ать в дом инвалидов.
     Я очень приветливо поздоровался с  нею,  и  она  побежала  куда-то  и
вернулась совсем другая: прежде на ней был  какой-то  арабский  бурнус,  а
теперь - нормальное платье.
     Мы разговорились: сперва о Кораблеве - это был наш единственный общий
знакомый, - потом о его ученике, который по-прежнему  возился  в  углу  со
своими катушками и не обращал на нас никакого внимания. У нас был бы  даже
приятный разговор, если бы не это движение, которое она делала носом.  Она
сказала, что  не  любит  кино  за  то,  что  в  кино  все  люди  "какие-то
мертвенно-бледные", но в это время старик опять влез со своей пенсией.
     - Нюточка, как фамилия того молодого человека? - робко спросил он.
     - Какого молодого человека?
     - Который обещал похлопотать насчет пенсии.
     Нюточка сморщилась. У нее дрогнули губы,  и  сразу  несколько  чувств
отразилось на лице. Главным образом - негодование.
     - Не помню, кажется, Ромашов, - отвечала она небрежно.



                              Глава седьмая
                             "А У НАС ГОСТЬ"


     Ромашка!  Ромашка  бывал  у  них!  Он  обещал   старику   выхлопотать
персональную пенсию, он ухаживал за Нютой с ее носом! В конце  концов,  он
пропал, взяв какие-то бумаги, и старик даже не мог в точности  припомнить,
что  это  были  за  бумаги.  Сперва  я  думал,  что  это  другой  Ромашов,
однофамилец. Нет, это был он. Я подробно описал  его,  и  Нюта  сказала  с
ненавистью:
     - Он!
     Он ухаживал за ней, это совершенно ясно. Потом он перестал ухаживать,
иначе она не стала бы ругать его так, как  она  его  ругала.  Он  ходил  к
старику и выведывал все, что тому было известно  о  Николае  Антоныче.  Он
собирал сведения. Зачем? Зачем он  взял  у  Вышимирского  эти  бумаги,  из
которых, во всяком случае, можно вывести одно заключение, что до революции
Николай Антоныч был не педагогом, а грязным биржевым дельцом?
     Я возвращался от Вышимирского, и у меня голова кружилась.  Тут  могло
быть только два решения: или для того, чтобы уничтожить  все  следы  этого
прошлого, или для того, чтобы держать Николая Антоныча в своих руках.
     Держать его в руках? Зачем? Ведь это  его  ученик,  самый  преданный,
самый верный! Так было всегда, еще в  школе,  когда  он  подслушивал,  что
ребята говорили о Николае Антоныче, а потом доносил  ему.  Это  поручение!
Николай Антоныч поручил ему выяснить все, что знает о нем Вышимирский.  Он
подослал Ромашку, чтобы взять бумаги,  которые  могли  повредить  ему  как
советскому педагогу.
     Я зашел в кафе и съел мороженого. Потом выпил какой-то воды. Мне было
очень жарко, и я все думал и думал. Ведь все-таки прошло много лет  с  тех
пор, как мы с Ромашкой расстались после окончания школы.  Тогда  это  была
подлая, холодная душа. Но к Николаю Антонычу он был  искренне  привязан  -
или нам это казалось? Теперь я не знал его. Быть  может,  он  переменился?
Быть может, без ведома Николая Антоныча, из одной привязанности к нему  он
хотел уничтожить эти бумаги, которые могут бросить тень на доброе имя  его
учителя, его друга?
     Но это была уже ерунда, и стоило только вспомнить  самого  Ромашку  с
его бледным лицом и неестественно  круглыми  глазами,  чтобы  вернуться  к
реальному представлению о нем.
     Я съел еще мороженого, и девушка, которая мне  подавала,  засмеялась,
когда я попросил третью порцию. Должно быть, ей понравилось, что я ем  так
много мороженого, потому что она подошла  к  зеркалу  и  стала  поправлять
наколку.
     Нет, он ничего и никогда не сделал бы из одной привязанности к  этому
человеку. Здесь была какая-то тайная цель - я был в этом уверен. Я  только
не мог догадаться, что это была за цель, потому что мне приходилось судить
по старым отношениям между Николаем Антонычем и Ромашкой, а новые  я  знал
очень плохо.
     Это  могла  быть  какая-нибудь  очень  простая  цель,   связанная   с
повышением по службе. Ведь Николай Антоныч был профессором, а Ромашка  его
ассистентом. Даже деньги - недаром же в школе у него начинали пылать  уши,
когда он говорил о деньгах. Какое-нибудь жалованье, черт его знает!
     Я позвонил Вале - мне хотелось посоветоваться с ним: ведь он все-таки
бывал у Татариновых последние годы, но его не оказалось  дома.  Он  где-то
шлялся, как всегда, когда был очень нужен!
     "Нет, не жалованье, не карьера, - продолжал  я  думать.  -  Этого  он
добился другими средствами, более простыми,  стоит  только  посмотреть  на
него".
     Пора было ехать домой, но вечер еще только что  подошел,  и  это  был
такой московский вечер, такой не похожий на мои вечера  в  Заполярье,  что
мне захотелось пройтись пешком, хотя до гостиницы было далеко.
     И я медленно пошел - сперва по направлению к улице Горького, потом по
Воротниковскому переулку. Знакомые места! Гостиница осталась в стороне,  а
я все шел по Воротниковскому, а потом свернул на Садово-Триумфальную  мимо
нашей школы. А от  Садово-Триумфальной,  как  известно,  очень  близко  до
Второй  Тверской-Ямской,  и  я  вышел  на  нее  через  несколько  минут  и
остановился перед воротами знакомого дома. Я заглянул в ворота - и  увидел
знакомый маленький чистый двор и знакомый  каменный  сарай,  в  котором  я
когда-то колол дрова - помогал старушке. Вот лестница, по которой я  летел
кубарем, а вот обитая черной клеенкой дверь и медная дощечка  с  затейливо
написанной фамилией: "Н.А.Татаринов"...
     - Катя, я к тебе. Не прогонишь?
     Потом Катя говорила, что едва она меня увидела, как сразу поняла, что
я "совсем другой, чем был третьего дня у Большого театра". Но  одного  она
не могла понять: почему, придя к ней неожиданно и "совсем другим", я  весь
вечер не сводил глаз с Николая Антоныча и Ромашки.
     Конечно, это преувеличение, но я действительно посматривал на них.  В
этот вечер у меня голова работала, как на экзамене, и  я  все  угадывал  и
понимал с полуслова.
     Забыл сказать, что,  еще  сидя  в  кафе,  я  купил  цветы.  Я  шел  к
Татариновым с цветами в руках, и это было как-то неловко: с тех  пор,  как
мы с Петькой  таскали  левкои  в  энском  садоводстве  и  после  спектакля
продавали их публике за пять копеек пучок, я не ходил по улицам с  цветами
в руках. Теперь, когда я пришел, нужно было отдать эти цветы Кате... Но  я
почему-то положил их на столик рядом с фуражкой.
     Вероятно, я все-таки волновался, потому что сказал что-то, и  у  меня
невольно зазвенел голос, и Катя быстро посмотрела мне прямо в лицо.
     Мы пошли было в ее комнату, но в эту минуту Нина Капитоновна вышла из
столовой. Я поклонился. Она посмотрела с недоумением и церемонно кивнула.
     - Бабушка, это Саня Григорьев. Ты не узнала?
     - Саня? Господи! Да неужели?
     Она испуганно оглянулась, и через открытую дверь  столовой  я  увидел
Николая Антоныча, сидевшего в кресле с газетой в руках. Он был дома!
     - Здравствуйте, Нина Капитоновна, дорогая! - сказал я. -  Помните  ли
вы еще меня? Наверно, давно забыли?
     - Вот! Забыла! Ничего я не забыла, - отвечала старушка.
     И мы еще целовались, когда из столовой вышел и остановился  в  дверях
Николай Антоныч.
     Это была минута, когда  мы  снова  оценили  друг  друга.  Он  мог  не
заметить меня, как  он  не  заметил  меня  на  юбилее  Кораблева.  Он  мог
подчеркнуть, что мы - незнакомы. Он мог, наконец, хотя это  было  довольно
рискованно, снова указать мне на дверь. Он не сделал ни того, ни  другого,
ни третьего.
     - А, молодой орел, - приветливо сказал он. - Залетел,  наконец,  и  к
нам? Давно пора.
     И он смело протянул мне руку.
     - Здравствуйте, Николай Антоныч!
     Катя смотрела  на  нас  с  удивлением,  старушка  растерянно  хлопала
глазами, но мне было очень весело, и я мог теперь разговаривать с Николаем
Антонычем сколько угодно.
     - Да-а... Ну что ж, прекрасно. - Николай Антоныч серьезно смотрел  на
меня. - Давно ли, кажется, был мальчик, а вот, поди же, полярный летчик. И
ведь что за профессию выбрал! Молодец!
     - Обыкновенная профессия, Николай Антоныч, - отвечал я. -  Такая  же,
как и всякая другая.
     - Такая же? А самообладание? А мужество во время опасных  случаев?  А
дисциплина  -  не  только  служебная,  но  и  внутренняя,   так   сказать,
самодисциплина!
     По старой памяти мне стало тошно от этих фальшивых круглых фраз, но я
слушал его очень внимательно, очень  вежливо.  Он  показался  мне  гораздо
старше, чем на юбилее, и у него было усталое лицо. Когда  мы  проходили  в
столовую, он обнял Катю за плечи, и она чуть заметно отстранилась.
     В столовой, между прочим, сидела одна  из  тетушек  Бубенчиковых,  но
теперь я уже не мог различить, была  ли  она  той  самой,  которая  хотела
побить меня щеткой, или той,  которая  утешала  козу.  Во  всяком  случае,
теперь она встретила меня очень любезно.
     - Ну, ждем, ждем! - сказал Николай Антоныч, когда  Нина  Капитоновна,
робко суетившаяся вокруг меня, налила мне чаю и подвинула все, что  стояло
на столе. - Ждем  полярных  рассказов.  Слепые  полеты,  вечная  мерзлота,
дрейфующие льды, снежные пустыни!
     - Все в порядке, Николай Антоныч, - возразил я весело.  -  Льды,  как
льды, пустыни, как пустыни.
     Николай Антоныч засмеялся.
     - Я встретил однажды старого  приятеля,  который  в  настоящее  время
служит в нашем торгпредстве в Риме, - сказал он. - Я его  спрашиваю:  "Ну,
как Рим?" А он отвечает: "Да ничего! Рим как Рим". Похоже, правда?
     У него был снисходительный тон.  Катя  слушала  нас,  опустив  глаза.
Нужно было поддержать разговор, и  я  действительно  стал  рассказывать  о
ненцах, о северной природе и, между прочим,  о  том,  как  мы  с  доктором
летали в Ванокан. Нина Капитоновна все интересовалась, высоко ли я  летаю,
- и это напомнило  мне  тети  Дашино  письмо,  которое  я  получил  еще  в
Балашовской школе: "Раз уж не судьба тебе, как все люди, ходить по  земле,
то прошу тебя, Санечка, летай пониже".
     Я рассказал о том, как Миша Голомб стащил у меня письмо и как  с  тех
пор, стоило мне надеть шлем, как со всего аэродрома неслись крики:
     - Саня, летай пониже!
     Тот же Миша организовал в  школе  комический  журнал  под  названием:
"Летай  пониже".  В  журнале  был  специальный  отдел  "Техника  полета  в
рисунках" с такими стихами:

                Хорошо скользить, когда есть высота,
                Плохо выравнивать на уровне крыши!
                Саня, не нужно собой рисковать, -
                Тетушка просит летать пониже.

     Кажется, я довольно удачно рассказал эту  историю,  все  смеялись,  и
громче всех Николай Антоныч. Он так и закатился! При этом он побледнел,  -
он всегда немного бледнел от смеха.
     Катя почти не сидела за столом, все вставала и подолгу  пропадала  на
кухне, и мне казалось, что она  уходит,  просто  чтобы  остаться  одной  и
немного подумать: такое у нее было выражение, когда  она  возвращалась.  В
одну такую минуту она, вернувшись, зачем-то подошла к  буфету  с  плетеной
сухарницей в руках и, как видно, забыла, зачем  подошла.  Я  посмотрел  ей
прямо в глаза, и она ответила мне озабоченным, недоумевающим взглядом.
     Должно быть, Николай Антоныч заметил, как  мы  обменялись  взглядами.
Тень легла на его лицо, и он стал говорить еще медленнее и круглее.
     Потом пришел Ромашка. Нина Капитоновна открыла ему, и я  слышал,  как
она сказала в передней с робким ехидством:
     - А у нас гость!
     Он довольно долго топтался в передней, - наверно,  прихорашивался,  -
потом вошел и нисколько не удивился, увидев меня.
     - А, вот что это за гость! - кисло улыбаясь, сказал он. -  Рад,  рад,
очень рад. Очень рад.
     Видно было, как он рад. Вот я действительно был рад! Едва он вошел, я
стал следить за каждым его движением. Я не спускал с него глаз. Что это за
человек? Каков он стал? Как он относится к Николаю Антонычу, к  Кате?  Вот
он подошел к ней, заговорил с ней, и каждое  его  движение,  каждое  слово
были как бы маленькой загадкой для меня, которую я  тут  же  разгадывал  и
снова и снова напряженно, внимательно следил за ним и думал о нем.
     Теперь, когда я увидел их рядом - его и Катю, мне стало даже  смешно:
так он был ничтожен в сравнении с ней, так  некрасив  и  мелок.  Он  очень
уверенно заговорил с ней, и я отметил в уме: "Слишком уверенно". Он что-то
шутливо сказал Нине Капитоновне - никто не улыбнулся, и я отметил  в  уме:
"Даже Николай Антоныч".
     Впрочем, они сейчас же заговорили о своих профессиональных делах -  о
защите какой-то диссертации, которую  Николай  Антоныч  считал  плохой,  а
Ромашка - хорошей.
     Это было сделано, конечно,  для  того,  чтобы  подчеркнуть,  что  мое
присутствие для них безразлично. Но мне это даже понравилось, потому что я
мог теперь молча сидеть, смотреть на них, слушать и думать.
     "Нет, - думал я, - это не прежний Ромашка, который  как  бы  гордился
тем, что Николай Антоныч распоряжался им беспрекословно. Он говорит с  ним
пренебрежительно, почти нагло, и Николай Антоныч отвечает морщась, устало,
Это сложные отношения, и они очень не нравятся  Николаю  Антонычу.  Я  был
прав. Это - не поручение. Он взял у Вышимирского бумаги не для того, чтобы
уничтожить их. Он сделал это, чтобы продать их Николаю Антонычу, - вот что
на него похоже! И, должно быть, дорого взял. Или еще не продал, торгует".
     Катя что-то спросила у  меня,  я  ответил,  Ромашка,  слушая  Николая
Антоныча, посмотрел на нас с беспокойством, - и вдруг одна мысль  медленно
прошла среди других и как будто остановилась в стороне, дожидаясь, когда я
подойду к ней поближе. Это была очень странная мысль, но  вполне  реальная
для  того,  кто  с  детских  лет  знал  Ромашова.  Но  сейчас  я  не   мог
останавливаться на ней, потому что она была страшная, и лучше было  сейчас
об этом не думать. Я только как бы взглянул на нее издалека.
     Потом Николай Антоныч с Ромашкой  зачем-то  пошли  в  кабинет,  и  мы
остались со старушками, одна  из  которых  ничего  не  слышала,  а  другая
притворялась, что ничего не слышит.
     - Катя, - негромко сказал я. - Завтра в семь часов тебя просил  зайти
Иван Павлыч. Ты придешь?
     Она молча кивнула.
     - Ничего, что я пришел? Мне очень хотелось тебя увидеть.
     Она снова кивнула.
     - И забудь, пожалуйста, об этом вечере третьего дня. Все не то  и  не
так, и вообще считай, что мы еще не встречались.
     Она смотрела на меня молча - и ничего не понимала.



                              Глава восьмая
                               ВЕРЕН ПАМЯТИ


     Что же это была за мысль? Я думал над нею весь вечер  и  не  заметил,
как заснул, а утром проснулся с таким чувством, как будто и не спал -  все
думал.
     Так было весь день. С  этой  мыслью  я  поехал  в  Главсевморпуть,  в
Географическое общество, в редакцию одного полярного журнала, По  временам
я забывал о ней, но это было  так,  как  будто  я  просто  оставлял  ее  у
подъезда, а потом выходил и встречался с ней, как со старой знакомой.
     В шестом часу, усталый и раздраженный, я добрался  до  Кораблева.  Он
работал, когда я пришел, - проверял тетради. Две большие кипы лежали подле
него на столе, и он сидел в очках и читал, держа наготове руку с  пером  и
время от времени безжалостно подчеркивая ошибки. Не знаю, что это была  за
работа - на каникулах, когда школа закрыта. Но  он  и  на  каникулах  умел
находить работу.
     - Иван Павлыч, вы работайте, а я немного посижу. Ладно? Устал.
     И некоторое время мы  сидели  в  полной  тишине,  прерываемой  только
скрипом пера да сердитым ворчанием Кораблева. Прежде я не  замечал,  чтобы
он так сердито ворчал за работой.
     - Ну, Саня, как дела?
     - Иван Павлыч, я хочу задать вам один вопрос.
     - Пожалуйста.
     - Вы знаете, что у Вышимирского до последнего времени бывал Ромашов?
     - Знаю.
     - А вам известно, зачем он к нему приходил?
     - Известно.
     - Иван Павлыч, - сказал я с упреком. - Вот  я  вас  опять  не  узнаю,
честное слово! Вам была известна такая вещь, и вы мне ничего не сказали.
     Кораблев серьезно посмотрел на меня. Он был  очень  серьезен  в  этот
вечер - должно быть, немного волновался, поджидая Катю, и не хотел,  чтобы
я догадался об этом.
     - Я тебе много чего не сказал, Саня, - возразил он. - Потому что  ты,
хотя теперь и пилот, а вдруг можешь взять, да и двинуть кого-нибудь  ногой
по морде.
     - Когда это было! Иван Павлыч, дело в том, что мне  пришла  в  голову
одна мысль. Конечно, может быть, я ошибаюсь. Тем лучше, если я ошибаюсь.
     - Вот видишь, ты уже волнуешься, - сказал Кораблев.
     - Я не  волнуюсь,  Иван  Павлыч.  Вы  не  думаете,  что  Ромашка  мог
потребовать от него... мог сказать, что он  будет  молчать,  если  Николай
Антоныч поможет ему жениться на Кате?
     Кораблев ничего не ответил.
     - Иван Павлыч! - заорал я.
     - Волнуешься?
     - Я не волнуюсь. Но я одного не могу понять:  как  же  Катя-то  могла
позволить ему даже думать об этом? Ведь это же Катя!
     Кораблев задумчиво прошелся по комнате. Он снял очки, и у него  стало
грустное лицо. Я заметил, что он несколько раз взглянул на  портрет  Марьи
Васильевны, тот самый, где она снята с коралловой ниткой на шее,  портрет,
который по-прежнему стоял у него на столе.
     - Да, Катя, - медленно сказал он. - Которой ты совершенно не знаешь.
     Это была новость. Я не знаю Катю!
     - Ты не знаешь, как она жила  эти  годы.  А  я  знаю,  потому  что...
интересовался, - быстро сказал Кораблев. - Тем более, что ею больше никто,
кажется, особенно не интересовался.
     Это было сказано обо мне.
     - Она очень тосковала после смерти матери, - продолжал он. - И  рядом
с нею был один человек, который тосковал так же, как она, или, может быть,
еще больше Ты знаешь, о ком я говорю.
     Он говорил о Николае Антоныче.
     - Очень опытный, очень  сложный  человек,  -  продолжал  Кораблев.  -
Человек страшный. Но он действительно всю жизнь любил ее мать, всю жизнь -
не так мало. И эта смерть очень сблизила их, - вот в чем дело.
     Он стал закуривать, и у него немного дрожали пальцы, когда он чиркнул
спичкой, а потом тихонько положил ее в пепельницу.
     - И вот появился Ромашов, - продолжал он. - Должен тебе сказать,  что
ты и его не знаешь. Это - тоже Николай  Антоныч,  только  в  другом  роде.
Во-первых, он энергичен. Во-вторых, у него нет совсем никакой морали -  ни
плохой, ни хорошей. В-третьих, он способен на  решительный  шаг,  то  есть
человек дела. И вот этот человек дела, который очень хорошо знает, что ему
нужно, в один прекрасный день явился к своему учителю и  другу  и  говорит
ему:  "Николай  Антоныч,  вообразите,  оказывается,  этот  Григорьев   был
совершенно прав. Вы действительно обокрали экспедицию капитана Татаринова.
Кроме того, за вами числятся еще разные штуки, о которых вы не упоминали в
анкетах..." Нина Капитоновна слышала этот разговор. Она его  не  поняла  и
прибежала ко мне. Ну, а я - понял.
     - Так, - сказал я. - Интересно.
     Мы помолчали.
     - Ну, а дальше что же?  -  продолжал  Кораблев.  -  Можно  судить  по
результатам. Ты знаешь  Николая  Антоныча  -  он  действует  не  торопясь:
вероятно, сперва это  было  сказано  полушутя,  между  прочим.  Потом  все
серьезнее, чаще.
     - Иван Павлыч, но ведь он же все-таки ее не уговорил, верно?
     - Саня, Саня, ты чудак! Если бы он ее уговорил, разве стал бы я  тебе
писать, чтобы ты приехал? Но кто знает! Быть может, он добился бы  своего,
в конце концов, как он добился...
     Я понял, что он хотел  сказать:  "Как  он  добился  того,  что  Марья
Васильевна стала его женой".
     Я не знал, оставаться мне или уйти, - было уже семь часов,  и  каждую
минуту могла позвонить Катя. Мне было  просто  физически  трудно  уйти  от
него. Я молча смотрел, как  он  курит,  опустив  седую  голову  и  вытянув
длинные ноги, и думал о том, как он глубоко любил Марью