ак долго. А вдруг он в самом деле
сделал что-нибудь над собой! У меня похолодело сердце, я вышла в коридор и
стали слушать. Ничего - только где-то льется и льется вода.
     - Миша!
     Дверь в ванную комнату была приоткрыта, я заглянула и увидела, что он
стоит, наклонившись над ванной. Я не сразу поняла, что с ним, - в  комнате
было полутемно, он не зажег света.
     - Я сейчас приду, - внятно сказал он, не оборачиваясь.
     Он стоял, согнувшись в три погибели, держа голову  под  краном;  вода
лилась на его лицо и на плечи, и новый костюм был уже совершенно мокрым.
     - Что вы делаете? Вы сошли с ума!
     - Идите, я сейчас приду, - сердито повторил он.
     Через несколько минут  он  действительно  пришел  без  воротничка,  с
красными глазами - и принес четыре обыкновенные синие тетради.
     - Вот они, - сказал он, - никаких бумаг у меня больше нет. Возьмите.
     Возможно, что это снова была неправда, потому что я  наудачу  открыла
одну тетрадь и там оказалось что-то печатное - точно  вырванная  из  книги
страница, - но теперь с ним  больше  нельзя  было  говорить,  и  я  только
поблагодарила очень вежливо:
     - Спасибо, Миша.
     Я вернулась домой, и прошло еще  несколько  часов,  и  прошел  долгий
вечер за чтением синих тетрадей, прежде чем я заставила  себя  забыть  это
лицо и как он вернулся в мокром костюме, похудевший и похожий на  подбитую
птицу.



                               Глава третья
                    СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ И ДОСТИЖЕНИЙ!


     Передо мной лежали четыре толстые синие тетради  -  старые,  то  есть
дореволюционные, потому что на обложках везде стояла фирма "Фридрих  Кан".
На первой странице первой тетради было написано  великолепными  буквами  с
тенями: "Чему свидетель в жизни был" и дата - 1916. Мемуары! Но дальше шли
просто вырезки из старых газет, в том числе из таких, о которых  я  прежде
никогда не слышала: "Биржевые  ведомости",  "Земщина",  "Газета  Копейка".
Вырезки были наклеены вдоль, во всю длину столбцами, но кое-где и поперек,
например: "Экспедиция Татаринова. Покупайте открытые письма!
     1) Молебен перед отправлением.
     2) Судно "Св. Мария" на рейде".
     Я быстро перелистала тетрадь до конца, потом вторую, третью.  Никаких
"бумаг", как в разговоре с Иваном Павловичем я поняла это  слово,  тут  не
было, а были только статьи  и  заметки  об  экспедиции  из  Петербурга  во
Владивосток вдоль берегов Сибири.
     Что же это были за статьи? Я начала читать их и не могла  оторваться.
Вся жизнь прежних лет открылась передо мной, и я читала с горьким чувством
непоправимости и обиды. Непоправимости -  потому  что  шхуна  "Св.  Мария"
погибла прежде, чем вышла из порта, вот в чем  я  убедилась  после  чтения
этих статей. И обиды - потому что я узнала теперь, как дерзко был  обманут
отец и как повредили ему доверчивость и прямота души.
     Вот как описывал какой-то "очевидец" отплытие "Св. Марии":
     "...Бедно украшены флагами  мачты  уходящей  в  далекий  путь  шхуны.
Приближается   час   отъезда.   Последняя   молитва   "о    плавающих    и
путешествующих", последние напутственные речи... И вот медленно отчаливает
"Св. Мария", все дальше берег, уже дома и  люди  слились  в  одну  пеструю
полоску. Торжественный момент! С землей,  с  родиной  порвалась  последняя
связь. Но грустно было нам и стыдно за эти бедные проводы, за  равнодушные
лица, на которых было написано лишь любопытство...  Наступил  вечер.  "Св.
Мария"  остановилась  у  устья  Двины.  Провожающие   выпили   по   бокалу
шампанского за успех экспедиции. Еще одно крепкое  рукопожатие,  еще  одно
объятие - и нужно переходить на "Лебедин", чтобы возвращаться в  город.  И
вот женщины стоят на борту маленького парохода и машут, машут...  вытирают
слезы и снова машут. Еще доносится нервный лай собак с удаляющейся  шхуны.
Все мельче  она,  и  вот,  наконец,  превратилась  в  маленькую  точку  на
темнеющем вечернем горизонте... Что ждет вас впереди, смелые люди?"
     И вот ушла в далекое плавание шхуна,  архангельский  маяк  послал  ей
вслед прощальный сигнал: "Счастливого плавания и  достижений",  и  что  же
началось на берегу,  боже  мой!  Какие  грязные  ссоры  между  торговцами,
снаряжавшими  шхуну,  какие  суды  и  аукционы  -   часть   снаряжения   и
продовольствия пришлось оставить на берегу,  и  все  это  было  продано  с
аукциона. И обвинения - в чем только не обвиняли моего отца! Не проходит и
недели после отплытия шхуны, как его обвиняют в том, что он не застраховал
ни себя, ни людей; в том, что он отплыл на три  недели  позже,  чем  этого
требуют  условия  полярного  плавания;  в  том,   что   он   не   дождался
радиотелеграфиста. Его обвиняют в легкомыслии, в неумелом подборе команды,
среди которой "нет ни одного лица, умеющего справляться с  парусами".  Над
ним смеются, утверждают, что "в этой глупой авантюре, как  в  капле  воды,
отразилась наша современная напыщенная, бестолковая жизнь".
     Через  несколько  дней  после  ухода  "Св.  Марии"  в  Карском   море
разразился жестокий шторм, и тотчас же  распространились  слухи  о  гибели
экспедиции у берегов Новой Земли. "Кто  виноват?",  "Судьба  "Св.  Марии",
"Где искать Татаринова?" - первое страшное впечатление детства вспомнилось
мне при чтении этих статей: мама  вдруг  быстро  входит  в  мою  маленькую
комнатку в Энске с газетой в руках, в своем чудном черном шуршащем платье,
и не видит меня, хотя я говорю ей что-то и соскакиваю с кроватки и бегу  к
ней босиком, в одной рубашке. Пол холодный, но она не велит мне идти назад
в кроватку и не поднимает с полу, а все стоит у окна с газетой в руках.  Я
тоже стараюсь дотянуться до окна, но вижу только наш садик, весь в  мокрых
осенних листьях клена, и мокрые дорожки и лужи,  по  которым  еще  шлепают
последние крупные капли дождя. "Мама, зачем ты смотришь?"  Она  молчит,  я
снова спрашиваю, и мне хочется  к  ней  на  руки,  потому  что  становится
страшно, что она все  молчит.  "Мама!"  Я  начинаю  реветь,  и  тогда  она
оборачивается и наклоняется, чтобы поднять меня, но что-то делается с нею,
и она садится на пол, потом ложится и тихонько лежит, вытянувшись на полу,
в своем чудном черном шуршащем платье. И вдруг  безумный,  бессознательный
страх охватывает меня, я кричу и слышу только, как я ужасно кричу, и бьюсь
обо что-то руками и ногами, и слышу испуганный мамин голос, и снова  кричу
и не могу остановиться. Потом я сплю  и  слышу  сквозь  сон,  как  бабушка
разговаривает с мамой, как мама говорит:
     - Она меня испугалась.
     Но я молчу и притворяюсь, что сплю, потому что это все-таки  мама  и,
потому что она говорит и плачет, как мама...
     Только теперь, читая эти статьи, я поняла, что это было.
     Но  слухи  оказались  ложными,  и  через  телеграфную  экспедицию  на
Югорском Шаре капитан Татаринов  прислал  "сердечный  привет  и  наилучшие
благопожелания всем жертвователям и лицам, сочувствующим делу экспедиции".
     Это письмо  было  напечатано  в  виде  факсимиле,  и  над  ним  папин
незнакомый портрет - в морской форме, в кителе с белыми погонами:  изящный
офицер со старомодно поднятыми кверху усами.
     Недаром послал он "благопожелания всем жертвователям":  он  надеялся,
что сбор пожертвований даст возможность "Комитету по исследованию  русских
полярных стран" поддержать  семьи  экипажа.  Об  этом  он  писал  в  своем
донесении, посланном через Югорскую экспедицию и напечатанном  16  июня  в
газете "Новое время":
     "Я убежден, что Комитет не оставит на произвол судьбы семейства  тех,
кто посвятил свою жизнь общему национальному делу".
     Напрасная надежда! В той же газете, от 27  июня,  я  прочла  отчет  о
заседании Комитета: "По словам секретаря  Комитета  Н.А.Татаринова,  новая
подписка дала совершенно ничтожные  результаты.  Равным  образом  не  дали
ожидаемых прибылей и многие другие способы, как устройство  увеселительных
развлечений и т.п. Таким образом, Комитет лишен возможности оказать семьям
экипажа предполагаемую помощь в 1000 рублей, собираемую путем  доброхотных
даяний".
     Странно и дико было мне читать об этих "доброхотных даяниях"... Может
быть, и мы с мамой жили, как нищие, на  эту  милостыню,  собираемую  путем
"доброхотных даяний"?
     Но все это только мелькнуло у меня в голове, и я  не  стала  особенно
раздумывать над обидами, которым было почти столько же лет, сколько и мне.
Другое остановило и поразило меня в  старых  газетах:  в  один  голос  они
утверждали,  что  шхуну  "Св.  Мария"   ждет   неизбежная   гибель.   Иные
рассчитывали с карандашом в руках, что она едва  дойдет  до  Новой  Земли.
Другие предполагали, что она будет затерта первыми же  льдами  и  погибнет
несколько позже, пройдя вдоль Земли  Франца-Иосифа  в  качестве  "пленника
полярного моря".
     В том, что она не пройдет Северным морским путем в одну ли, в две ли,
в три ли навигации, безразлично, - не сомневался никто.
     Только  какой-то  поэт  напечатал  в  архангельской   газете   стихи:
"И.Л.Татаринову", по которым можно было  судить,  что  он  держался  иного
мнения:

                Он здоров! Хранит его судьбина!
                Его энергия и риск
                Полярный разомкнули диск,
                И отступает спаянная льдина...

     Я много знала и прежде. В письме, которое Саня нашел  в  Энске,  отец
писал, что "из шестидесяти собак большую часть еще на Новой Земле пришлось
застрелить.  В  записке,  которую  Саня  составил  со  слов   Вышимирского
говорилось о гнилой одежде, о бракованном шоколаде. В газете "Архангельск"
я прочитала письмо купца Е.В.Демидова, который указывал, что "засолка мяса
и приготовление готового платья не являются его специальностью" и  что  "в
данном случае он был  только  комиссионером.  При  всем  этом,  имея  свое
большое торговое дело, он не мог, конечно, смотреть за каждым куском  мяса
и рыбы, положенным в бочку.  Все  время  получались  такие  телеграммы  от
капитана Татаринова: "Остановите заготовку - денег  нет".  Или:  "Продайте
заготовленное  -  денег  нет".  И  так  далее.  Зачем  же  было  снаряжать
экспедицию, когда не было денег?.. Если что и оказалось  худое  при  таком
спешном деле, так  виновных  в  этом  искать  надо  бы  не  среди  местных
коммерсантов, а где-либо выше..."
     Но я не знала - и Саня не знал, и я не понимаю, почему  мама  никогда
не говорила об этом, - что "за три дня до выхода "Св. Марии" в  фор-трюме,
в обеих сторонах  его  баргоута,  под  второй  палубой,  значительно  ниже
ватерлинии,  обнаружены  опасные  для  плавания  вырезы  борта  вместе  со
шпангоутами, вплоть до наружной обшивки со следами  топора  и  пилы.  Дыры
эти, обмеренные и сфотографированные, оказались: самая большая  шириной  в
12 дюймов и длиной  в  2  фута  и  4  дюйма,  а  другие  немногим  меньше.
Происхождение этих дыр, весьма загадочное, заставляет, однако, вспомнить о
том,  что  в  случае  гибели  судна  новый   владелец   его   получил   бы
соответствующую страховку".
     Конечно, не нужны были новые подтверждения, что отец погиб и  никогда
не вернется. Он не мог не погибнуть. Был  послан  на  безусловную,  верную
смерть и погиб.



                             Глава четвертая
                             МЫ ПЬЕМ ЗА САНЮ


     Я уже говорила, что у меня было очень много работы в то  лето,  между
прочим  еще  и  потому,  что  моя  помощница,  студентка  третьего  курса,
оказалась очень тупой, и приходилось не только делать все за нее, но еще и
утешать ее, потому что она огорчалась, что она такая тупая.  Сама  я  тоже
многого не могла понять и каждые два-три  дня  бегала  к  моей  старенькой
профессорше, которая называла меня "деточкой" и все  беспокоилась,  что  я
похудела. И действительно, я  очень  похудела  и  побледнела,  потому  что
никогда еще, кажется, столько не думала и не волновалась.  Я  волновалась,
читая статьи; волновалась, когда опаздывали письма от  Сани;  волновалась,
потому что бабушка сердилась на меня и даже одно время  перестала  ходить.
Кроме того, я еще волновалась из-за Вали и Киры.
     Все у них было очень хорошо - они по-прежнему сидели в своей кухне  и
шептались, а потом пили чай с серьезными, счастливыми, глупыми лицами;  но
однажды шепот вдруг прекратился, и, немного помолчав,  они  стали  кричать
друг на друга. Я испугалась и тоже стала кричать,  но  в  это  время  Валя
вышел, весь красный, и полез в стенной шкаф, очевидно спутав его с входной
дверью. Я подала ему шляпу и робко спросила, что случилось, но он ответил:
     - Спросите у вашей подруги, что случилось.
     Не помню, когда я в последний раз видела, что Кира плачет. Кажется, в
пятом классе, из-за "неуда" по черчению. Теперь она снова плакала  и,  как
маленькая, вытирала глаза руками.
     - Кира, что случилось?
     -  Ничего  не  случилось.  Мы  решили  записаться,  а  он  не   хочет
переезжать, вот и все.
     - Из-за меня? Потому что тесно?
     - Ничего не из-за тебя. Он говорит, что я сама должна  догадаться.  А
я, честное слово, не могу. Он хочет, чтобы я к  нему  переехала.  А  я  не
хочу. Мне там нужно будет готовить и все, а  когда  мне  готовить?  Вообще
здесь все есть и посуда, и скатерти, белье, все.
     - И мама.
     - Ну да, и мама.
     Мы проговорили весь  вечер,  а  ночью  Кира  пришла  и  сказала,  что
догадалась - просто он ее больше не любит. До семи утра я доказывала,  что
Валя ее любит и что так не волнуются, когда не любят. Не знаю, убедила  ли
я Киру, но только она вдруг сказала, "что  она  прекрасно  знает,  что  он
хороший, а она плохая и что она напишет ему письмо, что она его не стоит и
что он ее не любит, потому что считает, что она дура".
     - Только, прежде чем отослать, покажи мне, ладно? - сказала я  сонным
голосом, и последнее, что я еще видела, засыпая, - это была Кира,  которая
в одной рубашке сидела за столом и писала, писала...
     Наутро  мы  с  ней  разорвали  ерунду,  которую  она  сочинила,  и  я
отправилась к Вале. Он работал в Зоопарке, и я вспомнила, как  мы  однажды
были у него с Саней и как он показывал нам своих грызунов. Теперь  и  дома
этого уже не было, а стоял красивый белый павильон с колоннами, и Вале  не
нужно   было   уверять   сторожа,   что   он   -   сотрудник   лаборатории
экспериментальной биологии. Но в этом красивом белом павильоне  совершенно
так же пахло мышами, и Валя был  такой  же  -  только  в  белом  халате  и
небритый. Мне стало смешно, потому что ночью Кира сказала, что  он  теперь
перестанет бриться.
     Он усадил меня и сам уныло сел.
     -  Валя,  во-первых,  имей  в  виду,  что  я  пришла  по  собственной
инициативе, - начала я сердито. - Так что ты  не  думай,  пожалуйста,  что
Кира меня прислала.
     Он сказал дрогнувшим голосом: "Да?", и  мне  стало  жаль  его.  Но  я
продолжала строго:
     - Если у тебя  есть  серьезные  причины  остаться  у  себя,  хотя  на
Сивцевом вам будет в тысячу раз удобнее, ты должен ей сказать, и баста.  А
не требовать, чтобы она сама догадалась.
     Он помолчал.
     - Понимаешь, в чем дело... я  не  могу  переехать  на  Сивцев-Вражек,
хотя, конечно, я не отрицаю, что это было бы просто прекрасно, Там,  можно
устроить что-то  вроде  кабинета  и  спальни,  особенно  если  перегородку
перенести, а где сейчас чулан - устроить  маленькую  лабораторию.  Но  это
невозможно.
     - Почему?
     - Потому что... Послушай, а тебя  она  не  заговаривает?  -  вдруг  с
отчаянием спросил он.
     - Кто?
     - Кирина мама.
     Я так и покатилась со смеху.
     - Да, тебе смешно, - говорил Валя, - конечно, тебе  смешно.  А  я  не
могу. У меня начинается тошнота и слабость. Один раз  спрашивает:  "Почему
ты такой бледный?" Я ей чуть не  сказал...  И  все  про  какую-то  Варвару
Рабинович, будь она неладна... Нет, не перееду.
     - Вот что, Валя, - сказала я серьезно, - уж не знаю, кто  у  вас  там
кого заговаривает, но ты, во всяком случае, ведешь  себя  по  отношению  к
Кире очень глупо. Она плакала и не спала сегодня всю  ночь,  и  вообще  ты
должен сразу же поехать к ней и объяснить, в чем дело.
     У него  стало  несчастное  лицо,  и  несколько  раз  он  взволнованно
прошелся по комнате.
     - Не поеду!
     - Валя!
     Он упрямо молчал. "Ого, вот ты какой!" - подумала я с уважением.
     - Тогда и не лезьте больше ко мне, и черт с вами! - сказала я сердито
и хотела уйти, но он не пустил, и мы еще два часа говорили о том,  как  бы
устроить, чтобы Кирина мама не говорила так много...
     Это было не особенно удобно, но я все-таки  рассказала  Кире,  в  чем
дело. Она очень удивилась, а потом сказала, что мама каждый день жалуется,
что Валя ее заговаривает, и однажды даже лежала после его ухода  с  мокрой
тряпкой на лбу  и  говорила,  что  больше  не  может  слышать  о  гибридах
чернобурых лисиц и что Кира сумасшедшая, если выйдет  замуж  за  человека,
который никому не дает открыть рта, а сам говорит и говорит, как  какой-то
громкоговоритель.
     Она мигом собралась и поехала к Вале, - хотя я  сказала,  что  на  ее
месте никогда бы первая не поехала, - и вечером они  уже  снова  сидели  в
"собственно кухне" и шептались. Они решили попробовать все-таки устроиться
на Сивцевом-Вражке.
     Это был прекрасный вечер - лучший из тех, что  я  провела  без  Сани.
Накануне я получила от него письмо - большое и очень хорошее, в котором он
писал, между прочим, что много читает и стал заниматься английским языком.
Я вспомнила, как  он  удивился,  узнав,  что  я  довольно  свободно  читаю
по-английски,  и  как  покраснел,  когда  при  нем  однажды  заговорили  о
композиторе Шостаковиче и оказалось, что он прежде никогда даже не  слышал
этой фамилии. Вообще это было чудное письмо,  от  которого  у  меня  стало
весело  и  спокойно  на  душе.  Тайком  от  "молодых"  мы  с   Александрой
Дмитриевной приготовили великолепный ужин с вином, и  хотя  любимый  Валин
салат с омарами мы посолили  по  очереди  -  сперва  я,  потом  Александра
Дмитриевна, - все-таки он был съеден в одну минуту, потому что  оказалось,
что Валя со вчерашнего дня не только не брился, но и ничего не ел.
     Мы выпили за Санино здоровье, потом за его удачу во всех делах.
     - В его больших делах, - сказал Валя, - потому что я  уверен,  что  в
его жизни будут большие дела.
     Потом он рассказал, как в двадцать пятом году он работал в бюро  юных
натуралистов при Московском комитете комсомола,  и  как  однажды  уговорил
Саню поехать на экскурсию в Серебряный Бор,  и  как  Саня  долго  старался
понять, почему это интересно, а потом вдруг стал говорить цитатами, и  все
поразились, какая у него необыкновенная память. Он процитировал:

                Бороться, бороться, пока не покинет надежда, -
                Что может быть в жизни прекрасней подобной игры?

и сказал, что ловить полевых мышей - это не его стихия.
     Александре Дмитриевне хотелось тоже что-нибудь  рассказать,  и  мы  с
Кирой боялись, что она опять заговорит о Варваре Рабинович. Но обошлось  -
она только прочитала нам несколько стихотворений и сказала, что у  нее  на
стихи тоже необыкновенная память.
     Так мы сидели и выпивали, и был уже  двенадцатый  час,  когда  кто-то
позвонил, и Александра Дмитриевна, которая в эту  минуту  показывала  нам,
как нужно брать голос "в маску", сказала, что это дворник  за  мусором.  Я
побежала на кухню и так - с ведром в руке - и открыла дверь. Но это был не
дворник. Это был Ромашов, который молча быстро отступил, когда  я  открыла
дверь, и снял шляпу.
     - У меня срочное дело, и оно касается вас, поэтому я  решился  придти
так поздно.
     Он сказал это очень серьезно, и я сразу поверила, что дело срочное  и
что оно касается меня. Я поверила, потому что он был совершенно спокоен.
     - Пожалуйста, зайдите.
     Мы так и стояли друг против друга - он со  шляпой,  а  я  с  помойным
ведром в руке. Потом я спохватилась и сунула ведро между дверей.