что это особый вопрос, не  имеющий  отношения  к  печати.
Жаль,  потому  что  журналисты  посоветовали  бы,  к  кому  обратиться   в
Главсевморпути, а может быть, даже позвонили бы по телефону.
     Я просидел в приемной часа два - все дожидался чести  увидеть  одного
из секретарей  Главного  управления.  Наконец  дождался.  Меня  провели  в
кабинет, и тут я просидел еще полчаса. Секретарю было некогда:  в  кабинет
поминутно заходили моряки, летчики, радисты, инженеры, столяры,  агрономы,
художники, -  и  все  время  нужно  было  делать  вид,  что  он  прекрасно
разбирается в авиации, агрономии, живописи и радио. Наконец  он  обратился
ко мне.
     - Исторически интересно, - сказал он, когда я  кое-как  окончил  свой
рассказ. - У нас другие задачи, более современные.
     Я возразил, что прекрасно понимаю, что задача  Главсевморпути  отнюдь
не заключается в поисках пропавших экспедиций. Но поскольку в этом году  к
Северной Земле отправляется высокоширотная экспедиция, вполне  можно  дать
ей небольшое параллельное задание  -  обследовать  район  гибели  капитана
Татаринова.
     - Татаринов, Татаринов... - припоминая, сказал  секретарь.  -  Он  об
этом писал?
     Я возразил, что он не мог об этом писать, так как экспедиция вышла из
Петербурга приблизительно двадцать лет тому назад и  последнее  полученное
известие было от 1914 года.
     - Хорошо, тогда какой же Татаринов об этом писал?
     - Татаринов - это капитан, - объяснил я терпеливо. - Он вышел  осенью
1912 года на шхуне "Святая Мария" с целью пройти Северным  морским  путем,
то есть тем самым Главсевморпутем, в  управлении  которого  мы  находимся.
Экспедиция не удалась,  но  попутно  капитаном  Татариновым  были  сделаны
важные  географические  открытия.  Есть  все  основания  утверждать,   что
Северная Земля, например, была открыта им, а не Велькицким.
     - Ну да, совершенно верно, - сказал секретарь. - Об  этой  экспедиции
была статья, и я ее читал.
     - Чья статья?
     -  По-моему,   тоже   Татаринова.   Экспедиция   Татаринова,   статья
Татаринова. Так что же вы предлагаете? Я повторил свое предложение.
     - Ладно, напишите докладную записку, - сказал секретарь таким  тоном,
как будто он сожалел, что мне придется писать  это  докладную  записку,  а
потом она останется лежать у него в столе...
     Я вышел.
     Это не могло быть совпадением! В книжном магазине на улице Горького я
перелистал  все  номера  "Советской  Арктики"  за  прошлый   год.   Статья
называлась  "Об  одной  забытой  полярной  экспедиции"  -  название  моего
доклада! - и была подписана: "Н.Татаринов". Ее написал Николай Антоныч!
     Это была большая статья, написанная в духе воспоминаний, но в  то  же
время с научным оттенком. Она начиналась рассказом о том, как  летом  1912
года в Петербурге, у Николаевского моста, стояла шхуна "Св.  Мария":  "Еще
свежа была белая краска на ее стенах и  потолках,  как  зеркало,  блестело
полированное красное дерево ее мебели, и  ковры  украшали  полы  ее  кают.
Кладовые и трюм были набиты всевозможными запасами.  Чего  только  там  не
было!  Орехи,  конфеты,  шоколад,  различные   консервированные   компоты,
ананасы, ящики с варенье и, печенье, пастила и много другого -  вплоть  до
самого существенного, до консервированного мяса и целых  штабелей  муки  и
крупы".
     Было смешно читать, как Николай  Антоныч  начинал,  прежде  всего,  с
продовольствия, - для меня это было лишней  уликой.  Но  дальше  он  писал
поумнее. Указывая, что экспедиция была снаряжена на общественные средства,
он скромно намекал, что именно ему впервые пришла в голову  мысль  "пройти
по стопам Норденшельда". Он с горечью  указывал  на  препятствия,  которые
чинила ему реакционная печать и морское министерство. Он приводил надпись,
которую сделал морской министр на рапорте о том, что "Св.  Мария"  пропала
без  вести:  "Жаль,  что  капитан  Татаринов  не  вернулся.  За  небрежное
обращение с казенным имуществом я бы немедленно отдал его под суд".
     С еще большей горечью он писал о том, как архангельские промышленники
обманули его брата, подсунув ему плохих, невыезженных собак,  едва  ли  не
проданных уличными мальчишками "по двугривенному за пару",  и  как  вообще
пошатнулась организация всего дела, только что Николай Антоныч  вследствие
болезни был вынужден отойти от него. Он не называл фамилий  промышленников
- еще бы! Только один из них  был  обозначен  буквой  В.  Николай  Антоныч
обвинял В. в том, что тот нажился  на  поставках  мяса,  которое  пришлось
выбросить в море, еще не дойдя до Югорского Шара.
     Эта часть статьи была написана со знанием дела. Николай Антоныч  даже
приводил цитату из Амундсена: "Удача любой экспедиции полностью зависит от
ее снаряжения", -  и  блестяще  доказывал  справедливость  этой  мысли  на
экспедиции  своего  "покойного  брата".  Он  приводил  отрывки  из   писем
"покойного брата", который горько жаловался на торгашей, воспользовавшихся
тем, что стоянка в Архангельске была сокращена и нужно было  торопиться  с
выходом в море.
     О самом путешествии Николай  Антоныч  почти  не  писал.  Он  упоминал
только о том, что в Югорском Шаре "Св. Мария" встретила несколько торговых
пароходов,  стоявших  на  якорях  в  ожидании,  когда   разойдутся   льды,
заполнявшие  южную  часть  Карского  моря.  Согласно  рассказу  одного  из
капитанов, "Св. Мария" на рассвете семнадцатого  сентября  смело  вошла  в
Карское море и скрылась за линией горизонта,  за  сплошной  линией  льдов.
"Задача, которую  поставил  перед  собой  И.Л.Татаринов,  -  писал  дальше
Николай  Антоныч,  -  не  была  выполнена.   Но   попутно   было   сделано
замечательное открытие. Речь идет  об  открытии  Северной  Земли,  которую
капитан Татаринов назвал "Землею Марии"..."
     Я купил этот номер "Советской Арктики" - тем более, что в статье были
ссылки на другие статьи того же автора по тому же вопросу, - и вернулся  в
гостиницу.
     Нельзя сказать, что я вернулся в хорошем  настроении.  Мне  почему-то
казалось, что раз уж напечатана эта ложь и раз уж так  давно  напечатан  -
больше года, - значит, все кончено! Поздно возражать, и  никто  не  станет
слушать моих возражений. Он  предупредил  их.  Это  была  ложь,  но  ложь,
перепутанная с правдой. Он  первый  указал  на  значение  экспедиции  "Св.
Марии". Он первый  указал,  что  Северная  Земля  была  открыта  капитаном
Татариновым за полгода до  того,  как  ее  впервые  увидел  Велькицкий,  -
конечно, он взял это из  письма  капитана,  которое  я  передал  Кате.  Он
опередил меня во всем.
     Я расхаживал по своему номеру и свистел.
     По правде говоря, больше всего мне хотелось сейчас поехать на  вокзал
и взять билет Москва - Красноярск, а оттуда самолетом до Заполярья.  Но  я
не поехал на вокзал, - наоборот, сел за  докладную  записку.  Я  писал  ее
целый день, а когда работаешь целый день, разные невеселые мысли  приходят
и уходят, - ничего не поделаешь, помещение занято.



                             Глава четвертая
                               МНОГО НОВОГО


     Когда я вошел, Иван Павлыч сидел на корточках и растапливал печку,  и
это была такая привычная картина - Иван  Павлыч  в  своем  старом  толстом
мохнатом френче, растапливающий печку, что мне  даже  показалось,  что  не
было всех этих лет, что я по-прежнему школьник и что сейчас будет страшный
"гром", как в девятом классе, когда  я  уехал  в  Энск  за  Катей.  Но  он
обернулся. "Как постарел", - подумал я, и  все  мигом  вернулось  на  свое
место.
     - Наконец-то! - сказал Кораблев довольно сердито. - Что же ты ко  мне
не заехал?
     - Спасибо, Иван Павлыч!
     - Ты же писал - ко мне заедешь?
     - Я бы все-таки вас стеснил.
     Он посмотрел на меня, даже закрыл один глаз, чтобы  оценить  во  всех
деталях. Это был хозяйский взгляд - как на своих рук дело. Должно быть,  я
все-таки понравился, потому что он с удовольствием расчесал  усы  и  велел
мне садиться.
     - Я тебя вчера как следует не рассмотрел,  -  сказал  он,  -  некогда
было.
     Он накрыл на стол, достал из стенного шкафа бутылочку, нарезал хлеба,
потом вытащил из-за окна холодную телятину и тоже нарезал. По-прежнему  он
жил один, но в старой сырой квартире стало уютнее и, кажется, не так сыро.
Мне только не понравилось, что пока я рассказывал, он выпил эту  бутылочку
и почти не закусывал, - это меня огорчило...
     Я сказал, что сейчас расскажу ему только самое главное,  -  но  разве
вспомнишь, что самое главное,  когда  через  столько  лет  встречаешься  с
родным человеком? Иван Павлыч расспрашивал меня о Севере, о летной работе,
и все оставался недоволен, что я отвечаю так кратко.
     - Иван Павлыч, дорогой, что мне рассказывать об этом? Ведь я еще мало
летал. Ну, чуть не замерз однажды! Вы помните доктора, который лечил меня,
когда я удрал из школы? Вы еще ко мне приходили в больницу.
     - Помню.
     - Он тоже живет в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный  дом,
в котором я бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что  я  всю  жизнь
прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был - к Сковородниковым, -
помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
     - Пора, брат, уже и свое завести, - серьезно сказал Кораблев.
     - Нет, Иван Павлыч.
     - Почему так?
     - У меня не идет это дело.
     Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили,  и  он  снова
налил. Потом расстегнул френч - приготовился к длинному разговору.
     - Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы?
Ты сказал: "Теперь мне остается хоть умереть, но доказать,  что  я  прав".
Ну, как? Доказал?
     Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу. Конечно,  я  помнил
наш разговор. Я помнил, как Кораблев кричал: "Что ты  сделал,  Саня!  Боже
мой, что ты сделал!" И как он плакал и говорил, что  я  во  всем  виноват,
потому что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Николае Антоныче,
а на самом деле речь шла о каком-то фон Вышимирском.
     На месте Кораблева я не стал бы напоминать об этом разговоре. Но ему,
как видно, очень хотелось, чтобы я о нем вспомнил. Он серьезно смотрел  на
меня и, кажется, был чем-то втайне доволен.
     - Я не знаю, кому это нужно, чтобы я что-то доказывал, -  возразил  я
мрачно. - Не вижу, что это кому-нибудь нужно.
     - Вот тут-то ты и ошибаешься, Саня, - сказал Кораблев.  -  Это  очень
нужно - и для тебя, и для меня, и еще для одного человека. Тем более,  что
ты оказался прав.
     Я смотрел на  него  во  все  глаза.  Прошло  пять  лет  после  нашего
разговора. Я знал теперь об экспедиции капитана Татаринова больше всех  на
свете. Я разыскал дневники штурмана и прочитал их - это была самая трудная
работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым ненцем, последним
человеком, который своими глазами видел нарты, принадлежавшие  экспедиции,
и на этих нартах - мертвеца, - быть может, самого капитана. И я  не  нашел
ни единого доказательства своей правоты.
     И вот теперь, когда я вернулся в Москву  и  зашел  к  своему  старому
учителю, который - так мне казалось -  давно  забыл  об  этой  истории,  -
теперь мне говорят: "Ты оказался прав!"
     - Иван Павлыч, - начал я не очень твердым голосом, - вы  все-таки  не
должны утверждать такие вещи, если у вас нет...
     Я хотел сказать:  "неопровержимых  подтверждений",  но  он  остановил
меня. Как будто позвонили. Кораблев озабоченно закусил губу,  оглянулся  и
взял меня за плечо.
     - Вот что, Саня... Мне нужно поговорить с одним человеком,  -  сказал
он. - А ты тут посиди.
     И он провел меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный
книгами шкаф, с дырявой зеленой портьерой на месте двери.
     - И послушай - тебе это полезно.
     Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот  вечер  сразу  показался  мне
каким-то странным. Несколько  раз  он  принимался  тихонько  свистать.  Он
расхаживал, положив руки на голову, и в  конце  концов,  съел  черенок  от
груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в "шкаф", он поспешно
убрал со стола водку,  потом  вынул  что-то  из  письменного  стола,  съел
немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошел открывать двери.
     Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной  Капитоновной!
Это была  Нина  Капитоновна  -  согнувшаяся,  еще  больше  похудевшая,  со
старческими тенями вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.
     Она что-то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо
усаживает гостью. Он стал было наливать ей чаю, но она остановила:
     - Не хочу. Только что напилась. Ну, как?
     - Да что-то неважно, Нина Капитоновна, -  сказал  Кораблев.  -  Спину
ломит.
     - Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину  ломит.  А  нужно  бомбангье
натереть. И пройдет.
     - Как, как вы сказали? Бомбангье?
     - Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьете?
     - Честное слово, не пью,  Нина  Капитоновна,  -  сказал  Кораблев.  -
Совершенно бросил. Изредка одну рюмку перед обедом. Но это  даже  и  врачи
советуют.
     - Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня ведь
отец казак был. Бывало придет,  на  ногах  не  держится  и  говорит:  "Это
ничего, а самая смерть - это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом".
     Кораблев  засмеялся.  Нина  Капитоновна  посмотрела  и  тоже   начала
смеяться.
     Потом она рассказала о какой-то пьянице-графине, которая "с утра, как
проснется,  -  хлоп  стакан  водки!  И  ходит.  Желтая   такая,   опухшая,
простоволосая. Походит, походит и выпьет. Утром она еще  нормальная,  а  к
обеду уже качается. А  вечером  -  полный  дом  гостей.  Одета  прекрасно,
садится за рояль и поет. И добрая! Все к ней ходили. Чуть что - к графине!
Прекрасный человек была! А пьяница!"
     Кажется, Кораблеву не очень понравился этот  пример,  потому  что  он
постарался перевести разговор на другую тему.  Он  спросил,  как  поживает
Катя.
     Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.
     - Ссоримся мы все с ней, -  сказала  она  со  вздохом.  -  Она  очень
самолюбивая. Одного дела не добьется - и за другое. От этого она  такая  и
нервная.
     - Нервная?
     - Нервная. И гордая. И все молчит, - сказала Нина  Капитоновна.  -  Я
ведь на этих-то, что молчат, насмотрелась. Мне это ужасно не нравится, что
она все молчит. Ну что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя  тяготит.  А
она - нет.
     - А вы бы у нее спросили, Нина Капитоновна.
     - Не скажет. Я сама такая. Никогда не скажу.
     - Я как-то встретил ее, и мне показалось - ничего, - сказал Кораблев.
- Она в театр шла - одна, правда, и это мне показалось  странным.  Но  она
была довольна весела и, между прочим, сказала, что ей  предлагают  комнату
при геологическом институте.
     - Предлагали. А она не переехала.
     - Почему?
     - Жалеет его.
     - Жалеет? - снова переспросил Кораблев.
     - Жалеет. И в память матери жалеет, и так. А он без нее  -  вот  как:
приходит, сейчас: "А Катя где? Звонила?"
     Я сразу понял, кто это "он": Николай Антоныч.
     - Вот и не уехала. И все ждет кого-то.
     Нина Капитоновна пересела на другое кресло, поближе.
     - Я  один  раз  письмо  читала,  -  шепотом,  лукаво  сказала  она  и
оглянулась, как будто Катя могла ее видеть. - Должно  быть,  они  в  Энске
подружились, когда Катя на каникулах ездила. Его сестра. И она  пишет:  "В
каждом письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я  бы  все  отдал,
лишь бы увидеть ее. Он не может без  тебя  жить,  и  я  не  понимаю  вашей
беспричинной ссоры".
     - Простите, Нина Капитоновна, я не понял. Чья сестра?
     - Чья? Да этого. Вашего.
     Кораблев невольно посмотрел в мою сторону, и я через дырку в портьере
встретился с его глазами. Моя сестра? Саня?
     - Ну что ж, наверно, так и есть, - сказал Кораблев, - наверно,  и  не
может жить. Очень просто.
     - "Одолевает просьбами, - с выражением повторила Нина Капитоновна.  -
И не может без тебя жить". Вот как! А она без него не может.
     Кораблев снова посмотрел в мою сторону.
     Мне показалось, что он улыбается под усами.
     - Ну вот. А сама за другого собралась?
     - Не собралась она. Не ейный это выбор. - Она так и сказала: "ейный".
- Не хочет она за этого Ромашова и я его не хочу. Попович.
     - Как попович?
     - Попович он. И брехливый. Что ему ни скажи, он сейчас же добавит.  Я
таких ненавижу. И вороватый.
     - Да полно, Нина Капитоновна! Что вы!
     - Вороватый. Он у меня сорок рублей взял,  якобы  на  подарок,  и  не
отдал. Конечно, я не напоминала. И все суется, суется. Боже мой!  Если  бы
не старость моя...
     И она горько махнула рукой.
     Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал этот  разговор!  Я
смотрел на старушку через дырку в  портьере,  и  эта  дырка  была  как  бы
объективом, в котором все, что произошло между  мной  и  Катей,  с  каждой
минутой становилось яснее, словно попадало в  фокус.  Все  приблизилось  и
стало на свое место, и этого всего было так много - и так много  хорошего,
что у меня сердце стало как-то дрожать и я понял,  что  страшно  волнуюсь.
Только одно было совершенно непонятно:  я  никогда  не  "одолевал"  сестру
просьбами и никогда не писал ей, что "не могу жить без Кати".
     - Санька выдумала это, вот что, - сказал я себе. - Она все врала  ей.
И все это было правдой.
     Нина Капитоновна еще рассказывала что-то, но я больше не слушал ее. Я
так забылся, что стал расхаживать в своем "шкафу" и пришел в  себя,  лишь,
когда услыхал строгое покашливание Кораблева.
     Так я и сидел в "шкафу", пока Нина  Капитоновна  не  ушла.  Не  знаю,
зачем она  приходила,  -  должно  быть,  просто  душу  отвести.  Прощаясь,
Кораблев поцеловал ей руку, а она его в лоб -  они  и  прежде  всегда  так
прощались.
     Я задумался и не слышал, как он вернулся из передней, и вдруг  увидел
над собой, между половинками портьеры, его нос и усы.
     - Жив?
     - Жив, Иван Павлыч.
     - Что скажешь?
     - Скажу, что я страшный, безнадежный дурак, - ответил я,  схватившись
за голову. - Как я говорил с ней! Ох, как я говорил с ней! Как я ничего не
понял! Как  я  ничего  не  сказал  ей,  а  ведь  она  ждала!  Что  же  она
чувствовала, Иван Павлыч! Что она теперь думает обо мне!
     - Ничего, передумает.
     - Нет, никогда! Вы знаете, что я сказал ей: "Я буду  держать  тебя  в
курсе".
     Кораблев засмеялся.
     - Иван Павлыч!
     - Ты же писал, что без нее жить не можешь.
     - Не писал! - возразил я с отчаянием. - Это Санька выдумала.  Но  это
правда! Иван Павлыч! Это абсолютная правда. Я не могу жить без  нее,  и  у
нас действительно беспричинная ссора, потому что я  думал,  что  она  меня
давно разлюбила. Но что же делать теперь? Что делать?!
     - Вот что, Саня: у меня назначено на девять часов деловое свидание, -
сказал он. - В одном театре. Так что ты...
     - Ладно, я сейчас уйду. А можно мне сейчас зайти к Кате?
     - Она тебя выгонит, и будет совершенно права.
     - Пусть выгонит, Иван Павлыч! - сказал я и  вдруг  поцеловал  его.  -
Черт его знает, я не понимаю, что теперь делать? Как вы думаете, а?
     - Теперь мне нужно переодеться, - сказал Кораблев и пошел в "шкаф", -
а что касается тебя, то тебе, по-моему, нужно придти в себя.
     Я видел, как он снял френч и, подняв  воротник  мягкой  рубахи,  стал
повязывать галстук.
     - Иван Павлыч! - вдруг заорал я.  -  Постойте!  Я  совсем  забыл!  Вы
сказали, что я был тогда прав, когда мы спорили, о ком идет речь в  письме
капитана?
     - Да.
     - Иван Павлыч!
     Кораблев вышел из "шкафа" причесанный, в  новом  сером  костюме,  еще
молодой, представительный.
     - Сейчас мы поедем в театр, - сказал он серьезно, - и ты все узнаешь.
У тебя будет такая задача: сидеть и молчать. И слушать. Понимаешь?
     - Ничего не понимаю. Едем.



                               Глава пятая