й.
     Поднявшись на высокую лестницу, которая вела  под  арку,  перекинутую
между этими домами, я увидел бухту  от  берега  до  берега,  и  непонятное
волнение, которое все утро то  пробуждалось,  то  утихало  в  душе,  вновь
овладело мною с какой-то пронзительной силой.  Бухта  была  темно-зеленая,
непроницаемая, лишь поблескивающая от света неба.  Что-то  очень  далекое,
южное, напоминающее высокогорные кавказские озера, было в этой замкнутости
берегов, - но на той стороне убегали  сопки,  покрытые  снегом,  и  на  их
ослепительном фоне лишь кое-где был виден тонкий черный  рисунок  каких-то
невысоких деревьев.
     Я не верю в предчувствия, но это слово невольно пришло мне в  голову,
когда, пораженный красотой Полярного и Екатерининской  бухты,  я  стоял  у
циркульного дома. Точно это была моя родина, которую до  сих  пор  я  лишь
видел во сне и напрасно искал долгие годы, - таким явился передо мной этот
город. И в радостном возбуждении  я  стал  думать,  что  здесь  непременно
должно произойти что-то очень хорошее для меня и даже, может  быть,  самое
лучшее в жизни.
     В штабе еще никого не  было.  Я  пришел  до  начала  занятий.  Ночной
дежурный сказал, что, насколько ему  известно,  мне  приказано  явиться  к
десяти часам, а сейчас половина восьмого.
     Не знаю отчего, но с облегчением, точно  это  было  хорошо,  что  еще
половина восьмого, я вышел и снова стал  смотреть  на  бухту  из-под  арки
циркульного дома.
     Все изменилось, пока я был в штабе: бухта стала теперь серая, строгая
между серых, строгих берегов, и в глубине перспективы медленно двигался  к
Полярному какой-то разлапый пароходик. Мне захотелось  взглянуть,  как  он
будет подходить, и я перешел на другую лестницу, которая поворачивала  под
углом, переходя в просторную площадку.
     Это  был  один  из  двух  пассажирских  пароходов,   ходивших   между
Мурманском  и  Полярным.  Очередь  к  патрулю,   проверявшему   документы,
выстроилась на сходнях. Среди моряков, сошедших на берег,  было  несколько
штатских и даже три или четыре женщины с корзинками и узлами...
     Без сомнения, это осталось от тех печальных времен, когда, убежав  от
Гаера Кулия, я подолгу сиживал на пристани у  слияния  Песчинки  и  Тихой.
Подходил пароход, канат летел с борта, матрос ловко, кругами закидывал его
на косую торчащую стойку, сразу много людей появлялось  на  пристани,  так
что она даже заметно погружалась в  воду,  -  и  никому  из  этих  шумных,
веселых, отлично одетых людей не было до  меня  никакого  дела.  Когда  бы
потом  в  жизни  я  ни  видел   радостную   суматоху   приезда,   ощущение
заброшенности и одиночества неизменно возвращалось ко мне.
     Но на этот раз, вероятно потому, что это был  совсем  другой  приезд,
зимний, и на берег сошли совсем другие, озабоченные, военные  люди,  я  не
испытал подобного чувства.
     Очень странно, но, как все, что я видел в Полярном, мне  был  приятен
этот старенький пароход, и нетерпеливая  очередь,  заполнившая  сходни,  и
одинокие  фигуры,  идущие   по   берегу   к   домику,   где   нужно   было
зарегистрировать командировки. Все это относилось к моему ожиданию  самого
лучшего в жизни, но, как и почему - этого я бы не мог объяснить.
     Еще рано было возвращаться в штаб, и я пошел искать доктора, но не  в
госпиталь, а на его городскую квартиру.
     Конечно, он жил в одном из этих белых домиков, расположенных линиями,
одна над другой. С моря они показались мне куда изящнее и стройнее. Вот  и
первая линия, а мне нужно на пятую линию, семь.
     Как ненцы, я шел и думал обо всем, что  видел.  Англичане  в  смешных
зимних шапках, похожих на наши ямщицкие, и  в  балахонах  защитного  цвета
обогнали меня, и я подумал о том, что по этим балахонам видно,  как  плохо
представляют они себе нашу зиму. Мальчик в белой пушистой шубке, серьезный
и толстый, шел с лопаткой на плече, усатый моряк  подхватил  его,  немного
пронес, и я подумал о том, что, наверное, в Полярном очень мало детей.
     Ничем не отличался этот дом на пятой линии, семь, от любого соседа по
правую и левую руку, разве что на лестнице его был настоящий каток, сквозь
который едва  просвечивали  ступени.  С  размаху  я  взбежал  на  крыльцо.
Какие-то моряки вышли в эту минуту, я столкнулся с ними, и  один  из  них,
осторожно скользя по  катку,  сказал,  что  "неспособность  разобраться  в
обстановке полярной ночи указывает на недостаток в  организме  витаминов".
Это были врачи. Несомненно, Иван Иваныч жил в этом доме.
     Зайдя в переднюю, я толкнул одну дверь,  потом  другую.  Обе  комнаты
были  пустые,  пропахшие  табаком,  с  открытыми   койками   и   по-мужски
разбросанными вещами, и в обеих было что-то гостеприимное,  точно  хозяева
нарочно оставили открытыми двери.
     - Есть тут кто?
     Нечего было и спрашивать. Я вернулся на  улицу.  Баба  с  подоткнутым
подолом терла снегом босые ноги - я спросил у нее, точно ли этот дом номер
семь.
     - А вам кого?
     - Доктора Павлова.
     - Он, верно, спит еще, - сказала баба. - Вы обойдите, вон его окно. И
стукните хорошенько!
     Проще было постучать доктору в дверь, но  я  почему-то  послушался  и
подошел к окну. Дом стоял на  косогоре,  и  это  окно  на  задней  стороне
приходилось довольно низко над землей.  Оно  было  в  инее,  но,  когда  я
постучал и стал  всматриваться,  прикрыв  глаза  ладонью,  мне  почудились
очертания  женской  фигуры.  Казалось,  женщина  стояла,  склонившись  над
корзиной или чемоданом, а теперь выпрямилась, когда я постучал, и  подошла
к окну. Так же, как я, она  поставила  ладонь  козырьком  над  глазами,  и
сквозь дробящийся гранями иней я увидел чье-то тоже дробящееся  за  мутным
стеклом лицо.
     Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала,  только  шевельнула
губами. Она была почти не видна за снежным, матовым, мутным стеклом. Но  я
узнал ее. Это была Катя.



                               Глава третья
                              ЭТО БЫЛА КАТЯ


     Как рассказать о первых минутах  нашей  встречи,  о  беспамятстве,  с
которым я вглядывался в ее лицо,  целовал  и  снова  вглядывался,  начинал
спрашивать и перебивал себя, потому что  все,  о  чем  я  спрашивал,  было
давно, тысячу лет назад, и как бы ни было страшно то, что она  мучилась  и
умирала от голода в Ленинграде и перестала надеяться, что увидит меня,  но
все это прошло, миновало, и вот она стоит передо мной, и я могу обнять ее,
- господи, этому невозможно поверить!
     Она была бледна и очень похудела,  что-то  новое  появилось  в  лице,
потерявшем прежнюю строгость.
     - Катька, да ты постриглась!
     - Давно, еще в Ярославле, когда болела.
     Она не только постриглась, она стала другая, но  сейчас  я  не  хотел
думать об этом, - все летело, летело  куда-то  -  и  мы,  и  эта  комната,
совершенно такая же, как две соседние, с разбросанными вещами, с  открытым
Катиным чемоданом, из которого она что-то доставала, когда я  постучал,  с
доктором, который, оказывается, все время был  здесь  же,  стоял  в  углу,
вытирая платком бороду, а потом стал уходить на  цыпочках,  но  я  его  не
пустил. Но главное, самое главное - все время я забывал о нем!  -  Катя  в
Полярном! Как это вышло, что Катя оказалась в Полярном?
     - Господи, да я писала тебе  каждый  день!  Мы  на  час  разошлись  в
Москве. Когда ты заходил к Вале Жукову, я стояла на Арбате  в  очереди  за
хлебом.
     - Не может быть!
     - Ты оставил ему письмо, я сразу побежала искать тебя - но куда?  Кто
же мог думать, что ты пойдешь к Ромашову!
     - Откуда ты знаешь, что я пошел к Ромашову?
     - Я все знаю, все! Милый мой, дорогой!
     Она целовала меня.
     - Я тебе все расскажу.
     И она рассказала, что Вышимирский,  перепуганный  насмерть,  разыскал
Ивана Павлыча и объявил ему, что я арестовал Ромашова.
     - Но кто этот контр-адмирал Р.? Я писала ему для  тебя,  потом  лично
ему - никакого ответа! Ты не знал, что едешь сюда? Почему  я  должна  была
писать ему для тебя?
     - Потому что у меня не было  своего  адреса...  Из  Москвы  я  поехал
искать тебя.
     - Куда?
     - В Ярославль. Я был в Ярославле. Я уже собрался в Новосибирск, когда
получил назначение.
     - Почему ты не написал Кораблеву, когда приехал сюда?
     - Не знаю. Боже мой, неужели это ты? Ты - Катя?
     Мы ходили обнявшись, натыкаясь на вещи,  и  снова  все  спрашивали  -
почему, почему, и этих "почему" было так же много, как много было  причин,
которые разлучили нас  под  Ленинградом,  провели  по  соседним  улицам  в
Москве, а теперь столкнули в Полярном, куда я только что приехал впервые и
где еще полчаса назад невозможно было вообразить мою Катю!
     О том, что  я  нашел  экспедицию,  она  узнала  из  телеграммы  ТАСС,
появившейся в центральных газетах. Она снеслась с доктором, и он помог  ей
получить пропуск в Полярное. Но они не знали, куда мне писать, -  да  если
бы это и было известно, едва ли дошли бы до  стоянки  экспедиции  капитана
Татаринова их телеграммы и письма!
     Доктор куда-то исчез, потом вернулся с горячим чайником и не  то  что
остановил эту скорость, с  которой  все  летело  куда-то  вперед,  а  хоть
посадил нас рядом на диван и стал угощать  какими-то  железными  сухарями.
Потом он притащил бидон со сгущенным  молоком  и  поставил  его  на  стол,
извинившись за посуду.
     Потом ушел. Я больше не задерживал его, и мы  остались  одни  в  этом
холодном доме, с кухней, которая была  завалена  банками  от  консервов  и
грязной посудой, с передней, в которой не таял снег. Почему мы оказались в
этом доме, из окон которого видны сопки и видно, как  тяжелая  вода  важно
ходит между обрывистыми снежными берегами? Но это было еще одно  "почему",
на которое я не старался найти ответа.
     Уходя, доктор сунул мне какую-то электрическую штуку, я сразу забыл о
ней и вспомнил, когда, засмеявшись чему-то, заметил, что  у  меня,  как  у
лошади на морозе, изо рта валит густой, медленно  тающий  пар.  Эта  штука
была камином, очевидно местной конструкции,  но  очень  хорошим,  судя  по
тому, как он бодро, хрипло гудел до утра.  Очень  скоро  в  комнате  стало
тепло. Катя хотела прибрать ее, но я не дал. Я смотрел на  нее.  Я  крепко
держал ее за  руки,  точно  она  могла  так  же  внезапно  исчезнуть,  как
появилась...
     Еще идя к доктору, я заметил, что погода стала  меняться,  а  теперь,
когда вышел из дому, потому что было  уже  без  четверти  десять,  прежний
холодный, звенящий ветер упал, воздух стал  непрозрачный,  и  мягкий  снег
повалил тяжело и быстро - верные признаки приближения пурги.
     К моему изумлению, в штабе уже знали о том, что приехала Катя. Знал и
командующий - почему бы иначе он встретил меня улыбаясь?  Очень  кратко  я
доложил ему, как был потоплен рейдер, и он не стал  расспрашивать,  только
сказал, что вечером мне предстоит рассказать об этом  на  военном  совете.
Экспедиция "Св. Марии" - вот что интересовало его!
     Я  начал  сдержанно,  неловко  -  хотя  самая  странность  того,  что
экспедиция была найдена во время  выполнения  боевого  задания,  вовсе  не
показалась бы странностью тому, кто знал мою жизнь.  Каким  же  образом  в
двух словах передать эту мысль командующему флотом? Но он слушал  с  таким
вниманием, с таким искренним, молодым интересом, что, в  конце  концов,  я
махнул рукой на эти "два слова", - начал рассказывать попросту, - и  вдруг
получилось именно так, как все это действительно было.
     Мы расстались наконец, и то  лишь  потому,  что  адмирал  вспомнил  о
Кате...
     Не знаю, сколько времени я провел у него, должно быть час или немного
больше, а между тем, выйдя, я  не  нашел  Полярного,  которое  скрылось  в
кружении летящего, слепящего, свистящего снега.
     Хорошо, что я был в бурках,  -  и  то  пришлось  выше  колен  поднять
отвороты. Какие там линии - и в помине не было линий! Лишь  фантастическое
воображение  могло  представить,  что  где-то  за  этими  черными   тучами
сталкивающегося снега стоят дома и в одном из них, на пятой  линии,  семь,
Катя кладет твердые, как железо, галеты на камин, чтобы  отогреть  их,  по
моему совету. Конечно, я добрался до этого дома. Самым  трудным  оказалось
узнать его - за полчаса он стал похож на  сказочную  избушку,  скосившуюся
набок и заваленную снегом по окна. Как бог пурги, ввалился я в переднюю, и
Кате пришлось обметать меня веником, начиная с плеч, на которых выросли  и
примерзли высокие ледяные нашлепки.
     ...Уже все, кажется, было переговорено, уже дважды мы  наткнулись  на
прощальные письма капитана, - я  привез  их  в  Полярное,  хотел  показать
доктору; другие материалы экспедиции остались в полку. Но  мы  обошли  эти
письма и все, что было связано с ними, точно почувствовав, что  в  счастье
нашей встречи об этом еще нельзя говорить.
     Уже Катя рассказала, какой  стал  Петенька,  -  смуглый  и  чуть-чуть
косит, одно лицо с покойной сестрой. Уже мы посоветовались, что  делать  с
бабушкой, которая поссорилась с директором Перышкиным и  сняла  в  колхозе
"отдельную квартиру". Уже я узнал, что большой  Петя  был  снова  ранен  и
награжден и вернулся на фронт - в Москве  Катя  случайно  познакомилась  с
командиром его батальона, Героем Советского Союза, и тот сказал, что  Петя
"плевал на эту смерть" - слова, поразившие Катю. И  о  Варе  Трофимовой  я
узнал, что если все будет, как думает Катя, "для них обоих это  счастье  и
счастье". Уже изменилось что-то в комнате - иначе,  удобнее  расположились
вещи, точно были благодарны Кате за то, что в  мужской,  холодной  комнате
доктора стало тепло. Уже прошло пять  или  шесть  часов  с  тех  пор,  как
произошла эта чудная, бесконечно важная для  меня  перемена,  -  весь  мир
нашей семейной жизни, покинувший нас  так  надолго,  на  полтора  страшных
года, вернулся наконец, - а я все еще не мог привыкнуть к мысли, что  Катя
со мною.
     - Знаешь, о чем я думал чаще всего? Что я мало любил тебя и забывал о
том, как тебе трудно со мною.
     - А я думала, как тебе было трудно со  мною.  Когда  ты  уезжал  и  я
волновалась за тебя, со  всеми  тревогами,  заботами,  страхом,  это  было
все-таки счастье.
     Мы говорили, и она еще продолжала что-то  устраивать,  как  всегда  в
гостиницах, даже в поездах, везде, где мы бывали вдвоем. Это была привычка
женщины, постоянно переезжающей с мужем с места на  место,  -  и  с  какою
жалостью, нежностью, раскаянием  я  почувствовал  Катю  в  этой  печальной
привычке!
     Потом пришел сосед, тот самый моряк, который сказал, что я неспособен
разобраться в обстановке полярной  ночи,  -  толстый,  низенький,  красный
человек и великолепный едок - в этом мы убедились немного позднее.
     Он зашел познакомиться и с первого слова объявил, что  он  -  коллега
Ивана Ивановича, приехавший в Полярное, чтобы испытать на подводных лодках
какие-то  спасательные  приборы.  Вечером  он  собирался  в  Мурманск,  но
проклятая пурга спутала все расчеты.
     - Не дают "добро", - сказал он со вздохом, - так что больше ничего не
остается, как закусить и выпить:
     У Ивана Ивановича были вино и консервы, но он сказал, что это не  то,
и принес свои вино и консервы.  Пыхтя,  он  открыл  консервы  и,  зачем-то
засучив рукава, стал подогревать их на камине. Мы с Катей что-то ели  весь
день, и он, не очень огорчившись нашим отказом, сам быстро, аппетитно  все
съел и выпил. Он уже знал от доктора, что мы потеряли и нашли друг  друга,
и поздравил нас, а потом объявил, что знает тысячи подобных историй.
     - И это еще удачно, что ни вы, ни мадам не жалеете о холостой  жизни,
- поучительно сказал он. - Да-с, бывает и так!
     Не помню, о чем еще мы болтали, только помню, что оттого, что,  кроме
нас, был кто-то чужой, еще острее чувствовалось счастье.
     Потом он ушел и весь вечер звонил в порт - не  дают  ли  "добро"?  Но
какое уж там "добро", когда пурга еще только что пошла бродить-гулять  над
Баренцевым морем! Даже в доме окна начинали внезапно дрожать, точно кто-то
тряс их снаружи, стучась то робко, то смело.
     Мы были одни. Я  не  мог  насмотреться  на  Катю.  Боже  мой,  как  я
стосковался по ней! Я все забыл! Я забыл, например, как она убирает волосы
на ночь - заплетает косички. Теперь волосы отрасли  еще  мало,  и  косички
вышли коротенькие, смешные. Но все-таки она заплела их, открыв  маленькие,
красивые уши, которые я тоже забыл.
     Опять мы говорили, теперь шепотом, и совсем о другом  -  после  того,
как долго молчали. Это другое было Ромашов.
     Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть старинных  пергаментах,
с которых позднейшие писцы стирали текст и писали  счета  и  расписки,  но
через  много   лет   ученые   открывали   первоначальный   текст,   иногда
принадлежавший перу гениальных поэтов.
     Это было похоже на палимпсест, когда Катя  рассказала  мне,  что,  по
словам Ромашова, произошло в осиновой роще, а затем я, как резинкой,  стер
эту ложь и под ней проступила правда. Я понял и объяснил ей  тот  сложный,
подлый ход в его подлой игре, который он сделал дважды - сперва для  того,
чтобы показать Кате, что он спас меня, а потом - чтобы доказать  мне,  что
он спас Катю.
     Слово в слово  я  передал  ей  наш  последний  разговор  на  Собачьей
Площадке,  и  Катя  была  поражена  признанием  Ромашова   -   признанием,
объяснившим мои неудачи и раскрывшим загадки, которые всегда тяготили ее.
     - И ты все записал?
     - Да. Изложил, как в протоколе, и заставил его подписаться.
     Я повторял его рассказ о том,  как  всю  жизнь  он  следил  за  мной,
мучаясь от зависти, со школьных лет  тяготившей  его  пустую,  беспокойную
душу. Но о великолепном Катином  портрете  над  его  столом  я  ничего  не
сказал. Я не сказал, потому что эта любовь была оскорбительна для нее.
     Она слушала меня,  и  у  нее  было  мрачное  лицо,  а  глаза  горели,
горели... Она взяла мою руку и крепко прижала к груди. Она была бледна  от
волнения. Она ненавидела Ромашова вдвое и втрое, может быть, за то, о  чем
я не хотел говорить. А для меня он был далек и ничтожен, и мне было весело
думать, что я победил его...
     Все еще спрашивал толстый доктор, дают ли "добро", и  по-прежнему  не
давали "добро", потому что по-прежнему не унималась, рвалась,  рассыпалась
снежным зарядом пурга. И к нам заглянула она на Рыбачий и к  немцам,  гоня
волну на их суда, спрятавшиеся в  норвежских  фиордах.  Не  дают  "добро",
закрыт порт, шторм девять баллов.
     Спит жена, положив под щеку ладонь, красивая  и  умная,  которая,  не
знаю за что, навсегда полюбила меня. Она спит, и можно долго  смотреть  на
нее и думать,  что  мы  одни  и  что  хотя  скоро  кончится  эта  недолгая
счастливая ночь, а все-таки мы отняли  ее  у  этой  дикой  пурги,  которая
ходит-гуляет над миром.
     Мне нужно было вставать в шестом часу,  я  упросил  Катю,  чтобы  она
позволила мне не будить ее, и мы даже простились  накануне.  Но,  когда  я
открыл глаза, она уже мыла посуду, в халатике, и прислоняла мокрые тарелки
к камину. Она знала, где я служу, но мы не говорили об этом. Только  когда
я заторопился и встал, оставив недопитый стакан, она спросила, как  бывало
прежде, беру ли я с собой парашют. Я сказал, что беру.
     Мы вышли с толстым доктором. Пурга  улеглась,  и  весь  город  был  в
длинных, протянувшихся вдоль дорог, круто срезанных снежных дюнах.



                             Глава четвертая
                            ПРОЩАЛЬНЫЕ ПИСЬМА


     Уходя, я отдал Кате прощальные письма капитана. Когда-то в  Энске,  в
Соборном саду, я так же оставил ее одну за чтением письма,  которое  мы  с
тетей Дашей нашли в сумке утонувшего почтальона. Я стоял тогда под  башней
старца Мартына, и мне становилось холодно, когда мысленно вместе с Катей я
читал строчку за строчкой.
     Теперь я мог увидеть ее лишь через несколько дней. Но все  равно,  мы
снова читали вместе, я знал, что Катя