т.
     Так-то мы сидели и разговаривали, и уже раза три  позвонил  профессор
Валентин Николаевич Жуков и был обруган, даром что профессор, за  то,  что
не приходит, ссылаясь на какую-то очередную затею со змеями или  гибридами
черно-бурых лисиц.
     Наконец он явился и застыл на пороге, задумчиво положив палец на нос.
Ему, видите ли, почудилось, что он попал в чужой номер!
     - Ну, профессор, заходи, заходи, - сказал я ему.
     И он побежал ко мне, хохоча, а за ним  в  дверях  появилась  высокая,
полная белокурая дама, которую, если не ошибаюсь, когда-то звали Кирен.
     Конечно, прежде  всего,  я  был  подвергнут  допросу,  перекрестному,
потому что слева меня допрашивал Валя, а справа  -  Кирен.  Почему,  каким
образом и на каком основании,  взломав  чужую  квартиру,  обойдя  комнаты,
обнаружив, что Катя живет у  профессора  В.Н.Жукова,  я  не  нашел  ничего
лучшего, как оставить записку, совершенно бессмысленную, потому что в  ней
не было указано ни где меня искать, ни долго ли я пробуду в Москве.
     - Дубина, это была ее постель, - сказал Валя, - а в ногах  лежало  ее
платье! Боже мой, да разве ты не догадался, что только женская рука  могла
навести у меня такой порядок?
     - Нет, в том, что женская, - сказал я, - у меня не было  ни  малейших
сомнений.
     Кира захохотала, кажется,  добродушно,  а  Валя  сделал  мне  большие
глаза. Очевидно, тень загадочной Женьки Колпакчи  с  разными  глазами  еще
бродила в этом семейном доме.
     Женщины ушли в соседнюю комнату. Кирен кормила своего четвертого, так
что, нужно полагать, у них нашлось о чем поболтать.
     А мы заговорили о  войне.  Во  многом  уже  были  видны  признаки  ее
окончания, и Валя с Иваном Павлычем слушали меня с таким  выражением,  как
будто именно  мне  предстояло  в  ближайшем  будущем  отдать  командующему
последний рапорт о том, что  нашими  войсками  занят  город  Берлин:  Валя
спросил, почему мы не форсируем  Вислу,  и  от  души  огорчился,  когда  я
ответил, что не знаю. Что касается Севера, если судить по его вопросам,  я
командовал не эскадрильей, а фронтом.
     Потом Иван Павлыч заговорил о капитане Татаринове, и, немного понизив
голос, чтобы не  услышала  Катя,  я  рассказал  некоторые  подробности,  о
которых не упоминалось в печати. Недалеко от  палатки  капитана,  в  узкой
расщелине скалы, были найдены могилы матросов - трупы были положены  прямо
на землю  и  завалены  большими  камнями.  Медведи  и  песцы  растащили  и
перемешали кости - один череп был найден в трех километрах  от  лагеря,  в
соседней ложбине. Очевидно, последние дни капитан провел в одном  спальном
мешке с поваром Колпаковым, который умер раньше него. На  письме  к  Марии
Васильевне было написано сперва: "Моей жене", а  потом  исправлено:  "Моей
вдове". Под правой  рукой  капитана  было  найдено  обручальное  кольцо  с
инициалами М.Т. на внутренней стороне ободка.
     Я вынул из чемодана и показал золотой медальон в  виде  сердечка.  На
одной стороне был миниатюрный портрет Марии  Васильевны,  а  на  другой  -
прядь черных волос, и, отойдя к окну,  Иван  Павлыч  надел  очки  и  долго
рассматривал медальон. Так долго рассматривал он, вытирал платочком усы  и
снова рассматривал, что, в конце концов, мы с  Валей  подошли  к  нему  и,
обняв с обеих сторон, повели и посадили в кресло.
     - Но Катя так похожа, боже мой! - сказал он, вздохнув.  -  В  декабре
будет семнадцать лет. Трудно поверить.
     Он попросил меня познать Катю и рассказал ей,  что  весной  ездил  на
кладбище, посадил цветы и нанял сторожа покрасить решетку.
     До  ночи  сидели  у  нас  друзья,  и  Кира  уже  успела  съездить  на
Сивцев-Вражек покормить младшего и  вернулась  со  старшей  -  той  самой,
которая в будущем подавала надежды стать знаменитой артисткой.  Во  всяком
случае, по мнению Кириной мамы, покойная Варвара Рабинович со  всей  своей
знаменитой школой "не годилась в подметки" этой  девочке,  которая  еще  в
грудном возрасте умела великолепно "брать голос в маску", а теперь  читала
Пушкина не хуже знаменитого Степаняна.
     Валя много и не так скучно, как всегда, рассказывал о своих зверях  -
между прочим, о борьбе с грызунами в траншеях. Я спросил, удалось ли  ему,
в конце концов, доказать, что у змей от возраста меняется кровь,  или  это
так и осталось в науке загадкой. Он засмеялся и сказал, что да, удалось.
     Это был превосходный день в Москве, начавшийся  с  того,  что  больше
двух часов мы ждали, пока пленные немцы  пройдут  мимо  нас,  -  лучше  он
начаться не мог! Это был день, когда вдруг сверкнуло  в  душе  и  осталось
навеки ослепительное сознание победы. Еще она не была  напечатана  черными
буквами на газетном листе, еще многие должны были отдать за нее жизнь,  но
уже она была ясно видна в том неуловимом  "чувстве  возвращения",  которое
было, казалось, разлито повсюду. Жизнь возвращалась на старые места, война
сделала их совсем другими,  и  странным,  молодым  ощущением  столкновения
нового и старого была полна Москва лета 1944 года.
     А вечером был салют.  Позывные  "важного  сообщения"  прозвенели  без
четверти одиннадцать, и  Валя  сказал,  что  нужно  немедленно  бежать  на
двенадцатый этаж. Лифт был полон, и мы пошли пешком - совершенно напрасно,
потому что дорогой выяснилось, что  на  двенадцатый  этаж  нельзя  попасть
иначе, как лифтом. Но мы каким-то образом все же добрались, и великолепная
вечерняя Москва открылась передо мной, стеснив  сердце  горячим  и  острым
волнением. Мы с Катей переглянулись улыбаясь. Взявшись за руки, мы  стояли
у какой-то стены.  Как  бы  не  торопясь,  озарялось  багровыми  вспышками
спокойное небо, а потом прямо над нами быстро летели вверх и медленно вниз
пестрые цветные огни.



                              Глава седьмая
                              ДВА РАЗГОВОРА


     Два дела было у меня в  Москве.  Первое  -  доклад  в  Географическом
обществе о том, как мы нашли экспедицию "Св. Марии", и второе  -  разговор
со следователем о Ромашове. Как ни странно, эти дела  были  связаны  между
собой, потому что еще из Н. я послал в прокуратуру копию моего  объяснения
с Ромашовым на Собачьей Площадке.
     Начну со второго.
     Осенью 1943 года Ромашов был осужден на десять лет - я узнал об  этом
от работника Особого отдела на Н., который снимал с меня допрос,  когда  в
Москве разбиралось дело. Теперь оно,  не  знаю  почему,  было  передано  в
гражданские инстанции и пересматривалось - тоже не знаю почему.  Незадолго
до моего отъезда из Н. мне сообщили, что в Москве следствие  потребует  от
меня каких-то дополнительных данных.
     Все это было неприятно и скучно, и, вспоминая еще  дорогой,  что  мне
придется снова войти в утомительную и  сложную  атмосферу  этого  дела,  я
немного расстраивался - отпуск был бы так хорош без него!
     На второй день приезда  я  доложил,  что  явился,  и  был  немедленно
приглашен к следователю, который вел дело Ромашова...
     Приемная была  общая  -  полутемный  зал,  перегороженный  деревянным
барьером. Широкие старинные скамьи стояли вдоль стен, и самые разные  люди
- старики, девушки, какие-то военные без погон - сидели на них,  дожидаясь
допроса.
     Я нашел кабинет моего следователя - на двери значилась  его  странная
фамилия: Веселаго - и, так как было еще  рановато,  занялся  перестановкой
флажков на карте, висевшей в  приемной.  Карта  была  недурна,  но  флажки
далеко отставали от линии фронта.
     Знакомый голос оторвал  меня  от  этого  занятия  -  такой  знакомый,
круглый, солидный голос, что на одно мгновение я почувствовал  себя  плохо
одетым мальчиком, грязным, с большой заплатой на штанах.
     Голос спросил:
     - Можно?
     Очевидно, было еще нельзя, потому что, приоткрыв дверь к следователю,
Николай Антоныч закрыл ее и сел на скамью с немного оскорбленным видом.  Я
встретил его в последний раз в метро летом 1942 года  -  таков  он  был  и
сейчас: величественный и снисходительно-важный.
     Насвистывая, я переставлял флажки  на  Втором  Прибалтийском  фронте.
Прошло семнадцать лет с тех пор, как я сказал ему: "Я найду экспедицию,  и
тогда посмотрим, кто из нас прав". Знает ли он, что  я  нашел  экспедицию?
Без сомнения. Но он не знает - в печати об этом не появилось ни слова -  о
том,  что  среди  бумаг   капитана   Татаринова   обнаружены   бесспорные,
неопровержимые доказательства моей правоты...
     Он сидел, опустив голову, опираясь руками о палку. Потом посмотрел на
меня, и невольное быстрое движение пробежало по  бледному  большому  лицу;
"Узнал",- подумал я весело. Он узнал - и отвел глаза.
     ...Это была минута,  когда  он  обдумывал,  как  держаться  со  мной.
Сложная задача! Очевидно, он успешно решил ее, потому что  вдруг  встал  и
смело подошел ко мне, коснувшись рукой шляпы.
     - Если не ошибаюсь, товарищ Григорьев?
     - Да.
     Кажется, впервые в жизни я  с  таким  трудом  произнес  это  короткое
слово. Но и у меня была минута, когда я решил, как нужно держаться с ним.
     - Вижу, что время не прошло даром для вас, - глядя на  мои  орденские
ленточки, продолжал он. - Откуда же сейчас? На каком фронте защищаете нас,
скромных работников тыла?
     - На Крайнем Севере.
     - Надолго в Москву?
     - В отпуск, на три недели.
     - И принуждены терять драгоценные часы в этой приемной? Впрочем,  это
наш гражданский долг,  -  прибавил  он  с  почтительным  выражением.  -  Я
полагаю, что вы, как и я, вызваны по делу Ромашова?
     - Да.
     Он помолчал. Ох, как было мне знакомо, как еще в детстве я  ненавидел
это мнимо значительное молчание!
     - Не человек, а воплощенное зло, - наконец сказал он. - Я считаю, что
общество должно освободиться от него - и как можно скорее.
     Если бы я был художником, я бы залюбовался этим  зрелищем  эпического
лицемерия. Но я был обыкновенным человеком, и мне захотелось сказать  ему,
что  если  бы  общество  своевременно  освободилось  от  Николая  Антоныча
Татаринова, ему (обществу) не пришлось бы возиться с Ромашовым.
     Я промолчал.
     Ни слова еще не было сказано об экспедиции "Св.  Марии",  но  я  знал
Николая Антоныча: он подошел, потому что боялся меня.
     - Я слышал, - начал он осторожно, - что вам удалось довести до  конца
свое начинание, и хочу от души поблагодарить вас за то, что вы положили на
него так много труда. Впрочем, я рассчитываю сделать это публично.
     Это значило, что он придет на мой доклад и сделает вид,  что  мы  всю
жизнь были друзьями. Он предлагал мне мир.  Очень  хорошо!  Нужно  сделать
вид, что я его принимаю.
     - Да, кажется, кое-что удалось.
     Больше я ничего не сказал. Но даже легкая краска появилась на  полных
бледных  щеках  -  так  он  оживился.  Все  прошло  и  забыто,  он  теперь
влиятельный человек, почему бы мне не наладить с ним отношения?  Вероятно,
я стал другим - в самом деле, разве жизнь не меняет людей? Я  стал  таким,
как он, - у меня ордена, удача, и он может по себе, по своим удачам судить
обо мне.
     - ...Событие, о котором в другое  время  заговорил  бы  весь  мир,  -
продолжал он, - и прах национального героя, каковым  по  заслугам  признан
мой брат, был бы торжественно доставлен в столицу и предан погребенью  при
огромном стечении народа.
     Я  отвечал,  что  прах  капитана  Татаринова   покоится   на   берегу
Енисейского залива и что он сам, вероятно, не пожелал бы для  себя  лучшей
могилы.
     - Без сомнения. Но я говорю  о  другом  -  о  самой  исключительности
судьбы его. О том, что забвение как бы шло за ним по пятам и  если  бы  не
мы, - он сказал: "мы", - едва ли хоть один человек на земле знал  бы,  кто
он таков и что он сделал для родины и науки.
     Это было слишком, и я чуть не сказал ему дерзость. Но  в  эту  минуту
дверь открылась, и какая-то девушка, выйдя от следователя, пригласила меня
к нему.
     Мне все время казалось, что если бы следователь, или  следовательница
(потому что это была женщина) не была такой молодой  и  красивой,  она  не
допрашивала бы меня так подчеркнуто сухо. Но потом моя история увлекла ее,
и она совершенно оставила свой официозный тон.
     - Вам известно, товарищ Григорьев, - так она начала, когда я  сообщил
ей свой возраст, профессию, был ли я под судом и т.д., - по какому делу  я
вызвала вас?
     Я отвечал, что известно.
     - В свое время вы дали показания. - Очевидно, она имела в виду допрос
в Н. - В них есть неясности,  о  которых  мне,  прежде  всего,  необходимо
поговорить с вами.
     Я сказал:
     - К вашим услугам.
     - Вот, например.
     Она прочитала несколько  мест,  в  которых  я  дословно  передал  наш
разговор с Ромашовым на Собачьей Площадке.
     - Выходит, что когда Ромашов писал на вас заявление, он  был  как  бы
орудием в руках другого лица.
     - Другое лицо названо, - сказал я. - Это Николай  Антоныч  Татаринов,
который дожидается у вас в приемной. Кто из них был орудием, а кто  руками
- этого я сказать не могу. Мне  кажется,  что  решение  подобного  вопроса
является не моей, а вашей задачей.
     Я рассердился, может быть, потому, что донос Ромашова она почтительно
назвала заявлением.
     - Так вот, остается неясным, какую же цель мог преследовать профессор
Татаринов,  пытаясь  сорвать  поисковую  партию?  Ведь  он  сам   является
ученым-полярником, и, казалось бы, розыски  его  пропавшего  брата  должны
были встретить самое горячее сочувствие с его стороны.
     Я отвечал, что профессор Татаринов мог преследовать несколько  целей.
Прежде всего, он боялся, что  успешные  поиски  остатков  экспедиции  "Св.
Марии" подтвердят мои обвинения. Затем, он не является  ученым-полярником,
а представляет собою тип лжеученого, построившего свою карьеру на  книгах,
посвященных истории экспедиции "Св. Марии".  Поэтому  всякая  конкуренция,
естественно, задевала его жизненные интересы.
     - А у вас были серьезные основания надеяться, что розыски  подтвердят
ваши обвинения?
     Я отвечал, что были. Но этот вопрос теперь  не  подлежит  обсуждению,
потому что я нашел остатки экспедиции и среди них - прямые доказательства,
которые намерен огласить публично.
     Именно после этого ответа моя следовательница стала быстро съезжать с
официального тона.
     - Как нашли? - спросила она с искренним изумлением.  -  Ведь  это  же
было давно. Лет двадцать тому назад или даже больше?
     - Двадцать девять.
     - Но что же может сохраниться через двадцать девять лет?
     - Очень многое, - отвечал я.
     - И самого капитана нашли?
     - Да.
     - И он жив?
     - Ну, что вы конечно нет! Можно точно сказать, когда он погиб - между
восемнадцатым и двадцать вторым июня тысяча девятьсот пятнадцатого года.
     - Ну, расскажите.
     Конечно, я не мог рассказать ей все. Но долго ждал  приема  профессор
Татаринов, и, должно быть, многое успел он перебрать в памяти и обо многом
переговорить наедине с собой, прежде чем занял  мое  место  у  стола  этой
красивой любознательной женщины.
     И о том, что подлежит  суду,  и  о  том,  что  не  подлежит  суду  за
давностью преступления, рассказал я ей. Старая история! Но старые  истории
долго живут, гораздо дольше, чем это кажется с первого взгляда.
     Она  слушала  меня,  и  хотя  это  был  по-прежнему  следователь,  но
следователь, который вместе со мной разбирал письма, некогда занесенные на
двор половодьем, и вместе со мной делал выписки из полярных путешествий, и
вместе со мной перебрасывал  учителей,  врачей,  партработников  в  глухие
ненецкие районы. Дневники штурмана Климова были уже  прочитаны,  и  старый
латунный багор найден  -  последний  штрих,  так  мне  казалось  тогда,  в
стройной картине доказательств. Но вот я дошел до войны и замолчал, потому
что беспредельная панорама всего, что мы пережили, открылась передо мной и
в ее глубине лишь чуть-чуть светилась мысль, которая всю  жизнь  волновала
меня. Это было трудно объяснить незнакомому человеку. Но я объяснил.
     - Капитан Татаринов понимал все значение Северного морского пути  для
России, - сказал я, - и нет ничего случайного в том,  что  немцы  пытались
перерезать этот путь. Я был человеком войны, когда летел  к  месту  гибели
экспедиции "Св. Марии", и я нашел ее потому, что был человеком войны.



                              Глава восьмая
                                  ДОКЛАД


     На  этот  раз  я  не  добивался  чести   выступить   с   докладом   в
Географическом обществе и не  получал  любезного  приглашения  представить
свой доклад в письменном виде. Я дважды отказывался от выступления, потому
что прошел лишь месяц с  тех  пор,  как  была  опубликована  замечательная
статья профессора В. о  научном  наследстве  "Св.  Марии".  Когда  он  сам
позвонил мне, я согласился.
     ...Все пришли на этот доклад, даже Кирина мама.  К  сожалению,  я  не
запомнил ту маленькую приветственную речь с цитатами из классиков, которою
она встретила меня. Речь немного затянулась, и мне стало смешно,  когда  я
увидел, с каким покорным отчаянием Валя слушал ее.
     Кораблева я посадил в первом ряду, прямо напротив кафедры, -  ведь  я
привык смотреть на него во время своих выступлений.
     - Ну, Саня, - сказал он весело, - уговор. Я положу руку вот так, вниз
ладонью, а ты говори и  на  нее  посматривай!  Стану  похлопывать,  значит
волнуешься. Нет - значит нет.
     - Иван Павлыч, дорогой.
     Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это было  довольно
страшно. Я беспокоился лишь, придет ли на мой доклад Николай Антоныч.
     Он пришел. Развешивая карты, я обернулся и увидел его в первом  ряду,
недалеко от Кораблева. Он сидел, положив ногу на ногу и глядя прямо  перед
собой с неподвижным выражением. Мне показалось, что он  изменился  за  эти
несколько дней: в лице его появилось  что-то  собачье,  щеки  обвисли  над
воротником была высоко видна морщинистая похудевшая шея.
     Конечно,  мне  было  очень  приятно,  когда   председатель,   старый,
знаменитый  географ,  прежде  чем  предоставить  мне  слово,  сам   сказал
несколько слов обо мне. Я даже пожалел, что у него такой тихий  голос.  Он
сказал, что я "один  из  тех  людей,  с  которыми  тесно  связана  история
освоения  Арктики  большевиками".  Потом  он  сказал,  что  именно   моему
"талантливому упорству" советская арктическая наука обязана одной из своих
интереснейших страниц, - и я тоже не стал возражать, тем более что в  зале
зааплодировали, и громче всех - Кирина мама.
     Пожалуй, не стоило делать такого  длинного  вступления,  посвященного
истории Северного морского пути, хотя это была интересная история.
     Я довольно плохо рассказал об этом -  часто  останавливался,  забывал
самые простые слова и вообще "мекал", как потом объявила Кира.
     Но вот я перешел к нашему времени, обрисовал в общих  чертах  военное
значение северной проблемы  и  остановился  на  исторической  дате,  когда
товарищ Сталин заложил основание Северного флота.
     В эту минуту где-то далеко,  в  темном  конце  прохода,  мелькнула  и
скрылась моя Катя. Она была немного больна - простудилась - и обещала  мне
остаться дома. Но как это было хорошо, что она приехала, просто прекрасно!
У меня сразу сделалось веселее на душе, и  я  стал  говорить  увереннее  и
тверже.
     - Может быть, вам покажется странным, - сказал я, - что в дни войны я
намерен доложить вам о старинной экспедиции, окончившейся  около  тридцати
лет тому назад. Это - история. Но мы не забыли нашей истории, и  возможно,
что наша главная сила заключается именно в том, что война не отменила и не
остановила ни одной из великих мыслей, которые  преобразили  нашу  страну.
Завоевание Севера советским народом принадлежит к числу этих мыслей.
     Я запнулся, потому что мне захотелось рассказать, как мы  с  Ледковым
осматривали Заполярье, но это было далеко от  темы  доклада,  и  не  очень
ловко я свернул на биографию капитана.
     С непостижимым чувством я