и засмеялась...
     С полчаса мы ругали друг друга: я ее - за то, что она не сообщила мне
о своей поездке, она меня - за то, что я не дождался ее письма и  приехал.
Потом мы оба спохватились, что не рассказали друг  другу  самого  важного.
Оказывается, Николай Антоныч говорил с Катей. "Именем покойного брата"  он
запретил ей встречаться со мной. Он сказал длинную речь и заплакал.
     - Ты можешь мне не поверить, Саня, - сказала Катя серьезно, -  но  я,
честное слово, видела это своими глазами!
     - Так, - сказал я и положил руку на грудь.
     На груди,  в  боковом  кармашке,  завернутое  в  компрессную  бумагу,
которую я выпросил у тети Даши, лежало письмо капитана Татаринова.
     - Послушай, Катя, - сказал я решительно, -  я  хочу  рассказать  тебе
одну историю. В общем, так: представь, что ты живешь на берегу  реки  и  в
один прекрасный день на этом берегу появляется  почтовая  сумка.  Конечно,
она падает не с неба, а ее выносит водой.  Утонул  почтальон!  И  вот  эта
сумка попадает в руки одной женщины, которая очень любит читать.  А  среди
ее соседей есть мальчик, лет восьми, который очень любит  слушать.  И  вот
однажды   она   читает   ему   такое   письмо:   "Глубокоуважаемая   Мария
Васильевна..."
     Катя вздрогнула и посмотрела на меня с изумлением.
     - "...Спешу сообщить вам, что Иван Львович жив и здоров, -  продолжал
я быстро. - Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям..."
     И я, не переводя дыхания, прочитал письмо  штурмана  наизусть.  Я  не
останавливался, хотя Катя несколько раз брала меня  за  рукав  с  каким-то
ужасом и удивлением.
     - Ты видел это письмо? - спросила она и побледнела.  -  Он  пишет  об
отце? - снова спросила она, как  будто  в  этом  могло  быть  какое-нибудь
сомнение.
     - Да. Но это еще не все!
     И я рассказал ей о том, как тетя Даша однажды  наткнулась  на  другое
письмо, в котором говорилось о жизни корабля, затертого льдами и  медленно
двигающегося на север.
     - "Друг мой, дорогая моя, родная Машенька..." - начал  я  наизусть  и
остановился.
     Мурашки пробежали у меня по  спине,  горло  перехватило,  и  я  вдруг
увидел  перед  собой,  как  во  сне,  мрачное,  постаревшее   лицо   Марьи
Васильевны, с мрачными, исподлобья, глазами. Она была вроде Кати, когда он
писал  ей  это  письмо,  а  Катя  была  маленькой  девочкой,  которая  все
дожидалась "письма от папы". Дождалась, наконец!
     - Словом, вот, - сказал я  и  вынул  из  бокового  кармана  письма  в
компрессной бумаге. - Садись и читай, а  я  пойду.  Я  вернусь,  когда  ты
прочитаешь.
     Разумеет я, я никуда не ушел. Я стоял под  башней  старца  Мартына  и
смотрел на Катю все время, пока она читала. Мне было очень жаль  ее,  и  в
груди у меня все время становилось  тепло,  когда  я  думал  о  ней,  -  и
холодно, когда я думал, как страшно ей читать эти  письма.  Я  видел,  как
бессознательным движением она поправила волосы, мешавшие ей читать, и  как
встала со скамейки как будто для того, чтобы разобрать  трудное  слово.  Я
прежде не знал - горе или радость получить такое письмо. Но теперь,  глядя
на нее, понял, что это - страшное горе! Я понял, что она никогда не теряла
надежды! Тринадцать лег тому назад ее отец пропал  без  вести  в  полярных
льдах, где нет ничего проще, как умереть от голода и от холода. Но для нее
он умер только сейчас!
     Когда я вернулся,  у  Кати  были  красные  глаза,  и  она  сидела  на
скамейке, опустив руки с письмами на колени.
     - Замерзла? - спросил я, не зная, с чего начать разговор.
     - Я не разобрала несколько слов... Вот эти: "Молю тебя..."
     - Ах, вот эти! Здесь написано: "Молю тебя, не верь этому человеку..."
     Вечером Катя была у нас в гостях, но мы ничего не говорили  о  старых
письмах, - это было условленно заранее. Только тетя Даша  не  выдержала  и
рассказала историю утонувшего  почтальона.  Оказывается,  он  не  случайно
утонул, а утопился "по насердке любви", как она объяснила. Он был  влюблен
в одну девушку, а девушку отдали за другого.
     - Хоть бы письма-то вперед разнес! - с досадой добавила тетя Даша.
     Катя была очень грустна. Все ухаживали за ней, особенно Саня, которая
сразу привязалась к ней, как это только девушки умеют. Потом  мы  с  Саней
проводили ее до самой козы, которая опять стояла на дорожке,  но  на  этот
раз не закатила истерики, только сердито затрясла бородой.
     Старики еще не спали, когда мы вернулись  домой.  Судья  с  некоторым
опозданием ругал тетю Дашу за то, что она не доставила почту - "хотя бы те
письма, на коих можно было разобрать адреса", - и находил для  нее  только
одно оправдание - десятилетнюю давность. Тетя Даша говорила  о  Кате.  Моя
судьба, по ее мнению, была уже решена.
     - Ничего, понравилась, - сказала она вздохнув. - Красивая,  грустная.
Здоровая.
     Я попросил у Сани карту нашего Севера и показал путь, который  должен
был пройти капитан Татаринов из Ленинграда во Владивосток. Только теперь я
вспомнил об его открытии.  Что  это  за  земля  к  северу  от  Таймырского
полуострова?
     - Постой-ка, - сказала Саня. - Да ведь это Северная Земля!
     Что  за  черт!  Это  была  Северная  Земля,  открытая  в  1913   году
лейтенантом  Велькицким.  Широта  79ё35'  между   восемьдесят   шестым   и
восемьдесят седьмым меридианами. Очень странно!
     - Виноват, товарищи, - сказал я и, должно  быть,  немного  побледнел,
потому что тетя Даша посмотрела на меня с испугом. - Я все понимаю! Сперва
это была серебристая полоска, идущая от самого горизонта. Третьего  апреля
полоска превратилась в матовый щит. Третьего апреля!
     - Саня... - с беспокойством начала было тетя Даша.
     - Виноват, товарищи! Третьего апреля. А  Велькицкий  открыл  Северную
Землю осенью, не помню точно когда,  но  только  осенью,  в  сентябре  или
октябре. Осенью, через полгода! Осенью, значит, он  ни  черта  не  открыл,
потому что она была уже открыта.
     - Саня! - сказал и судья.
     - Открыта и названа в честь Марьи Васильевны, - продолжал  я,  крепко
держа палец на Северной Земле, как будто боясь, как  бы  с  ней  опять  не
произошло какой-нибудь ошибки. - В честь Марьи Васильевны  "Землей  Марии"
или что-нибудь в этом роде. А теперь садитесь, и я вам все объясню!..
     Как уснуть после такого  дня?  Я  пил  воду,  рассматривал  карту.  В
столовой висели виды Энска, и я долго изучал их, не зная, что  это  Санины
Картины, что она учится живописи и мечтает об Академии художеств. Я  снова
рассматривал карту. Я вспомнил, что  Северной  Землей  эти  острова  стали
называться недавно, что Велькицкий назвал их "Землей Николая Второго".
     Бедный Катин отец! Он был удивительно, необыкновенно несчастлив. Ни в
одной географической книге нет ни одного упоминания о нем, и никто в  мире
не знает о том, что он сделал.
     Мне стало холодно от жалости и от восторга, и я лег, потому  что  был
шестой час и на улице кто-то уже  шаркал  метлою.  Но  я  не  мог  уснуть.
Обрывки фраз из письма капитана мучили меня, я как будто слышал голос тети
Даши и видел, как она читает это письмо, поглядывая через очки, вздыхая  и
запинаясь. Картина, некогда представившаяся  моему  воображению,  -  белые
палатки на снегу, собаки, запряженные в сани, великан в меховых сапогах, в
меховой высоченной шапке, - вновь вернулась  ко  мне,  и  мне  захотелось,
чтобы все это случилось со мною, чтобы я был  на  этом  корабле,  медленно
двигающемся навстречу гибели вместе с  дрейфующими  льдами,  чтобы  я  был
капитаном, который пишет прощальное  письмо  жене,  -  пишет  и  не  может
окончить. "Я назвал ее твоим именем, так что на любой географической карте
ты найдешь теперь сердечный привет от твоего..."
     Как могла кончаться эта фраза?.. И вдруг  что-то  медленно  прошло  у
меня в голове, очень медленно, как будто нехотя, и я сел  на  постели,  не
веря себе и чувствуя, что сейчас сойду с ума - сойду с ума, потому  что  я
вспомнил:
     "...привет от твоего Монготимо Ястребиный  Коготь,  как  ты  когда-то
меня называла. Как это было давно, боже  мой!  Впрочем,  я  не  жалуюсь...
Впрочем, я не жалуюсь", - продолжал я вспоминать, бормотать, путаясь,  что
вот еще одно слово, еще одно, а  дальше  -  забыл,  не  припомнил.  "Я  не
жалуюсь. Мы увидимся, и все  будет  хорошо.  Но  одна  мысль,  одна  мысль
терзает меня!"
     Я вскочил, зажег лампу и бросился к столу,  где  лежали  карандаши  и
карты.
     "Горько сознавать, - теперь я писал на карте, - горько сознавать, что
все могло быть иначе Неудачи преследовали нас, и первая неудача -  ошибка,
за которую приходится  расплачиваться  ежечасно,  ежеминутно,  -  та,  что
снаряжение экспедиции я поручил Николаю".
     Николаю? Верно ли? Да, Николаю!
     Я остановился, потому что дальше в памяти был какой-то провал, а  уже
потом - это я снова помнил очень ясно - что-то о матросе Скачкове, который
упал в трещину и разбился насмерть. Но это было уже совсем не то. Это было
содержание письма, а  не  текст,  из  которого  я  больше  ничего  не  мог
припомнить, кроме нескольких отрывочных слов.
     Так я и не уснул. Судья встал в восьмом часу и испугался, найдя  меня
сидящим в одном белье у карты Севера, по которой я успел уже прочитать все
подробности гибели шхуны  "Св.  Мария",  -  подробности,  которые,  верно,
удивили бы и самого капитан: Татаринова, если бы он вернулся...
     Накануне мы условились пойти в городской музей. Саня хотела  показать
нам этот музей, которым в Энске очень гордились. Он помещался в Паганкиных
палатах -  старинном  купеческом  здании,  о  котором  Петя  Сковородников
когда-то рассказывал, что оно набито золотом, а в  подвале  замурован  сам
купец Паганкин, и кто войдет в подвал, того он задушит.  И  действительно,
дверь в подвал была закрыта,  и  на  ней  висел  огромный  замок,  наверно
двенадцатого века, но зато окна открыты, и через  них  возчики  бросали  в
подвал дрова.
     На третьем этаже была  выставка  картин  Саниного  учителя  художника
Тува, и она, прежде всего, повела нас смотреть эти картины.  Художник  был
тут же, при картинах, - маленький, в бархатной толстовке,  приветливый,  с
большой черной шевелюрой, а которой сверкали толстые седые  нити.  Картины
его были недурны, но скучноваты - снова Энск и Энск,  ночью  и  днем,  при
лунном и солнечном освещении, Энск старый и новый. Впрочем, мы хвалили  их
самым бессовестным образом: уж больно милый был этот Тува, и Саня  глядела
на него с таким обожанием!
     Должно быть, она догадалась, что нам с Катей нужно поговорить, потому
что вдруг извинилась и осталась на выставке под каким-то пустым предлогом,
а мы спустились вниз,  в  большой  зал,  где  стояли  рыцари,  в  сетчатых
железных кольчугах,  вылезавших  из-под  нагрудника,  как  рубашка  из-под
жилета.
     Понятно, мне не терпелось рассказать Кате о своих  ночных  открытиях.
Но как начать такой разговор? Она сама начала.
     - Саня, - сказала она, когда  мы  остановились  перед  воином  времен
Стефана Батория, чем-то напоминавшим Кораблева,  -  я  думала,  о  ком  он
пишет: "Не верь этому человеку".
     - Ну?
     - И решила, что это... не о нем.
     Мы молчали. Она не отрываясь смотрела на воина.
     - Нет, о нем, - возразил я довольно мрачно. - Между прочим, твой отец
открыл Северную Землю. Именно он, а вовсе не Велькицкий. Я это установил.
     Но это известие, через несколько лет поразившее географов всего мира,
не произвело на Катю особенного впечатления.
     - А почему ты думаешь, - продолжала она с некоторым трудом, - что это
именно он... Николай Антоныч? Ведь там, в письме, нет никаких указаний?
     - Указаний сколько угодно. - Я чувствовал, что начинаю  сердиться.  -
Во-первых,  насчет  собак.  Кто  тысячу  раз  хвастался,  что  купил   для
экспедиции превосходных собак? Во-вторых...
     Саня подошла, и мы замолчали. Ничего не понимая, мы смотрели на  "быт
древнерусских князей", на "курную избу  крестьянина  Энской  губернии  при
капиталистическом строе". Саня что-то объясняла нам,  мы  не  слушали,  по
крайней мере Катя, которая все время поглядывала на  меня  с  расстроенным
видом. Она как будто спрашивала меня: "Ты в этом уверен?" И я отвечал,  не
говоря ни слова: "Совершенно уверен".
     Потом Саня простилась и ушла, а мы еще долго бродили по темным  залам
Энского городского музея.
     - А во-вторых?
     - А во-вторых, сегодня ночью я вспомнил еще одно место этого  письма.
Вот оно.
     И я прочел это место, начиная со слов: "Монготимо Ястребиный Коготь".
Я прочитал его отчетливо, громко, как стихотворение, и Катя слушала  меня,
широко открыв глаза, серьезная, как статуя. Вдруг какой-то холод  мелькнул
у нее в глазах, и я подумал, что она мне не верит.
     - Ты мне веришь?
     Она побледнела и сказала негромко:
     - Да.
     Больше мы не говорили об этом деле, Только я спросил,  не  помнит  ли
она, откуда это "Монготимо Ястребиный  Коготь",  и  она  сказала,  что  не
помнит, - кажется, из Густава Эмара, а потом сказала, что я не  знаю,  как
это страшно для мамы.
     - Все это гораздо сложнее, чем ты думаешь, - заметила она  грустно  и
совершенно как взрослая. - Маме очень тяжело живется, а уж то; что  у  нее
за плечами, нечего и говорить! А Николай Антоныч...
     И Катя замолчала. Но потом она объяснила мне, в  чем  тут  дело.  Это
тоже было открытие,  и,  пожалуй,  еще  более  неожиданное,  чем  открытие
Северной Земли капитаном Татариновым.  Оказывается,  Николай  Антоныч  уже
много лет влюблен в Марью  Васильевну!  Когда  она  была  в  прошлом  году
больна, он несколько дней совершенно не раздевался и  нанял  сестру,  хотя
это было совсем не нужно. После болезни он сам отвез ее в Сочи и устроил в
гостиницу "Ривьера", хотя в санатории было  бы  гораздо  дешевле.  "Просто
сошел с ума", - как сказала Нина Капитоновна. Весной он ездил в  Ленинград
и привез Марье Васильевне меховую жакетку  с  рукавами  крылышками,  очень
дорогую. Он никогда не ложится спать, если Марьи Васильевны нет  дома.  Он
уговорил ее бросить университет, потому  что  ей  было  трудно  служить  и
одновременно учиться. Но самая удивительная история произошла этой  зимой:
вдруг Марья Васильевна сказала, что она больше не хочет его видеть.  И  он
исчез. Он ушел, в чем был, и не являлся домой дней десять. Неизвестно, где
он жил, - наверное, в номерах. Тут уж  вступилась  Нина  Капитоновна.  Она
сказала, что это "какая-то инквизиция", и сама привела его домой. Но Марья
Васильевна не разговаривала с ним еще целый месяц...
     Представить себе, что Николай Антоныч сходит с ума от  любви,  -  это
было просто невозможно! Николай Антоныч, с его пухлыми пальцами, с золотым
зубом, такой старый! Но, слушая Катю, я  представил  себе  эти  сложные  и
мучительные отношения. Я представил себе, как прожила Марья Васильевна эти
долгие годы. Ведь она была красавица и в двадцать лет осталась  одна.  "Ни
вдова, ни  мужняя  жена!"  Она  заставляла  себя  жить  воспоминаниями  из
уважения к памяти мужа! Я представил  себе,  как  Николай  Антоныч  годами
ухаживал за ней, обходил ее, вкрадчивый, настойчивый, терпеливый. Он сумел
убедить ее - и не только ее - в том, что он один понимал и любил ее  мужа.
Катя была права. Для Марьи Васильевны это письмо было бы страшным  ударом.
Уж не лучше  ли  оставить  его  в  Саниной  комнате,  на  этажерке,  между
"Царем-Колоколом" и "Приключениями донского казака на Кавказе"?



                            Глава пятнадцатая
                    ГУЛЯЕМ. НАВЕЩАЮ МАТЬ. БУБЕНЧИКОВЫ.
                               ДЕНЬ ОТЪЕЗДА


     Это была не особенно веселая, скорее даже грустная неделя в Энске. Но
какие чудные воспоминания остались от нее на всю жизнь!
     Мы с Катей гуляли каждый день, я показывал  ей  свои  старые  любимые
места и говорил о своем детстве. Помнится, я где-то читал,  что  археологи
по одной сохранившейся надписи восстанавливают  историю  и  обычаи  целого
народа. Вот так и я -  по  сохранившимся  кое-где  уголкам  старого  Энска
восстановил и рассказал Кате нашу прежнюю жизнь.
     Но и сам я заново  оценил  этот  прекрасный  город.  Мальчиком  я  не
замечал  всей  прелести  этих  садов  на  горах,  покатых  улиц,   высоких
набережных,  под  углом  расходящихся  от  Решеток  -  так  и  теперь  еще
называлось место слияния двух рек - Песчинки и Тихой...
     Только один  день  был  проведен  без  Кати.  Я  пошел  на  кладбище.
Почему-то мне казалось, что от маминой могилы  за  эти  годы  и  следа  не
осталось. Но я нашел ее. Она была обнесена ветхим деревянным заборчиком, и
на покосившемся кресте еще можно было разобрать надпись: "Помяни, господи,
душу рабы твоея". Конечно, стояла зима, и все  могилы  одинаково  занесены
снегом, но все же видно было, что это - заброшенная могила.
     Мне стало грустно, и я  долго  ходил  по  дорожкам,  вспоминая  мать.
Сколько ей было бы лет теперь? Сорок. Еще совсем молодая. Горько мне  было
подумать, что она могла бы счастливо жить теперь, вот  хоть  так  же,  как
живет тетя Даша. Я вспомнил ее усталый, тяжелый взгляд,  руки,  изъеденные
стиркой, и как она вечерами не могла есть от усталости, которая уже  почти
ничем не отличалась от смерти. А ведь какая она была  умная!  Подлец  Гаер
Кулий, вот кто околдовал и погубил ее!
     Я вернулся к могиле и как бы простился с ней.  Потом  нашел  сторожа,
который гулко колол дрова в полуразбитой часовне.
     - Дядя, - сказал я ему, - тут у вас есть могила Аксиньи  Григорьевой.
Вот на этой дорожке, за поворотом вторая.
     Кажется, он притворился, что знает, о какой могиле я говорю.
     - Нельзя ли ее прибрать? Я заплачу.
     Сторож вышел на дорожку, посмотрел и вернулся.
     - За этой могилой есть уход, - сказал он. - Сейчас зима,  не  видать.
За другими - верно, нету ухода, кресты повытянуты или что там. А  за  этой
есть.
     Я дал ему три рубля и ушел.
     Возвращаясь домой, я думал о Гаере  Кулий,  о  маме.  Как  она  могла
влюбиться в такого человека? Невольно и Марья Васильевна припомнилась мне,
и я решил раз и навсегда, что вовсе не понимаю женщин...
     Мы встречались каждый день, но только накануне отъезда  я  удосужился
спросить Катю о старухах Бубенчиковых: правда ли, что  они  -  оглашенные?
Катя удивилась.
     - Разве? Я не знала, - сказала она.  -  Но  это  вполне  может  быть,
потому что они атеистки и нигилистки. "Отцы и дети" читал?
     - Читал.
     - Помнишь, там есть нигилист Базаров?
     - Помню.
     - Ну вот, и они тоже такие нигилистки, как он.
     - Постой, постой! Да ведь это же когда было?
     - Ну так что ж! Они старые. А коза просто нервная. Они  козье  молоко
пьют и меня упрашивали, но и отказалась. А когда коза  нервничает,  молоко
портится.
     - Ты меня просто дурачишь, - сказал я подумав.
     - Нет, честное слово, - быстро возразила Катя.
     Нервная коза, за которой ухаживают три нигилистки.  Черт  его  знает!
Все-таки это была какая-то ерунда!
     И вот наступил последний, прощальный день! С шести  часов  утра  тетя
Даша пекла пироги, и, чуть проснувшись, я почувствовал запах шафрана и еще
чего-то пахучего, вкусного, принадлежащего к  тесту.  Потом  она  вошла  в
столовую, где  я  спал,  озабоченная,  в  очках,  перепачканная  мукою,  и
принесла за уголок письмо от Петьки.
     - Нужно Саню разбудить, - сказала она строго. - Письмо от Петеньки.
     Письмо было действительно от Петеньки, краткое, но "подходящее",  как
сказал судья. Во-первых, он объяснял, почему не приехал  на  каникулы:  он
был с экскурсией в Ленинграде. Во-вторых, он изумлялся моему  появлению  в
Энске и выражал по этому поводу сердечные чувства. В-третьих,  он  страшно
ругал меня за то, что я не писал, не искал его и  вообще  "вел  себя,  как
равнодушная лошадь". В-четвертых, в конверте было  еще  одно  письмо,  для
Сани, и она  засмеялась  и  сказала:  "Вот  дурак  какой,  мог  бы  просто
приписать". Но, очевидно,