Валей  всегда
любили друг друга, но мы не знали, как  это  хорошо  -  вдруг  встретиться
нежданно-негаданно через несколько лет, когда вся  прежняя  жизнь  кажется
полузабытой.
     Мы стали говорить о Кораблеве, но в это время Валя вспомнил, что  ему
нужно дать лисенятам какое-то лекарство.
     - Так распорядись, чтобы дали!
     - Нет, понимаешь, это я должен сам дать, лично, -  озабоченно  сказал
Валя. - Это вигантоль, от рахита. Ты подождешь меня? Я скоро вернусь.
     Мне не хотелось расставаться с ним, и мы пошли вместе.



                              Глава десятая
                             СПОКОЙНОЙ НОЧИ!


     Начинало уже темнеть, когда Володя  вернулся  из  "джунглей"  -  так,
оказывается, назывался в совхозе отгороженный участок леса, где звери жили
на свободе. Домики, в которых жили  лисы,  -  вот  что  больше  всего  его
поразило.
     - Да, здорово, - сказал Володя, стараясь не очень показывать, что  он
просто в восторге. - И вообще они живут совершенно как  люди.  Завтракают,
потом у них мертвый час, потом дети играют, а взрослые некоторые  ходят  в
гости.
     Валя уговорил меня остаться у него ночевать, и мы позвонили  доктору,
что Володя вернется домой один.
     Заполярье - шумный город. Конечно, там  не  очень  большое  движение,
хотя случается, что по улице одновременно двигаются, перегоняя друг друга,
автомобили, олени, лошади и собачьи упряжки. Шумят пилы на лесозаводах - и
в ушах днем и ночью отдается этот нарастающий воющий звук. В конце концов,
его перестаешь замечать, но все-таки  где-то  далеко  в  голове  звенит  и
звенит пила.
     А здесь, в совхозе, было очень тихо. Мы гуляли  в  лесу  и  встретили
Павла Петровича,  который  ходил  ставить  силки  на  куропаток,  и  долго
разговаривали с ним о лесе, о Карской, о погоде.
     - Валентин Николаевич, вы  как,  Дон-Карлоса  сегодня  себе  на  ночь
будете брать? - спросил он, и это было очень смешно и приятно,  что  такой
старый, почтенный мужчина с  двойным  носом  называет  Валю  -  Валентином
Николаевичем и говорит с ним почтительно, как с настоящим  старшим  ученым
специалистом. Дон-Карлосом звали лисенка, который боялся мороза.
     Потом мы вернулись к Вале, выпили по рюмочке, и он объяснил мне,  что
действительно за последние полгода он почти не выходил из совхоза. У  него
была интересная работа: он потрошил желудки соболей  и  выяснял,  из  чего
состоит их пища. Несколько желудков у него было своих, а еще  штук  двести
любезно предоставил в его распоряжение какой-то заповедник. И  он  выяснил
очень интересную штуку: что при  заготовке  мелких  пушных  видов  следует
щадить бурундука, которым главным образом и питается соболь.
     Я молча слушал его. Мы были совершенно одни, в пустом доме, и комната
была совершенно пуста - большая, неуютная комната одинокого человека.
     - Да, интересно, - сказал я, когда  Валя  кончил.  -  Значит,  соболь
питается бурундуками. Здорово! А тебе - знаешь,  что  тебе  нужнее  всего?
Знаешь, что тебе просто дьявольски нужно? Жениться!
     Валя заморгал, потом засмеялся.
     - Почему ты думаешь? - нерешительно спросил он.
     - Потому что ты живешь, как собака. И знаешь, какая жена тебе  нужна?
Которая бы таскала тебе бутерброды в лабораторию  и  не  очень  старалась,
чтобы ты обращал на нее внимание.
     - Ну да, ты скажешь, - пробормотал Валя. - А что ж!  Я  и  женюсь  со
временем. Мне нужно вот  только  диссертацию  защитить,  а  потом  я  буду
совершенно свободен. Я ведь теперь скоро в Москву вернусь. А ты?
     - Что я?
     - Что же ты не женишься?
     Я помолчал.
     - Ну, я особая статья. У меня другая жизнь. Я, видишь,  как:  сегодня
здесь, а завтра - за тридевять земель. Мне нельзя жениться.
     - Нет, тебе тоже нужно жениться, - возразил Валя.  -  Послушай,  -  с
неожиданным вдохновением сказал он, - а помнишь, вы  приходили  ко  мне  в
Зоопарк, и Катя была со своей подругой? Как ее  звали?  Такая  высокая,  с
косами.
     У него стало такое доброе, детское лицо, что я посмотрел  и  невольно
стал смеяться.
     - Ну как же! Кирен! Красивая, правда?
     - Очень, - сказал Валя. - Очень.
     - Он хотел постлать мне на своей кровати, но я не дал и лег на  полу.
Коек было сколько угодно, но я всегда любил спать на полу. Высокий  сенник
раздался, я сказал: "Ого", и Валя забеспокоился, что мне неудобно. Но  мне
было очень удобно - снизу было видно небо, такое тихое, будто и там кругом
был лес и полно снега,  и  было  очень  хорошо  смотреть  на  это  небо  и
разговаривать. Спать не хотелось.
     О чем только мы не переговорили!  Мы  вспомнили  даже  Валиного  ежа,
который был продан в университет за двадцать копеек. Потом опять вернулись
к Кораблеву.
     - Ты знаешь что, - вдруг сказал Валя, -  конечно,  может  быть,  я  и
ошибаюсь, - мне кажется, что он был немного влюблен  в  Марью  Васильевну.
Как ты думаешь?
     - Пожалуй.
     - Потому что - очень странная вещь. Я однажды зашел к нему и вижу: на
столе стоит ее портрет. Я что-то спросил, потому что как раз на  следующий
день собирался к Татариновым, и  он  вдруг  стал  говорить  о  ней.  Потом
замолчал, и у него было такое лицо... Я решил, что тут что-то неладно.
     - Валька, иди ты к черту! - сказал я с досадой. - Я не пойму, где  ты
живешь, честное слово! Немного влюблен! Он без нее жить не мог! И ведь вся
эта история произошла перед твоими глазами.  Ну,  да  ты  тогда  занимался
гадюками, - понятно!
     - Что ты говоришь! Вот бедняга!
     - Да, он бедняга.
     Мы помолчали. Потом я спросил:
     - Ты часто бывал у Татариновых?
     - Не очень часто. Раза три был.
     - Ну, как они поживают?
     Валя приподнялся на локте.  Кажется,  он  хотел  рассмотреть  меня  в
темноте, хотя я сказал это совершенно спокойно.
     - Ничего. Николай Антоныч теперь профессор.
     - Вот как! Что же он читает?
     -  Педологию,  -  сказал  Валя.  -  Уверяю  тебя,   очень   почтенный
профессор... И вообще...
     - Что вообще?
     - По-моему, ты в нем ошибался.
     - В самом деле?
     - Да, да, - с глубоким убеждением сказал Валя. - Ты в  нем  ошибался!
Посмотри, например, как он относится к своим ученикам. Он просто готов  за
них в огонь и в воду. Ромашов рассказывал мне, что в прошлом году...
     - Ромашов? Этот еще откуда взялся?
     - Как откуда? Он-то меня к ним и привел.
     - Так и он бывает у Татариновых?
     - Он? Он Николая Антоныча ассистент. Он там  каждый  день  бывает.  И
вообще он у них самый близкий человек в доме.
     - Постой, что ты говоришь? Я не понимаю. Ромашка?
     - Ну да, - сказал Валя. - Только его, понятно, теперь  так  никто  не
называет. Между прочим, он, по-моему, собирается жениться на Кате.
     Что-то толкнуло меня прямо в сердце, и я сел, поджав под  себя  ноги.
Валя тоже сел на кровати и уставился на меня с изумлением.
     - Что? - спросил он. - Ах, да! Черт! Я совсем забыл!
     Он забормотал, потом растерянно оглянулся и слез с кровати.
     - Не то что собирается...
     - Да нет, ты уж договаривай, - сказал я совершенно спокойно.
     - То есть как договаривай? - пробормотал Валя. -  Я  тебе  ничего  не
сказал. Я просто так думаю, но ведь  мало  ли  что  я  думаю!  Мне  иногда
приходят в голову такие мысли, что я сам удивляюсь.
     - Валя!
     - Да я не знаю! - в отчаянии сказал Валя. - Что ты  ко  мне  пристал,
скотина? Мне это просто  кажется,  но  ведь  мне  иногда  черт  знает  что
кажется. Ты мне можешь не верить - и баста!
     - Тебе кажется, что Ромашов хочет жениться на Кате?
     - Нет! Черт! Я тебе  говорю,  что  нет!  Ничего  подобного!  Он  стал
одеваться шикарно, вот и все.
     - Валя!
     - Вот я тебе клянусь, что больше ничего не знаю.
     - Он с тобой говорил?
     - Ну, говорил. Он, например, рассказывал, что с тринадцати лет  копил
деньги, а сейчас взял да все и истратил за полгода - это, по-твоему,  тоже
имеет отношение, да?
     Я больше не слушал его. Я лежал на  полу,  смотрел  на  небо,  и  мне
казалось, что я лежу где-то  в  страшной  глубине  и  надо  мной  шумит  и
разговаривает весь мир, а я лежу один, и мне некому сказать ни слова. Небо
было еще темное и звезды видны, но неизвестно откуда уже  залетал  слабый,
далекий  свет,  и  я  подумал,  что  мы  проговорили  всю  ночь  -  и  вот
договорились!
     - Спокойной ночи!
     - Спокойной ночи, - ответил я машинально.
     Уж лучше бы я уехал с Володей! Что-то сдавило мне горло, и захотелось
встать и выйти на воздух, но я остался лежать, только повернулся и лег  на
живот, упершись в  лицо  руками.  Так,  значит,  вот  как!  Это  было  еще
невероятно, но  об  этом  уже  нельзя  было  забыть  ни  на  одну  минуту.
Невероятен был только сам Ромашка, потому что  я  не  мог  вообразить  его
рядом с Катей. Но почему же я думал, что она до сих пор помнит меня?  Ведь
мы столько лет не встречались!
     Я лежал и думал, думал - о чем придется, вовсе не только об  этом.  Я
вспомнил, что Валя не любит, когда на него смотрят ночью, и  как  Кораблев
однажды подшутил над ним, спросив:  "А  если  смотрят  с  любовью?"  Потом
оказалось, что я думаю снова о Кате, и с какою живостью я вспомнил вдруг -
не ее, а то чудное состояние души, которое я всегда испытывал, когда видел
ее. Больше всего на свете мне хотелось бы в эту минуту заснуть,  но  я  не
мог не только закрыть глаза, но даже оторвать их от  неба,  которое  очень
медленно, но все же начинало светлеть.
     Валя спал и, наверное, проснулся бы, если  бы  я  вышел.  Но  мне  не
хотелось больше говорить с ним, и поэтому я лежал и лежал на животе, потом
на спине, потом снова на животе, упершись в лицо руками.
     Потом - должно быть, это было часов семь утра - зазвонил  телефон,  и
Валя вскочил, заспанный, и побежал в соседнюю  комнату,  волоча  за  собой
одеяло.
     - Слушаю! Это - тебя, - сказал он, вернувшись через минуту.
     - Меня?
     Я накинул шубу и пошел к телефону.
     - Саня!  -  это  говорил  доктор.  -  Куда  ты  пропал?  Я  звоню  из
окрисполкома. Передаю трубку.
     - Да, я слушаю, - сказал я.
     - Товарищ Григорьев, - сказал другой голос.  Это  был  уполномоченный
НКВД по Заполярью. - Срочное дело. Вам предстоит полет с доктором Павловым
в становище Ванокан. Вы знаете Ледкова?
     Еще бы! Это был член окрисполкома - один из самых уважаемых людей  на
Севере. Его все знали.
     - Он ранен, требуется срочная помощь. Когда вы можете вылететь?
     - Через час, - отвечал я.
     - Доктор, а вы?
     Я не слышал, что ответил доктор.
     - И инструменты все в порядке?  Отлично,  через  час  я  жду  вас  на
аэродроме.



                            Глава одиннадцатая
                                  ПОЛЕТ


     Вот кто был на самолете утром пятого  марта,  когда  мы  поднялись  в
Заполярье и взяли курс на  северо-восток:  доктор,  очень  озабоченный,  в
темных очках, которые удивительно его изменили, мой бортмеханик Лури, один
из самых популярных людей в Заполярье или в любом  другом  месте,  где  он
появлялся хотя бы на три-четыре дня, и я.
     Это был мой пятнадцатый полет на Севере, но впервые я летел в  район,
где еще не видели самолета. Становище Ванокан - это очень глухое  место  в
районе одного из притоков  Пясины.  Впрочем,  доктор  бывал  на  Пясине  и
говорил, что найти Ванокан нетрудно.
     Член окрисполкома был ранен. Это произошло на охоте, а может быть - и
не на охоте. Во всяком случае, уполномоченный НКВД  просил  нас,  то  есть
меня и доктора, выяснить,  при  каких  обстоятельствах  это  произошло.  В
Ванокан мы должны  были  прилететь  приблизительно  в  третьем  часу,  еще
засветло. Но на всякий случай  мы  взяли  с  собой:  продовольствие  -  из
расчета на трех человек - на тридцать суток, примус, ракетницу с ракетами,
ружье с патронами, лопаты, палатку, топор.
     Насчет погоды я знал только одно: что в Заполярье прекрасная  погода.
Но какова она по маршруту - этого  я  не  знал.  "Заказывать"  ее  было  и
некогда и некому.
     Итак, все было в порядке, когда мы поднялись в Заполярье и взяли курс
на северо-восток. Все в порядке - и я не думал больше о том, что  накануне
ночью услышал от Вали. Внизу был виден Енисей - широкая белая лента  среди
белых берегов, вдоль которых шел лес, то приближаясь, то удаляясь.  Голова
у меня немного болела после бессонной ночи, и иногда  начинало  звенеть  в
ушах, но именно в ушах, а мотор работал превосходно.
     Потом я ушел от  реки,  и  началась  тундра  -  ровная,  бесконечная,
снежная, ни одной черной точки, не за что уцепиться глазу...
     Почему я был так уверен, что этого не может случиться? Мне  следовало
написать ей, когда она прислала мне привет  через  Саню.  Но  я  не  хотел
уступать ей ни в чем до тех пор, пока не докажу, что я ни в чем не виноват
перед нею. Но никогда нельзя быть слишком уверенным в том, что тебя любят.
Что тебя любят, несмотря ни на что. Что может пройти еще пять  или  десять
лет, и тебя не разлюбят.
     Снег, снег, снег - куда ни взглянешь. Впереди были облака, и я набрал
высоту и вошел в них:  лучше  идти  вслепую,  чем  над  этим  бесконечным,
унылым, белым, искажающим перспективу фоном...
     У меня не было никакой особенной злобы к Ромашке, хотя,  если  бы  он
был сейчас здесь, вероятно, я бы убил его. Я не чувствовал к  нему  злобы,
потому что это было невозможно - вообразить  этого  человека  с  кошачьими
космами  на  голове,  с  пылающими  ушами,  этого,  человека,  который   в
тринадцать лет решил  разбогатеть  и  все  копил  и  считал  свои  деньги,
вообразить его рядом с Катей! Это было так же бессмысленно, что  он  смеет
желать этого, как если бы он пожелал стать другим  -  не  самим  собою,  а
таким, как Катя, с ее прямотой и красотой.
     Мы прошли эту облачность и вошли в  другую  за  которой  шел  снег  и
только где-то внизу начинал сверкать под солнцем, которое было закрыто  от
нас облаками.
     У меня стали мерзнуть ноги, и я пожалел, что надел эти унты,  которые
были мне малы, а не другую, более просторную пару.
     Значит, решено - я еду в Москву. Нужно только предупредить ее о  моем
приезде. Я должен написать ей письмо - такое письмо, чтобы она прочитала и
не забыла.
     Мы вышли  из  слоя  темных  облаков,  и  солнце,  как  всегда,  когда
выходишь, показалось особенно ярким, - а я все никак не мог решить, начать
ли свое письмо просто "Катя" или "Дорогая Катя".
     "Мы давно не переписывались, Катя, и ты, вероятно,  будешь  удивлена,
взглянув на эту подпись. Как ты живешь? Я не писал тебе так долго  потому,
что думал, что ты сердишься на меня. Конечно, ты права, я виноват  в  том,
что мы так долго не встречались.  Мне  нужно  было  заехать  в  Москву  на
обратном пути из Энска и встретиться с тобою, а не бродить  вокруг  твоего
дома, как будто мне восемнадцать лет..."
     Я уже забыл о письме. Мне нужно было просто увезти ее  -  ведь  я  же
отлично знал, что она не должна оставаться в этом фальшивом  и  несчастном
доме, с этим страшным и фальшивым Николаем Антонычем, которому она верит.
     Вот и горы! Они торчали из облаков, освещенные солнцем, то голые,  то
покрытые ослепительным снегом. Я видел в зеркале, как  Лури  поднял  руку,
как будто поздоровался с  ними,  и  что-то  закричал  доктору,  и  доктор,
смешной, похожий на какого-то круглого забавного зверя, равнодушно  кивнул
головой.
     В редких просветах были видны  ущелья  -  прекрасные,  очень  длинные
ущелья, - верная смерть в случае вынужденной посадки. Я  невольно  подумал
об этом, а потом снова стал сочинять письмо и сочинял до тех пор, пока мне
не пришлось заняться другими, более срочными делами.
     Как будто и ветра не было, когда первые  огромные  тучи  снега  стали
срываться с вершин и кружиться, поднимаясь все выше и выше.
     Зеркало,  в  котором  я  только  что  видел  доктора  и  Лури,  вдруг
потемнело, замерзло, а еще через десять минут уже нельзя было  вообразить,
что над нами только что было солнце и небо. Теперь не было  ни  земли,  ни
солнца, ни неба. Все перемешалось. Ветер догнал нас и ударил сперва слева,
потом в лоб, потом снова  слева,  так  что  нас  сразу  унесло  куда-то  в
сторону, где тоже был туман и шел снег,  мелкий,  твердый,  который  очень
больно бил по лицу и сразу вцепился во все  петли  и  щели  одежды.  Потом
наступила ночь, так что, когда я снова посмотрел в зеркало, я  больше  уже
ничего не увидел. Ничего не было видно вокруг, и  некоторое  время  я  вел
самолет в полной темноте, как будто натыкаясь на стены, потому  что  всюду
были настоящие стены из снега, со всех сторон подпираемого  ветром.  То  я
пробивал их, то отступал, то снова  пробивал,  то  оказывался  далеко  под
ними. Это было самое страшное - самолет вдруг падал  на  полтораста-двести
метров, а я не знал, какой высоты были горы, почему-то  не  отмеченные  на
моей карте. Все, что я мог сделать, - это развернуться на сто  восемьдесят
градусов и пойти назад к  Енисею.  Я  увижу  берега,  пройду  над  высоким
берегом, и мы обойдем пургу  или,  в  крайнем  случае,  вернемся  назад  в
Заполярье.
     Легко сказать - развернуться! Самолет почему-то затрясло, когда я дал
левую ногу, и нас снова бросило в сторону, но я продолжал разворачиваться.
Кажется, я что-то сказал машине. Именно в эту минуту я почувствовал, что с
мотором творится что-то неладное, - жаль, потому  что  внизу  были  те  же
ущелья, которые - я очень на это рассчитывал - остались далеко позади. Они
мелькнули  и  пропали,  потом  снова  мелькнули  -  длинные  и  совершенно
безнадежные, - нас бы не нашли, и никто  бы  никогда  не  узнал,  как  это
случилось. Нужно было уйти от них, и я ушел, хотя самолет был то взвешен в
воздухе, как будто эта проклятая пурга задумывалась на секунду, что бы еще
с нами сделать, то болтался и  шел,  как  хотел.  Я  ушел,  но  с  мотором
все-таки творилось что-то неладное, и  нужно  было  садиться.  Нужно  было
садиться очень медленно и следить за указателем поворотов, и не  допускать
кренов, и все время думать о земле, которая где-то  внизу,  и  неизвестно,
где она и какая. Что-то стучало у  меня  в  голове,  как  часы,  я  громко
разговаривал с самим собой и с машиной. Но я не боялся.  Я  помню  только,
как мне стало на мгновение жарко, когда какая-то масса пронеслась рядом  с
самолетом; я бросился в сторону от нее и чуть не царапнул крылом о землю.



                            Глава двенадцатая
                                  ПУРГА


     Не стану рассказывать о тех трех сутках, которые мы провели в тундре,
недалеко от берегов Пясины. Это одно из самых тяжелых воспоминаний в  моей
жизни и - главное - это однообразное воспоминание. Один час был  похож  на
другой, другой - на третий, и только первые минуты, когда нам  нужно  было
как-то укрепить самолет, потому что иначе его унесло  бы  пургою,  уже  не
повторялись.
     Попробуйте сделать это в тундре без всякой растительности, при ветре,
достигающем десяти  баллов!  Не  выключая  мотора,  мы  поставили  самолет
хвостом к ветру. Пожалуй, нам удалось бы закопать его, - но стоило  только
поддеть снег лопатой, как его уносило ветром. Самолет продолжало  швырять,
и  нужно  было  придумать  что-то  безошибочное,  потому  что  ветер   все
усиливался и через полчаса было бы  уже  поздно.  Тогда  мы  сделали  одну
простую вещь - рекомендую всем полярным пилотам: мы привязали к плоскостям
веревки, а к ним, в свою очередь,  лыжи,  чемоданчики,  небольшой  ящик  с
грузом, даже  воронку,  -  словом,  все,  что  могло  бы  помочь  быстрому
завихрению снега. Через пятнадцать минут  вокруг  этих  вещей  уже  намело
сугробы, а в других местах под самолетом снег по-прежнему выдувало ветром.
     Теперь нам больше ничего не оставалось, как ждать. Это было не  очень
весело, но это было единственное, что нам оставалось.  Ждать  и  ждать,  а
долго ли - кто знает!
     Я уже упоминал о том, что у нас было все