ляд, сдержанный голос. Но
все же это была Катя, и она  совсем  не  стала  так  уж  похожа  на  Марью
Васильевну, как я этого почему-то боялся.  Наоборот,  все  прежние  Катины
черты как-то определились, и она стала теперь еще больше Катя, чем прежде.
Она была в белой шелковой блузке с короткими рукавами, синий бант с белыми
горошинами приколот у  выреза  на  груди,  и  у  нее  становилось  строгое
выражение, когда во время нашего разговора я старался заглянуть ей в лицо.
     С таким чувством, как будто мы  в  разных  комнатах  и  разговариваем
через стену и только иногда приоткрывается дверь и Катя выглядывает, чтобы
посмотреть, я это или не я, мы бродили по Москве в этот печальный день.  Я
говорил и говорил, - не запомню, когда еще я говорил так много. Но все это
было совсем не то, что я хотел сказать ей. Я рассказал  о  том,  как  была
составлена "азбука штурмана" и что это была  за  работа  -  прочитать  его
дневники. Я рассказал, как был найден старый  латунный  багор  с  надписью
"Шхуна "Св. Мария".
     Но ни слова не было сказано о том, зачем я делал все это!  Ни  слова.
Как будто эта история давно умерла и не была наполнена  обидами,  любовью,
смертью Марьи Васильевны, ревностью к Ромашке, всей живой кровью,  которая
билась во мне и в Кате...
     Это был год, когда Москва начинала строить метро, и в самых  знакомых
местах поперек улиц стояли заборы и нужно было идти вдоль этих заборов  по
гнущимся доскам и возвращаться, потому что забор  кончался  ямой,  которой
вчера еще не было и из которой теперь слышались  голоса  и  шум  подземной
работы.
     Таков был и наш разговор -  обходы,  возвращения  и  заборы  в  самых
знакомых  местах,  знакомых  с  детства  и  школьных  лет.  Все  время  мы
натыкались на эти заборы, особенно  когда  приближались  к  тому  опасному
месту, которое называлось "Николай Антоныч".
     Я спросил, получила ли Катя мои письма - одно из  Ленинграда,  другое
из Балашова, и, когда она сказала, что нет, намекнул,  не  попали  ли  эти
письма в чужие руки.
     - У нас в доме нет никаких чужих рук, - резко сказала Катя.
     Мы вернулись на Театральную площадь. Был  уже  поздний  вечер,  но  в
ларьках еще продавали цветы, и после Заполярья мне казалось странным,  что
может быть так много  всего,  -  людей,  автомобилей,  домов  и  лампочек,
качавшихся в разные стороны друг от друга.
     Мы сидели на скамейке, Катя слушала меня, подставив руку под  голову,
и я вспомнил, как она всегда любила долго устраиваться, чтобы было удобнее
слушать. Теперь я понял,  что  переменилось  в  ней,  глаза.  Глаза  стали
грустные.
     Это была единственная хорошая минута. Потом я спросил, помнит ли  она
наш последний разговор в сквере на Триумфальной, и она ничего не  сказала.
Это был самый страшный ответ для меня. Это был прежний  ответ:  "Не  будем
больше говорить об этом".
     Быть может, если бы мне удалось как следует посмотреть ей в  лаза,  я
бы многое понял. Но она смотрела в сторону, и я больше не пытался.
     Я только чувствовал, что  и  она  с  каждой  минутой  становится  все
холоднее. Она кивнула головой, когда я сказал:
     - Я буду держать тебя в курсе.
     И вежливо поблагодарила меня, когда я пригласил ее на доклад.
     - Спасибо, я непременно приду.
     - Буду очень рад.
     Мы помолчали.
     - Я хотела тебе сказать, Саня, что очень тронута твоим отношением.  Я
была уверена, что ты давно забыл об этой истории.
     - Нет, как видишь!
     - Ты ничего не будешь иметь  против,  если  я  передам  наш  разговор
Николаю Антоновичу?
     - Напротив! Николаю Антонычу интересно будет узнать о моих  находках.
Ведь они  касаются  его  очень  близко  -  гораздо  ближе,  чем  он  может
вообразить.
     Они вовсе не касались его так уж близко, и у  меня  не  было  никаких
оснований для намека, который я вложил в эти слова. Но я был очень зол.
     Катя внимательно посмотрела на меня и немного подумала. Кажется,  она
еще о чем-то хотела спросить меня, но не решилась. Мы простились.  Я  ушел
расстроенный, злой, усталый, и в гостинице  у  меня  первый  раз  в  жизни
заболела голова.



                               Глава вторая
                             ЮБИЛЕИ КОРАБЛЕВА


     Назначить юбилей преподавателя  средней  школы  на  каникулах,  когда
школьники а разъезде и сама школа закрыта, - это была  странная  мысль.  Я
даже сказал Вале, что, по-моему, никто не придет.
     Ничуть не бывало! Школа  была  полна.  Ребята  еще  убирали  лестницу
ветками березы и клена.  Груда  веток  лежала  на  полу  в  раздевалке,  и
огромная цифра  "25"  качалась  над  входом  в  зал,  где  было  назначено
торжественное заседание. Девочки  тащили  куда-то  гирлянды,  у  всех  был
серьезный, озабоченный вид, и мне вдруг стало весело  от  этой  беготни  и
волнения и оттого главным образом, что я вернулся в свою родную школу.
     Но мне не дали особенно долго  заниматься  воспоминаниями.  Я  был  в
форме, и ребята мигом окружили меня. Еще бы! Летчик! Я не успевал отвечать
на вопросы.
     Потом девочка из старшего класса, напомнившая  мне  тетю  Варю,  нашу
"хозяйственную комиссию", такая же толстая и румяная, подошла  и  сказала,
покраснев, что меня ждет Иван Павлыч.
     Он сидел в учительской, постаревший, немного согнувшийся, с  седой  -
уже седой! - головой. Вот на кого он стал теперь похож - на  Марка  Твена!
Конечно, он постарел, но мне показалось, что он стал крепче с тех пор, как
мы виделись в последний раз. Усы, хотя тоже седоватые, стали еще пышнее  и
бодро торчали вверх, и над свободным мягким воротником была видна здоровая
красная шея.
     - Иван Павлыч, дорогой, поздравляю вас! - сказал я, и мы  обнялись  и
долго целовали друг друга. - Поздравляю вас, - говорил я между  поцелуями,
- и желаю, чтобы все ваши ученики были так же благодарны вам, как я.
     - Спасибо, Санечка!
     И он еще раз крепко обнял меня. Он был очень  взволнован,  и  у  него
немного дрожали губы.
     Через час он сидел на эстраде, в том  самом  зале,  где  мы  когда-то
судили Евгения Онегина, а мы, как почетные гости, сидели в  президиуме  по
правую и левую руку от юбиляра. Мы - это Валя, надевший для торжественного
дня ярко-зеленый галстук, инженер-строитель Таня  Величко,  которая  стала
высокой полной женщиной, так что даже трудно было  поверить,  что  это  та
самая тоненькая  принципиальная  Таня,  и  еще  несколько  учеников  Ивана
Павлыча, которые в наше время были младшими  и  которых  мы  по-настоящему
даже не считали за людей. Среди этого поколения было много курсантов, и  я
с удовольствием узнал трех ребят из моего пионеротряда.
     Потом пришел великолепный, снисходительный в белых  гетрах,  в  очень
толстом вязаном жилете артист  Московского  драматического  театра  Гришка
Фабер. Вот кто нисколько не переменился! С таким видом, как будто все, что
происходит в этом зале, относится только к  нему,  он  шикарно  расцеловал
юбиляра в обе щеки и сел, заложив ногу за ногу. Он сразу занял очень много
места в президиуме, и стало казаться, что  это  его  юбилей,  а  вовсе  не
Кораблева. С туманным видом он посмотрел на публику, потом вынул  гребешок
и причесался.  Я  написал  ему  записку:  "Гришка,  подлец,  здорово!"  Он
прочитал и, снисходительно улыбаясь, помахал мне рукой.
     Это был превосходный вечер, и он был так хорош потому, что  все,  кто
выступал, говорили чистую правду. Никто не врал - без сомнения потому, что
о Кораблеве не трудно было говорить чистую правду, - ведь он никогда и  не
требовал ничего другого от своих учеников.
     Я бы хотел, чтобы через двадцать пять лет  работы  обо  мне  говорили
так, как об Иване Павлыче в этот вечер.
     От родителей, от выпуска тридцать первого года, от рабочих  мебельной
фабрики, от райсовета, от гороно! Все с цветами - и  одна  корзина  больше
другой. Но вот председатель объявил, что "от имени  актеров,  вышедших  из
стен нашей школы, сейчас выступит Григорий Иванович Фабер", и два здоровых
парня принесли такую корзину, что все ахнули, - шепот  так  и  побежал  по
рядам.
     Гришка встал. Как всегда, он говорил прекрасно, только слишком  орал,
и мне показалось странным, что в театре его не научили говорить потише. Он
назвал Ивана Павлыча "учителем жизни в искусстве" и добавил, что лично для
него это сыграло огромную роль. Потом он еще раз  расцеловал  Кораблева  и
сел, очень довольный собой.
     Цветов на эстраде становилось все больше, и Иван Павлыч  сидел  очень
красный  и  время  от  времени  растерянно  поправлял  усы.  Кажется,   он
стеснялся, что чувствует себя таким счастливым. Когда его хвалили,  у  нем
становились страдающие глаза.
     Потом выступил лейтенант, который в наше время учился в каком-то  там
пятом классе, и сказал, что, поскольку  товарищ  Фабер  говорил  от  имени
артистов, он позволит себе произнести приветствие  от  имени  курсантов  и
командиров Рабоче-крестьянской Красной Армии, также вышедших из стен  этой
школы.
     - Дорогой Иван Павлыч, - сказал я, когда председатель дал мне  слово,
- теперь позвольте мне сказать от имени летчиков, потому что немало  ваших
учеников летают над  нашей  великой  Советской  страной,  и  все  они  без
сомнения, присоединятся к каждому моему слову.  Говорят,  что  писатели  -
инженеры человеческих душ. Но вы - тоже инженер человеческих душ. Однажды,
например,  проснувшись  рано  утром,  я  обнаружил,  что  мой  сосед,   не
отрываясь, смотрит на потолок, и так внимательно, что даже не отвечает  на
мои вопросы. Я  проследил  за  его  взглядом  и  увидел,  что  на  потолке
нарисован черный кружок  величиной  с  полтинник.  Это  повторилось  и  на
следующий день. Два месяца мой сосед каждое утро смотрел  на  этот  черный
кружок. Как вы думаете, зачем  он  это  делал?  Конечно,  он  сам  мог  бы
ответить на этот вопрос, потому что  в  данную  минуту  он  является  моим
соседом за этим столом. - Валя смущенно засмеялся, а за  ним  президиум  и
весь зал. - Но так и быть - скажу за него: он развивал силу  взгляда.  Чей
же взгляд так поразил его?  Знаменитый  взгляд  Ивана  Павлыча  Кораблева.
Дорогой Иван Павлыч! Теперь  я  могу  вам  откровенно  признаться:  мы  не
выдерживали  вашего  взгляда.  Бывало,  натворишь  что-нибудь   и   только
соберешься соврать, а встретишь  вас  или  только  вспомнишь  о  вас  -  и
невольно говоришь правду. По-моему, это и есть самое главное, чему  должна
учить нас школа.
     Я кончил речь и пошел к Ивану Павлычу целоваться. С другой стороны  к
нему полез целоваться Валька, и мы столкнулись лбами.
     До сих пор мне хлопали довольно жидко, но когда мы столкнулись лбами,
раздались оглушительные аплодисменты.
     После меня выступила Таня Величко, но я уже не слушал ее, потому  что
приехал Николай Антоныч.
     Он вошел в зал  -  толстый,  солидный,  снисходительный,  в  каких-то
широких  брюках,  и,  немного  наклонясь  вперед,   стал   пробираться   к
президиуму. Я видел, как наша бедная старая Серафима,  та  самая,  которая
когда-то по комплексному методу обучала нас "утке",  побежала  перед  ним,
расчищая дорогу, - а он шел, не глядя на нее и не улыбаясь.
     Я не видел его после той безобразной сцены, когда он кричал на меня и
ломал пальцы, а потом плевался, - и нашел, что с тех  пор  он  значительно
переменился. За ним шел какой-то человек, тоже  довольно  толстый  и  тоже
немного наклонясь вперед и не улыбаясь.
     Без сомнения я бы никогда не догадался, что это за человек,  если  бы
Валя не шепнул мне в эту минуту: "А вот и Ромашка".
     Как, это Ромашка?  Такой  причесанный,  солидный,  с  таким  большим,
белым, вполне приличным лицом, в таком превосходном  сером  костюме?  Куда
делись желтые кошачьи космы? Куда делись  неестественно  круглые  глаза  -
глаза совы, - которые не закрывались на ночь?
     Все было  приглажено,  прибрано,  по  возможности  смягчено,  и  даже
тяжелый квадратный подбородок стал теперь не очень  квадратный,  а  скорее
полный и тоже вполне приличный. Если бы  Ромашка  мог  по  своему  желанию
вылепить себе новое лицо, он бы лучше, кажется, не  вылепил.  Пожалуй,  на
свежего человека он мог теперь произвести даже приятное впечатление.
     Николай Антоныч прошел в президиум, он  за  ним,  и  все,  что  делал
Николай Антоныч, делал за ним Ромашка. Николай  Антоныч  сдержанно,  но  в
общем сердечно поздравил Кораблева, -  не  поцеловал,  а  только  протянул
руки. И Ромашка только протянул  руки.  Николай  Антоныч  окинул  взглядом
президиум и прежде всех поздоровался с заведующим гороно. И вслед за ним -
Ромашка. Но - может  быть,  это  покажется  странным  -  Ромашка  держался
увереннее, смелее.
     Меня Николай Антоныч не заметил, то есть сделал вид, что  меня  здесь
нет. Но Ромашка, дойдя до меня, остановился и слегка  развел  руками,  как
будто удивляясь - я ли это? И как будто я никогда  не  бил  его  ногой  по
морде.
     - Здравствуй, Ромашка! - сказал я равнодушно.
     Он перекосился, но сейчас же сделал вид, что мы, как  старые  друзья,
так и должны называть друг друга: "Санька, Ромашка". Он подсел  ко  мне  и
стал  что-то  говорить,  но  я  довольно  презрительно  остановил  его   и
отвернулся, как будто слушая Таню.
     Не слушал я Таню! Все во мне кипело и бурлило, и только усилием  воли
я сохранил прежнее спокойное выражение.
     Торжественная часть кончилась, и гостей пригласили к  столу.  Ромашка
догнал меня в коридоре.
     - Правда, прекрасно прошел юбилей Ивана Павлыча?
     У него даже голос стал мягче, круглее.
     - Да, очень хорошо.
     - В самом деле, жаль, что мы так редко встречаемся.  Все-таки  старые
товарищи. Ты где служишь?
     - В гражданской авиации.
     - Это я вижу, - сказал он и засмеялся. - Нет, "где" в другом  смысле,
в территориальном.
     - На Крайнем Севере.
     - Да! Черт! Совсем забыл! Ведь Катя же мне говорила! В Заполярье!
     Катя! Катя ему говорила. Мне стало жарко,  но  я  ответил  совершенно
спокойно:
     - Да, в Заполярье.
     Он замолчал. Потом спросил осторожно:
     - Надолго... к нам?
     - Еще не знаю, - ответил я тоже осторожно. - Это  зависит  от  многих
обстоятельств.
     Мне самому понравилось, что я так спокойно, осторожно  ответил,  и  с
этой минуты все мое волнение как рукой сняло. Я стал  холоден,  любезен  и
хитер, как змея.
     - Катя говорила, что ты собираешься выступить с докладом. Кажется,  в
Доме ученых?
     - Нет, в Географическом обществе.
     Ромашка посмотрел на меня с удовольствием - как будто он был доволен,
что я собираюсь прочитать доклад в Географическом обществе, а  не  в  Доме
ученых. Так оно и было, но тогда я еще ничего не знал.
     - Что же это за доклад?
     - А вот приходи, - сказал я равнодушно. - Это тебе будет интересно.
     Он снова перекосился, на этот раз заметно.
     - Да, - сказал он, - нужно записать и не  пропустить.  -  И  он  стал
что-то аккуратно записывать в блокноте. - Как он называется?
     - Забытая полярная экспедиция.
     - Постой-ка! Это об экспедиции Ивана Львовича?
     - Об экспедиции капитана Татаринова, - возразил я сухо.
     Но он пропустил мимо ушей мою поправку.
     - По новым материалам?
     Знакомый тупой расчет мелькнул у него в глазах, и я сразу  догадался,
в чем дело.
     "Ага, подлец, - подумал  я  хладнокровно,  -  тебя  подослал  Николай
Антоныч. Тебе поручено узнать, не собираюсь ли я снова доказывать,  что  в
гибели экспедиции виноват именно он, а не какой-то там фон Вышимирский!"
     - Да, по новым.
     Ромашка внимательно посмотрел на меня. На секунду  он  превратился  в
прежнего Ромашку, подсчитывающего, сколько  процентов  прибыли  получится,
если я проговорюсь, что это за материалы.
     - Кстати, об экспедиции, - сказал он. - Ведь у Николая Антоныча  тоже
есть материалы. У него много писем и есть очень интересные, он мне  как-то
показывал. Ты бы к нему обратился!
     "Ага, понятно, - подумал я снова.  -  Николай  Антоныч  поручил  тебе
свести нас, чтобы поговорить об этом деле. Он боится меня.  Но  он  хочет,
чтобы я сделал первый шаг. Не тут-то было!"
     - Да нет, - ответил я равнодушно. - Он ведь, в сущности, мало  знает.
Как ни странно, но я знаю больше о его собственном участии  в  экспедиции,
чем он сам.
     Это был хорошо рассчитанный удар, и  Ромашка,  который  все-таки  был
тупица, хотя и сильно развился, вдруг открыл рот и  посмотрел  на  меня  с
откровенным затруднением.
     "Катя, Катя", - подумал я и почувствовал, что у меня сердце сжимается
от обиды за нее, за себя.
     - Да-а, - протянул Ромашка. - Такие-то дела.
     - Да, такие дела.
     Мы подошли к столу, и разговор прекратился. С  трудом  я  досидел  до
конца этот вечер - только ради Ивана Павлыча, чтобы его не обидеть. У меня
было неважное настроение, и очень хотелось выпить, но я выпил только  одну
рюмку - за юбиляра.
     Ромашка произнес этот тост. Он поднялся и долго, с достоинством ждал,
когда за столом станет тихо.  Самодовольное  выражение  мелькнуло  на  его
лице, когда одна фраза вышла особенно складно.  Он  сказал  что-то  насчет
"дружбы, связывающей всех учеников нашего дорогого юбиляра". При  этом  он
обратился ко мне и поднял рюмку, показывая, что пьет и  за  меня.  Я  тоже
вежливо приподнял рюмку. Должно  быть,  у  меня  был  при  этом  не  очень
приветливый вид, потому что Иван Павлыч внимательно  посмотрел  сперва  на
него, потом на меня и вдруг - я не  сразу  вспомнил,  что  это  значит,  -
положил руку на стол и показал на нее глазами. Рука  поднялась,  похлопала
по столу и спокойно опустилась. Это  был  наш  старый  условный  знак.  Не
волноваться! Мы оба одновременно рассмеялись, и мне стало немного веселее.



                               Глава третья
                               БЕЗ НАЗВАНИЯ


     В этот день  у  меня  было  назначено  свидание  с  одним  работником
"Правды": я хотел рассказать ему о своих находках. Два раза он  откладывал
- все был занят; наконец позвонил, и я поехал в "Правду".
     Это был длинный внимательный дядя в очках, немного косой, так что все
время казалось, что  он  смотрит  в  сторону  и  думает  о  чем-то  своем.
"Некоторым образом спец по летчикам", - сказал он.  Кажется,  он  искренне
заинтересовался моим рассказом, во всяком случае, со  второго  слова  стал
записывать что-то в  блокнот.  Он  заставил  меня  нарисовать  мой  способ
крепления самолета во время пурги и сказал, что я должен послать  об  этом
статью в журнал "Гражданская авиация". Тут же он позвонил  в  "Гражданскую
авиацию" и сговорился, кому и когда я сдам материал. Он очень хорошо понял
- так мне показалось - значение  экспедиции  "Св.  Марии"  и  сказал,  что
сейчас, когда у всех к Арктике такой огромный интерес, это своевременная и
нужная тема.
     - Но об этом уже была статья, - сказал он. - Помнится,  в  "Советской
Арктике".
     - В "Советской Арктике"?
     - Да, в прошлом году.
     Это  была  новость!  Статья  об  экспедиции  капитана  Татаринова   в
"Советской Арктике" в прошлом году?
     - Я не читал этой статьи, - сказал я. - Во всяком  случае,  автор  не
знает того, что знаю я. Я разобрал дневники штурмана - единственного члена
экспедиции, который добрался до Большой Земли.
     В эту минуту я понял, что передо мной  настоящий  журналист.  У  него
вдруг заблестели глаза, он стал быстро записывать и даже сломал  карандаш.
Очевидно, это было что-то вроде сенсации. Он так и сказал:
     - Да это сенсация!
     Потом запер свой кабинет на ключ и повел меня к "начальству", как  он
объявил в коридоре.
     У "начальства" я кратко повторил свой рассказ, и мы условились:
     а) что я завтра принесу дневники в редакцию,
     б) что "Правда" пошлет на мой доклад сотрудника и
     в) что я напишу о своих находках статью, а там уже "мы посмотрим, где
ее напечатать".
     Мне нужно было поговорить в "Правде" и о розысках  экспедиции,  но  я
почему-то решил,