  привлекательный
вид. Рабочие только что ушли - и даже еще не ушли, а  возились  во  дворе,
убирая строительный мусор; ванны еще стояли на лестнице, здесь и  там  еще
висели забытые ведра с краской.
     Теперь до пригорода В. можно добраться в десять  минут  на  метро,  а
тогда нужно было добрый час тащиться на трамвае. Теперь В. - та же Москва,
а тогда это было скучное место, и наш неуклюжий одинокий дом, который  так
и хотелось огородить, выглядел очень  странно  рядом  с  дряхлыми  дачами,
украшенными столбиками, перильцами и резными петушками.
     Но не только домом - и комнатой своей я не могла похвалиться.  У  нее
было только одно достоинство - прекрасный вид на  Москву-реку,  которая  и
зимой была хороша, особенно под вечер, когда  сумеречный  рассеянный  свет
приходил откуда-то издалека и под  сугробами  появлялись  чистые  овальные
тени. И мне представлялся маленький портовый городок за  Полярным  кругом,
где по деревянным улицам ходят в упряжке олени. "Но  рядом  с  оленями,  -
писал Сеня, - бегут вперегонки лесовозы и  автомобили,  лошади  и  ездовые
собаки, и таким образом перед глазами проходит вся  история  человечества,
начиная с родового  строя  и  кончал  социалистической  культурой.  Сейчас
строим новый  город,  везде  срубы  и  срубы,  улицы  засыпаны  щепкой,  и
управление аэропорта переехало в  новый  великолепный  трехэтажный  дом  с
"холлом" -  по  вечерам  мы  сидим  в  этом  "холле"  и  читаем  Вольтера.
Интересно, что этот "современный" автор стал у нас уже так популярен,  что
цитаты из его произведений украшают стенные газеты. Я  думаю  о  тебе  так
много, что мне даже странно, откуда берется время на  все  остальное!  Это
потому, что все остальное - это  тоже  каким-то  образом  ты,  особенно  в
полете, когда думаешь что-нибудь  или  поешь  и  снова  думаешь  -  все  о
тебе..."
     В ту зиму у меня было довольно трудно  с  деньгами,  потому  что  мне
присылали  деньги  из  Уфы,  где   находилось   Башкирское   геологическое
управление, и часто задерживали. Время  от  времени  приходилось  посылать
ругательные телеграммы. Кроме того, мне негде  было  обедать,  а  готовить
себе я ленилась. Словом, я совершенно одичала  и  однажды,  примерив  свое
шелковое парадное платье, села и стала плакать от злости.
     Первый раз за всю зиму  я  собралась  в  театр  -  к  Вахтангову,  на
премьеру "Человеческой комедии", - и оказалось,  что  у  меня  старомодное
платье с какими-то хвостами, которых уже сто лет как никто не носит. Потом
мы с Кирой что-то сделали с платьем - подкололи,  подшили.  Но  вечер  был
испорчен.
     Это была одинокая зима в В. - такая одинокая, что едва  ли  не  самым
частым моим гостем был Ромашов. Теперь трудно было представить  себе,  что
это тот самый Ромашов, который говорил, что убьет меня и себя. Он приезжал
вежливый, спокойный, всегда прекрасно, даже франтовато одетый и говорил со
мной ровным голосом, вероятно, тем самым голосом, которым он читал  лекции
у себя в институте...
     Однажды он приехал очень усталый и голодный. Я сказала:
     - Миша, хотите чаю?
     Он сухо поблагодарил и отказался. Очевидно, он хотел показать, что не
стремится к другим  отношениям,  кроме  деловых,  а  деловые  -  это  была
экспедиция и все, что к ней относилось.
     Почему он занимался ею? Конечно, потому, что дело  касалось  меня  и,
следовательно, "не могло быть для  него  безразлично".  Но  здесь  была  и
гордость - он как бы хотел показать, что я нисколько не обидела его  своим
отказом. И был, без сомнения, план, - вероятно, все тот  же:  жениться  на
мне с помощью каких-то тупых и сложных интриг. В  нем  самом  было  что-то
тупое и одновременно сложное - в этой важности и в самом застывшем лице  с
детскими оттопыренными ушами. Но вдруг мелькало и что-то страшное. Недаром
Иван Павлович как-то сказал, что это  очень  сложный  человек,  во  всяком
случае - способный на сильное движение души.
     Но мне до его души было мало дела. Разумеется, я не писала Сане,  что
он у меня бывает. Саня сошел бы с ума - тем более, что  у  меня  почему-то
всегда получаются сухие, холодные письма...
     Вдруг оказалось, что в Главсевморпути далеко не уверены  в  том,  что
поиски следует поручить именно Сане. Он еще молод, и, хотя у него  большой
стаж, на Севере он работал еще сравнительно мало. Он известен как хороший,
исполнительный пилот, но справится ли он с таким сложным делом,  требующим
организационного дарования? Вообще,  что  он  за  человек  -  помнится,  в
каком-то журнале его ругали за  клевету,  он  кого-то  оклеветал,  кажется
Н.А.Татаринова, известного полярного деятеля и двоюродного брата капитана.
     И я требовала, чтобы  редакция  журнала  напечатала  опровержение,  я
доказывала, что организация поисковой партии, состоящей из шести  человек,
не такое уж сложное дело, я требовала, чтобы  поиски  капитана  Татаринова
были поручены тому, кто с детских  лет  был  воодушевлен  этой  мыслью,  и
никому другому.
     Ромашов знал об этих хлопотах. О чем он думал, на что надеялся - я не
спрашивала, и он не начинал разговора. Но был день, когда я  догадалась  о
многом.
     У  меня  не  было  никакого  сомнения  в  том,  что  если  экспедиция
состоится, я поеду на Северную Землю вместе с Саней. Я  написала  об  этом
начальнику Главсевморпути и предложила  свои  услуги  как  геолог.  Вскоре
пришел ответ из сектора кадров и, к сожалению, совсем не тот,  которого  я
ожидала: мне предлагали работу на одной из полярных  станций  -  по  моему
выбору - и просили явиться в Главсевморпуть для переговоров.
     В этот день я поздно вернулась домой - как всегда, когда  попадала  в
"город", - и на лестнице вспомнила с досадой, что забыла  запереть  дверь.
Между тем кто-то расхаживал у меня в комнате - без сомнения, воры. Но  это
были не воры. Это был Ромашов, который остановился, когда  я  вошла,  и  я
сразу увидела, что он очень расстроен.
     - Я прочитал это письмо, - сказал он,  не  здороваясь.  -  Вы  хотите
ехать в экспедицию, вот что!
     Я посмотрела на него и невольно вспомнила, что в школе  его  дразнили
"совой". У него были совершенно круглые глаза,  и  в  эту  минуту  он  был
удивительно похож на сову. Но это  была  довольно  большая  сова,  которая
крикнула: "Вот что!" и с трудом перевела дыхание.
     - А зачем вы читаете чужие письма? - спросила я довольно  миролюбиво.
- Это не полагается, Миша.
     - Вы скрываете от меня! А сами за моей спиной хлопочете чтобы уехать!
     - Миша, что вы, в уме? Не хватает еще, чтобы я у вас спросилась!
     Он вдруг как-то странно всхлипнул - не то засмеялся, не то заплакал.
     - Я сам, - высоким голосом сказал он, - если вы хотите,  сделаю  это.
Хорошо, вы поедете!
     Я промолчала. Мне почему-то не хотелось его обижать.
     - Почему вы молчите?
     - Потому, что не намерена отвечать на ваш вздор
     - Катя, Катя!
     - Послушайте,  -  сказала  я  спокойно,  -  вам  нужно,  знаете  что?
Отдохнуть. Вы устали. С чего вы взяли, что я останусь в Москве?
     - Да, вы останетесь.
     Я хотела засмеяться, но он шагнул ко мне, и у него стало такое  лицо,
что, кажется, еще секунда, и он бы меня ударил.
     - Ну, вот что, дорогой мой, - сказала я все еще спокойно, но  уже  не
так, как бы мне хотелось, - где ваше пальто и шляпа?
     - Катя! - снова с отчаянием пробормотал он.
     - Вот вам и "Катя". Я знаю, на что вы рассчитываете, даже если бы я и
осталась. Вы, вероятно, совсем сошли с ума, но это меня  мало  интересует.
Ну-с?
     Он молча надел пальто, шляпу и вышел.
     Осенью 1935 года экспедиция была, наконец, решена. Известный полярник
профессор В. выступил со статьей, в  которой  высказывал  убеждение,  что,
судя по дневникам штурмана Климова, "материалы экспедиции Татаринова, если
бы их удалось найти, могли бы иметь значение и для  современного  изучения
Арктики". Даже мне эта мысль показалась слишком смелой. Но неожиданно  она
подтвердилась - и именно это обстоятельство сыграло самую большую  роль  в
признании Саниного проекта. Дело в том,  что,  изучив  карту  дрейфа  "Св.
Марии"  с  октября  1912  по  апрель  1914  года,  профессор  В.  высказал
предположение, что на широте 78(02'и долготе  64(  должна  находиться  еще
неизвестная земля. И вот эта гипотетическая земля, которую В. открыл, сидя
в своем кабинете, была обнаружена во время навигации  1935  года.  Правда,
это оказалась не бог весть какая земля, а всего только клочок  арктической
суши, затерянной среди ползучих льдов и представлявшей собою крайне унылую
картину, но, как бы то ни было, еще одно "белое пятно" было стерто с карты
Советской Арктики, и это было сделано с помощью карты дрейфа "Св. Марии".
     Не знаю, нужны ли были новые доводы в пользу  Саниного  проекта,  но,
так или иначе, "поисковая партия при высокоширотной экспедиции по изучению
Северной Земли" была включена в план  навигации  следующего  года.  Весной
Саня должен был приехать  в  Ленинград,  и  мы  условились  встретиться  в
Ленинграде, где я еще никогда не была.



                              Глава восьмая
                                ЛЕНИНГРАД


     О чем только не передумала, чего только не вообразила я в это утро 10
мая 1936 года, подъезжая к Ленинграду, где  на  другой  день  должна  была
встретиться с Саней!  Вагон  дребезжал  и  скрипел,  должно  быть  попался
старый, но я прекрасно, спокойно спала  всю  ночь,  а  проснувшись,  стала
мечтать и мечтать. И как же хорошо  было  мне  мечтать,  точно  за  тысячу
километров слыша однообразный железный шум колес и сонное дыхание соседей!
Как прекрасно я устраивала в своей жизни и то, что могло  и  то,  чего  не
могло быть! Мне казалось, что все могло быть - и даже то, что мой отец жив
и мы найдем его и вернемся вместе. Это было невозможно, но у меня было так
просторно и тихо на душе, что я допустила и это.  Я  как  бы  приказала  в
душе, чтобы мы нашли его, - и вот он стоит, седой, прямой, и нужно,  чтобы
он уснул, а то он сойдет с ума от волнения и счастья.
     Вагон раскачивался и скрипел, и это было как бы  равномерная  громкая
музыка, которая все начиналась и начиналась. Я все ждала - что же  дальше?
- а она снова начиналась. Что еще придумать, что приказать  себе  -  самое
прекрасное, самое чудесное в жизни? И я придумала, что мы  возвращаемся  и
нас встречают, как встречали героев-летчиков, спасших челюскинцев  в  1933
году, когда эти люди, которых любили все и о которых все говорили, ехали в
машинах, покрытых цветами, и вся Москва была белая от цветов и листовок  и
белых платьев, в которых женщины встречали героев. Но этого  я  хотела  не
для себя, а для Сани и для отца, если только допустить самое  невозможное,
что нельзя, допустить иначе, как только теперь, в полусне, в  вагоне,  под
эту равномерную, монотонную музыку колес, которая все начиналась...
     Тогда "стрела" приходила в Ленинград в  10.20,  и  соседи  давно  уже
курили в коридоре, должно быть, ждали, когда я оденусь и выйду,  а  я  все
лежала. Я точно боялась, что долго теперь ко мне не вернется  это  чудное,
детское состояние души.
     Мы условились, что Санина сестра (которую я, в отличие от моего Сани,
и в письмах всегда называла Сашей) встретит меня на вокзале "или  Петя,  -
писала она, - если я буду нездорова". Она не раз мельком упоминала о своем
нездоровье, но письма были такие веселые, с рисунками, что я не  придавала
этим упоминаниям никакого значения. Впрочем, я подозревала, в чем дело.  В
одном из писем Петя был изображен с книгою в одной руке и а младенцем -  в
другой, причем, как ни странно, они были похожи.
     Все уже стояли в шляпах и пальто, и соседи помогли мне снять с  полки
мой чемодан - довольно тяжелый, потому что я взяла все, что у меня было, и
даже несколько интересных образцов горных  пород,  точно  предчувствовала,
что теперь долго не вернусь в Москву. Я  волновалась  -  Ленинград!  Между
голов вдруг стал виден перрон, и я сразу начала искать Сковородниковых, но
перрон  пробегал,  а  их  не  было,  и  я  вспомнила  с  досадой,  что  не
телеграфировала им номер вагона.
     Носильщик вытащил мой чемодан, и мы с ним стояли, пока все не прошли,
а Сковородниковых все не было.
     - Может, у подъезда? - сказал носильщик.
     Мы вышли к подъезду, и я простояла еще с добрых полчаса  и,  наконец,
решила, что  это  свинство.  Так  приглашать  к  себе,  а  потом  даже  не
встретить! И зная, что я в первый раз в Ленинграде.
     Одну минуту я колебалась, не  заехать  ли  в  гостиницу,  но  немного
беспокоилась, потому что это все-таки было странно, и  поэтому  поехала  к
Сковородниковым.
     В сущности говоря, я их почти не знала. Мы познакомились  с  Сашей  в
Энске много лет тому назад и с тех пор виделись едва ли  три-четыре  раза.
Но мы регулярно переписывались, и больше всего в те тяжелые годы, когда  я
была так одинока в Москве после  маминой  смерти.  Она  пересказывала  мне
Санины письма и всегда уверяла, что он любит меня, даже когда он забыл обо
мне - в Балашове, а потом в Заполярье.
     Она была моим другом, и я нисколько не сомневалась, что теперь, когда
мы увидимся, так и окажется, что она - мой друг, тем более, что  она  была
сестрой Сани.
     С Петей я тоже встречалась очень  мало.  В  Энске  это  был  длинный,
лохматый молодой человек, который всегда делал  что-нибудь  неожиданное  -
неожиданно приходил в гости, когда его никто не ждал, и так же  неожиданно
срывался с места и уходил. Несколько раз он приезжал в Москву с  одним  из
ленинградских театров и всегда заходил ко мне - такой же быстрый, лохматый
и "неожиданный", разве что стал немного постарше.
     В одном из писем Саша подробно рассказывала и даже  рисовала,  как  с
вокзала проехать к ним, на проспект Карла Либкнехта, где они  жили.  Но  я
все перепутала  и,  выйдя  на  Невский,  спросила  у  какого-то  вежливого
ленинградца в пенсне:
     - Скажите, пожалуйста, как пройти на Невский проспект?
     Это был позор, о котором я даже никому не сказала.
     Потом меня зажали в трамвае, и единственное, что я  успела  заметить,
это что в сравнении с Москвой улицы были пустоваты. Пустовата была  и  та,
по которой, сойдя с трамвая, я тащилась с моим чемоданом. А  вот  и  номер
79. "Фотограф-художник Беренштейн".
     Здесь.
     Я стояла на площадке третьего этажа,  потирая  пальцы,  онемевшие  от
проклятого чемодана, когда  внизу  хлопнула  дверь  и  длинный  человек  в
макинтоше, с кепкой в руке промчался мимо меня, прыгая через ступеньку.
     - Петя, это вы?
     Должно быть, он был в эту пору необыкновенно далек от какой бы то  ни
было мысли обо мне, потому что он остановился, взглянул и, не найдя во мне
ничего интересного, сделал движение,  чтобы  бежать  дальше.  Но  какое-то
смутное воспоминание все же остановило его.
     - Не узнаете?
     - Ну, что вы, конечно узнаю! Катя, я бегу из больницы, - с  отчаянием
сказал он, - сегодня ночью Сашу взяли в больницу.
     - Да что вы?
     - Да, взяли. Пойдемте к нам. Поэтому мы не могли вас встретить.
     - Что же с ней?
     - Разве она вам не писала?
     - Нет.
     - Ну, пойдемте, я вам все расскажу...
     Очевидно, семейство фотографа-художника Беренштейна принимало близкое
участие в делах Саши и Пети, потому что маленькая, изящно  одетая  женщина
встретила Петю в передней и с волнением спросила:
     - Ну, что?
     Он отвечал, что ничего не знает и что его не пустили, но в эту минуту
выбежала еще одна такая же маленькая, изящная женщина и  тоже  спросила  с
волнением:
     - Ну, что?
     И Петя ей тоже должен был подробно рассказать, что он ни