ваяния  остались  только
греческие боги - Аполлон, Геркулес и Диана.
     - А это что? - спросил один из членов  комиссии,  лохматый,  небритый
юноша, которого все называли просто Шура. - Посмотрите-ка, Иван Андреевич,
какая скульптура!
     Иван Андреевич, тоже лохматый и небритый, но старый, надел  пенсне  и
стал изучать лясы.
     - Типичная русская игрушка из Сергиевского посада,  -  сказал  он.  -
Интересно. Это кто сделал? Ты?
     - Я.
     - Как фамилия?
     - Григорьев Александр.
     - Учиться хочешь?
     Я  смотрел  на  него  и  молчал.  Должно  быть,  я  все-таки  здорово
натерпелся за эти месяцы холодной уличной жизни, потому что у  меня  вдруг
перекосилось лицо и отовсюду потекло - из глаз и из носу.
     - Хочет, - сказал член комиссии Шура. - Куда бы  нам  его  направить,
Иван Андреевич, а?
     - К Николаю Антонычу, по-моему, - ответил  тот,  осторожно  ставя  на
подоконник моего зайца.
     - А ведь верно! У Николая Антоныча есть этот уклон в  искусство.  Ну,
Григорьев Александр, хочешь к Николаю Антонычу?
     - Шура, он его не знает. Запишите-ка  лучше.  Григорьев  Александр...
Сколько лет?
     - Одиннадцать.
     Я прибавил полгода.
     - Одиннадцать лет, Записали? К Татаринову, в четвертую школу-коммуну.



                           Глава восемнадцатая
                             НИКОЛАЙ АНТОНЫЧ


     Толстая девушка из Наробраза, чем-то похожая тетю Дашу, оставила меня
в длинной полутемной комнате-коридоре и ушла, сказав, что сейчас вернется.
Я был в раздевалке. Пустые вешалки,  похожие  на  тощих  людей  с  рогами,
стояли в открытых шкафах. Вдоль стены двери и двери. Одна была стеклянная.
Впервые после Энска я увидел себя. Вот так вид! Бледный мальчик с  круглой
стриженой головой уныло смотрел на меня, очень маленький, гораздо  меньше,
чем  я  думал.  Острый  нос,  обтянутый  рот.  Меня  оттирали   пемзой   в
наробразовской  бане,  но  кое-где  еще  остались  темные  пятна.  Длинную
форменную тужурку можно было обернуть вокруг меня еще раз,  длинные  штаны
болтались вокруг сапог.
     Толстуха вернулась, и мы пошли к Николаю Антонычу.  Это  был  полный,
бледный человек, лысеющий, с зачесанными назад редкими волосами. Во рту  у
него блестел золотой зуб, и я по своей глупой привычке, как  уставился  на
этот зуб, так и смотрел на него не  отрываясь  Мы  довольно  долго  ждали:
Николай Антоныч был занят. Он разговаривал с ребятами лет по  шестнадцати,
обступившими его со всех сторон и что-то толковавшими наперебой. Он слушал
их,  шевеля  толстыми  пальцами,  напоминавшими  мне  каких-то   волосатых
гусениц, кажется, капустниц. Он был нетороплив, снисходителен, важен...
     - Тише, ребята, не все сразу, - сказал Николай Антоныч. - Ну,  Игорь,
говори хоть ты. Он встал и обнял  за  плечи  мальчика  в  очках,  черного,
курчавого, румяного, с черным пухом на щеках и пол носом.
     - Николай Антоныч! - торжественно сказал  Игорь  и  покраснел.  -  Мы
протестуем против реального училища Лядова. Мы решили идти  в  тринадцатое
объединение и протестовать. Какая же это коммуна, если норму  оставили,  а
членов прибавили? Кораблев говорит, что это борьба за кашу. А мы  считаем,
что дело в принципе. Если мы - коммуна, мы сами должны  решать,  принимаем
мы новых членов или не принимаем. Реальное училище Лядова мы не принимаем.
Уж лучше, если на то пошло, мы возьмем женскую  гимназию  Бржозовской.  Он
говорил так пылко, что только  на  одну  секунду  остановился,  когда  все
засмеялись.
     - Вообще, мы протестуем против оскорблений Кораблева и требуем, чтобы
вопрос был поставлен на школьном совете.
     - И останетесь в меньшинстве, - возразил  Николай  Антоныч  и  кивнул
нам.
     Мы подошли.
     - Беспризорник?
     - Нет.
     - С Наробраза, - объяснила толстуха и положила на стол бумагу.
     - Откуда ж ты, Григорьев? - читая бумагу,  внушительно  спросил  меня
Николай Антоныч.
     - Из Энска.
     - А как сюда попал, в Москву?
     - Проездом, - отвечал я.
     - Вот как, милый! Куда же ты ехал?
     Я набрал в грудь воздуха  и  ничего  не  сказал.  Меня  уже  сто  раз
спрашивали, кто да откуда.
     - Ну, мы с тобой еще потолкуем. - Николай Антоныч написал  что-то  на
обороте моей бумаги из Наробраза. - А не убежишь?
     Я был уверен, что убегу. Но на всякий случай сказал:
     - Нет.
     Мы ушли. На пороге я  обернулся.  Игорь,  с  нетерпеливым  презрением
ожидавший конца  нашего  объяснения,  быстро  говорил  что-то,  а  Николай
Антоныч, не слушая, задумчиво глядел мне вслед. О чем он думал? Уж, верно,
не о том, что сама судьба явилась к нему в этот день в образе  заморыша  с
темными пятнами на голове, в болтающихся сапогах, в форменной курточке, из
которой торчала худая шея.




                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ
                          ЕСТЬ НАД ЧЕМ ПОДУМАТЬ


                               Глава первая
                              СЛУШАЮ СКАЗКИ


     "До первого теплого дня" - иначе я и не думал. Спадут морозы -  и  до
свиданья, только меня и видели в детском доме! Но вышло иначе. Я никуда не
удрал. Меня удержали чтения...
     С утра мы ездили в пекарню за хлебом,  потом  занимались.  Считалось,
что мы в первой группе, хотя по возрасту кое-кому пора уже было учиться  в
шестой. Старенькая  преподавательница  Серафима  Петровна,  приходившая  в
школу с дорожным мешком за плечами, учила нас... Право,  мне  даже  трудно
объяснить, чему она нас учила.
     Помнится, мы проходили утку. Это были  сразу  три  урока:  география,
естествознание и русский. На уроке естествознания утка изучалась как  утка
какие у нее крылышки, какие лапки, как она плавает и так далее.  На  уроке
географии та же утка изучалась как житель  земного  шара:  нужно  было  на
карте показать, где она живет и где ее нет. На русском  Серафима  Петровна
учила нас  писать  "у-т-к-а"  и  читала  что-нибудь  об  утках  из  Брема.
Мимоходом она сообщала нам, что по-немецки утка  так-то,  а  по-французски
так-то. Кажется, это называлось тогда "комплексным методом". В общем,  все
выходило "мимоходом". Очень может быть, что Серафима  Петровна  что-нибудь
перепутала  в  этом  методе.  Она  была  старенькая  и  носила  на   груди
перламутровые часики, приколотые булавкой, так  что  мы,  отвечая,  всегда
смотрели, который час.
     Зато по вечерам она нам читала. От нее я  впервые  услышал  сказку  о
сестрице Аленушке и братце Иванушке.

                Солнце высоко,
                Колодец далеко,
                Жар донимает,
                Пот выступает.
                Стоит козлиное копытце
                Полное водицы.

     "Али-Баба и сорок разбойников" в особенности поразили  меня.  "Сезам,
отворись!" Я был очень огорчен, прочтя через много лет  в  новом  переводе
"Тысячи одной ночи", что нужно читать не  Сезам,  а  Сим-Сим,  и  что  это
какое-то растение, кажется, конопля. Сезам - это было чудо,  заколдованное
слово. Как я был разочарован, узнав, что это - просто конопля.
     Без преувеличения можно сказать, что я был потрясен  этими  сказками.
Больше всего на свете мне хотелось теперь научиться читать,  как  Серафима
Петровна.
     В общем, мне понравилось в детском доме. Тепло, не  дует,  кормят  да
еще  учат.  Не  скучно,  во  всяком  случае,  не  очень  скучно.  Товарищи
относились ко мне хорошо, - наверное, потому, что я был маленького  роста.
В первые же дни я подружился с двумя хулиганами, и мы не теряли свободного
времени даром.
     Одного из моих новых друзей звали Ромашкой. Он был тощий,  с  большой
головой, на которой росли в беспорядке кошачьи желтые космы.  Нос  у  него
был приплюснутый, глаза неестественно  круглые,  подбородок  квадратный  -
довольно страшная и несимпатичная морда. Мы с ним подружились за ребусами.
Я хорошо решал ребусы, это его подкупило.
     Другой был Валька Жуков, ленивый мальчик с множеством планов.  То  он
собирался поступить в Зоологический сад учиться на  укротителя  львов,  то
его тянуло к пожарному делу. В  пекарне  ему  хотелось  быть  пекарем;  из
театра он выходил с твердым намерением стать актером. Впрочем, у него были
и смелые мысли.
     - А что, если... - начинал он задумчиво.
     - Землю  прорыть  насквозь  и  на  ту  сторону  выйти,  -  язвительно
подхватывал Ромашка.
     - А что, если...
     - Живую мышь проглотить...
     Валька любил собак. Все собаки на  Садово-Триумфальной  относились  к
нему с большим уважением.
     Но все же Валька - это был только Валька, а  Ромашка  -  Ромашка.  До
Петьки и тому и другому было далеко.
     Не могу передать, как я скучал без него.
     Я обошел все  места,  по  которым  мы  бродили,  спрашивал  о  нем  у
беспризорников, дежурил у распределителей, у детских  домов.  Нет  и  нет.
Уехал  ли  он  в  Туркестан,  пристроившись  в  каком-нибудь   ящике   под
международным вагоном? Вернулся ли домой пешком из  голодной  Москвы?  Кто
знает!
     Только теперь, во время этих ежедневных скитаний, я узнал  и  полюбил
Москву. Она  была  таинственная,  огромная,  снежная,  занятая  голодом  и
войной.  Карты  висели  на  площадях,  и  красная  нитка,   поддерживаемая
флажками, проходила  где-то  между  Курском  и  Харьковом,  приближаясь  к
Москве. Охотный  ряд  был  низкий,  длинный,  деревянный  и  раскрашенный.
Художники-футуристы намалевывали странные картины на его стенах - людей  с
зелеными лицами, церкви с падающими куполами. Такие  же  картины  украшали
высокий забор на Тверской. В окнах магазинов висели плакаты РОСТа:

                Ешь ананасы,
                Рябчиков жуй, -
                День твой последний
                Приходит, буржуй.

     Это были первые стихи, которые я самостоятельно прочитал.



                               Глава вторая
                                  ШКОЛА


     Кажется, я уже упоминал, что, по мнению Наробраза.  наш  детский  дом
был чем-то вроде  питомника  юных  дарований.  Наробраз  полагал,  что  мы
отличаемся дарованиями в области музыки, живописи  и  литературы.  Поэтому
после уроков мы могли  делать  что  угодно.  Считалось,  что  мы  свободно
развиваем свои дарования. И мы их действительно развивали. Кто  убегал  на
Москву-реку помогать пожарникам ловить в прорубях рыбу,  кто  толкался  на
Сухаревке, присматривая, что плохо лежит.
     А я все чаще оставался дома. Мы жили этажом ниже, под школой,  и  вся
жизнь  школы  проходила  перед  моими  глазами.   Это   была   непонятная,
загадочная,   сложная   жизнь.   Я   толкался   среди    старшеклассников,
прислушивался к разговорам. Новые отношения, новые мысли, новые  люди.  На
Энск все это было так же не похоже, как самый Энск не похож на  Москву.  Я
долго  ничего  не  понимал,  удивляясь  всему  без  разбору.  Но  вот  как
представляется мне четвертая трудовая школа теперь.
     Еще  недавно  в  большом  красном   здании   на   Садово-Триумфальной
помещалась гимназия Пестова. При ней был открыт маленький  детский  дом  -
наш дом. Зимой девятнадцатого года гимназия Пестова была слита с  реальным
училищем Лядова, а весной - с женской гимназией Бржозовской.
     Мои читатели не учились до революции в средней школе и, без сомнения,
не помнят, с  каким  презрением  относились  друг  к  другу  гимназисты  и
реалисты. Не знаю, на чем была основана эта вражда, но еще в Энске до меня
доходили интересные слухи  о  страшных  драках  на  катке,  о  благородных
силачах-гимназистах, о подлецах реалистах,  выходивших  на  бой,  зажав  в
кулаке запрещенную правилами чести "свинчатку". Теперь в Москве  я  увидел
все это своими глазами.
     Пестовские гимназисты были самые отпетые сорвиголовы во всей  Москве,
- недаром в эту гимназию без экзамена принимали всех исключенных из других
гимназий. Напротив, у  Лядова  учились  главным  образом  благовоспитанные
сыновья крупных чиновников, инженеров, педагогов. Вражда была, стало быть,
не только профессиональная, но и социальная. Она  утроилась,  когда  между
наследственными  врагами  декретом  Наробраза  была   поставлена   женская
гимназия Бржозовской.
     Сколько поводов для ссор, для заговоров, для сплетен!  Сколько  речей
на собраниях,  сколько  писем  с  объяснениями,  сколько  тайных  и  явных
столкновений! Детский дом был в стороне: на нас никто не обращал внимания.
Но легко угадать, кто были  наши  герои.  Пестовские!  Мы  старались  даже
носить шапки, как они, - с проломом справа.
     Из четвертой школы-коммуны вышли впоследствии известные  и  уважаемые
люди. Я сам обязан ей очень многим. Но тогда, в  девятнадцатом  году,  что
это была за каша! Кстати, именно каша - иногда маисовая, иногда пшенная  -
в  значительной  степени  определяла  школьные  интересы  и  лядовцев,   и
пестовцев. Ее привозили на санях, в огромном  котле,  бережно  закутанную,
похожую на старую бабушку, и так в санях и несли  наверх  в  актовый  зал.
Хозяйственная комиссия в лице "тети Вари"  -  так  все  называли  румяную,
толстую  девочку  с  толстой  косой  -  уже  расхаживала  за  прилавком  с
поварешкой в руке. Выстраивалась очередь, и каждый,  без  различия  формы,
возраста и происхождения, получал по ложке еще  горячей  каши,  дьявольски
вкусной, с лопающимися пузырьками.
     Считалось, что раздача каши происходит на большой  перемене.  Но  так
как на уроки можно было не ходить, то весь школьный день состоял из  одной
большой перемены.
     Однажды я  попал  на  собрание  пятиклассников,  обсуждавших  вопрос:
заниматься или не заниматься? Лохматый  пестовец,  которому  все  кричали:
"Браво,  Ковычка!",  доказывал,  что  ни  в  коем  случае  не  заниматься.
Посещение  школы  должно   быть   добровольное,   а   отметки   выставлять
большинством голосов.
     - Браво, Ковычка!
     - Правильно!
     - И вообще, товарищи,  вопрос  упирается  в  педагогов.  Как  быть  с
педагогами, на уроки которых ходит  абсолютное  меньшинство?  Я  предлагаю
установить норму в пять  человек.  Если  на  уроки  приходит  меньше  пяти
человек, педагогу в этот день пайка не давать.
     - Правильно!
     - Дурак!
     - Долой! - Браво!
     Должно быть, речь шла не обо  всех  педагогах,  а  только  об  одном,
потому что все  стали  оглядываться,  перешептываться,  подталкивать  друг
друга: в  дверях,  скрестив  руки  и  внимательно  слушая  оратора,  стоял
высокий, еще не старый человек с пушистыми усами.
     - Это кто? - спросил я тетю Варю, которая,  ожидая  приезда  каши,  с
поварешкой в руке разгуливала по коридору.
     - Это, брат, Усы, - ответила тетя Варя.
     - Как усы?
     - Эх, ты, не знаешь!
     Скоро я узнал, кого в четвертой школе называли "Усы".
     Это был учитель географии Кораблев, которого  ненавидела  вся  школа.
Во-первых, он явился неизвестно откуда - не лядовский, не бржозовский,  не
пестовский. Во-вторых, он, по общему мнению, был дурак и ничего  не  знал.
В-третьих, он каждый день приходил на уроки и сидел положенные часы,  хотя
бы в классе было три человека. Это уж решительно всех возмущало...
     - Теперь так, товарищи, - продолжал  Ковычка,  пытаясь  в  ораторском
пылу застегнуть пальто, на котором не было ни одной пуговицы. - От  пятого
класса в школьном совете один человек - я.  Это  неправильно.  Мне  одному
трудно бороться за интересы пятого класса. Нас считают  младшеклассниками.
А посмотрите, кто в сто сорок четвертой председатель школьного коллектива?
Муховеров. Какого класса? Пятого! Вообще, если на то пошло,  нужно  сперва
доказать, что мы младшеклассники, а потом говорить. А как  старший  класс,
мы должны иметь двух представителей. Один я, другого предлагаю Фирковича!
     - Гладильщикова!
     - Недодаева!
     - Галая!
     Я посмотрел на Кораблева. Должно быть, я выпучил глаза, потому что он
вдруг передразнил меня, - впрочем, едва заметно. Мне  показалось,  что  он
улыбается под усами. Но Ковычка снова заговорил,  и  Кораблев,  отведя  от
меня лукавый взгляд, стал слушать его с необыкновенным вниманием.



                               Глава третья
                            СТАРУШКА ИЗ ЭНСКА


     Этот день я помню отлично - солнечный, с весенним то  набегающим,  то
проходящим  дождем,  -  день,  когда  на  Кудринской  площади  я  встретил
худенькую старушку и зеленом бархатном  пальто-салопе.  Она  несла  полный
кошель всякой всячины - картошки, щавеля, луку, а в другой руке -  большой
зонтик. Видно было, что кошель  тяжел  для  нее,  но  она  шла  с  бодрым,
озабоченным видом и все считала шепотом - я слышал: грибы полфунта пятьсот
рублей;  синька  -  полтораста;  свекла  -  полтораста;  молоко  кружка  -
полтораста; поминанье - семьсот шестьдесят рублей; яйца три штуки - триста
рублей; исповедь - пятьсот рублей. Тогда были такие деньги.
     Наконец она легонько вздохнула и поставила кошель на сухой  камень  -
отдышаться.
     - Бабушка, давайте помогу, - сказал я ей.
     - Пошел прочь, шалопут! Знаю я вас! Третий лимон до дому  донести  не
могу.
     Она энергично погрозила мне и взялась за кошель.
     Я отошел. Но мы шли в одну сторону  и  через  несколько  минут  снова
оказались рядом. Наверное, старушке хотелось удрать от меня,  но  с  таким
кошелем это было для нее трудновато.
     - Бабушка, если  вы  думаете  -  я  у  вас  украду,  -  сказал  я,  -
пожалуйста, я бесплатно помогу; вот те крест, мне просто  жалко  смотреть,
как вы страдаете.
     Старушка рассердилась. Одной рукой она обняла кошель, а другой  стала
отмахиваться от меня зонтиком, как от пчелы.
     - Как же, поверила! Третий лимон унесли. Знаю я вас!
     - Как хотите. У вас беспризорные унесли, а я детдомовский.
     - Вот детдомовские-то и разбойники.
     Она посмотрела на меня, я - на нее. У нее  нос  был  немного  кверху,
решительный, и вся она была какая-то добрая и решительная. Может быть, и я
ей понравился. Вдруг она перестала отмахиваться и спросила строго:
     - Ты чей?
     - Ничей.
     - А откуда? Московский?
     Я сразу понял, что  если  скажу  -  московский,  она  меня  прогонит.
Наверное, она думала, что это московские у нее лимоны украли.
     - Нет, я из Энска.
     Факт, она тоже была из Энска. У нее глаза засияли, а лицо  стало  еще
добрее.
     - Врешь ты, вралькин, - сказала она сердито. - Мне тоже один  говорил
- не московский. А посмотрела - и нет лимона. Если ты из  Энска,  где  там
жил?
     - На. Песчинке, за Базарной площадью.
     - И все врешь.
     Она видела, что я не вру.
     - Мало ли что Песчинка. Может, еще где-нибудь такая река есть. Я тебя
не помню.
     - Вы, наверное, давно уехали, я еще маленький был.
     - Нет, не давно, а недавно. Ну, бери кошель за одну  ручку,  а  я  за
другую. Да не дергай.
     Мы несли кошель и разговаривали, Я ей рассказывал, как мы  с  Петькой
пошли в Туркестан и застряли в Москве. Она  слушала  с  интересом.  -  Вот
тебе! Умники! Шагать пошли! Шагалы какие! Придумали!
     На Триумфальной я показал ей нашу школу.
     - Совсем земляки, - загадочно сказала старушка.
     Она жила  на  Второй  Тверской-Ямской  в  маленьком  кирпичном  доме.
Знакомый дом.
     - Здесь наш заведующий живет, - сказал я. - Может, вы  его  знаете  -
Николай Антоныч.
     - Вот что! - отвечала старушка. - Ну как он? Хороший заведующий?
     - Что надо!
     Я не понял, почему она засмеялась. Мы  поднялись  на  второй  этаж  и
остановились перед чистой, обитой клеенкой дверью. На двери была  дощечка,
на дощечке - затейливо написанная фамилия, которую я не успел прочитать.
     Шепча что-то, старушка вынула из  салопа  ключ.  Я  хотел  уйти,  она
удержала.
     - Я просто так, бабушка, бесплатно.
     - Вот бесплатно и посиди.
     Она вошла почему-то на цыпочках в маленькую переднюю  и,  не  зажигая
света, стала снимать салоп. Она сняла салоп, шаль с  кистями,  безрукавку,
еще одну шаль, поменьше, платок и так далее. Потом она открыла  зонтик,  а
потом она пропала. Как раз в эту минуту какая-то