ольшую  светлую
комнату, чисто и даже богато прибранную. Главное место в ней занимал рояль
- это было не похоже на  тетю  Дашу.  Но  портрет  между  вазами  голубого
стекла, портрет героя, сидящего на фоне снежных гор в камышовом кресле,  -
это была уже как бы сама тетя Даша.
     Надо полагать,  что  я  осматривался  с  довольно  глупым,  радостным
выражением, потому что девушка глядела на меня во  все  глаза.  Вдруг  она
наклонила голову и высоко подняла брови - совершенно как  мать.  Я  понял,
что это все-таки Саня.
     - Саня? - сказал я не очень уверенно.
     Она удивилась.
     - Да.
     - Постой, ты же была белая, - продолжал я дрожащим голосом. -  В  чем
дело? Когда мы жили в деревне, ты была совершенно белая.  А  теперь  стала
какая-то черная.
     Она остолбенела, даже открыла рот.
     - В какой деревне?
     - Когда умер отец, - сказал я и засмеялся.  -  Эх,  ты,  забыла!  Все
забыла! И меня не помнишь!
     Язык у меня немного заплетался, - должно быть,  от  радости.  Ведь  я
все-таки очень любил ее и восемь лет не видел, и она была  так  похожа  на
мать.
     - Саня? - сказала и она, наконец. - Господи! Да ведь мы  думали,  что
ты давно умер.
     Она обняла меня.
     - Саня, Саня! Неужели это ты? И тети Даши нет. Да садись же,  что  ты
стоишь? Откуда ты? Когда приехал?
     Мы сели рядом, но она сейчас же вскочила и  побежала  в  переднюю  за
моим сундучком.
     - Да подожди же! Куда ты? Скажи хоть, как ты живешь? Как тетя Даша?
     - А ты-то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы искали  тебя.  Даже
давали объявления в газетах.
     - Не читал, - сказал я с раскаянием.
     Только теперь я в полной мере оценил, что  это  была  за  подлость  -
забыть о том, что у меня такая сестра. И такая чудная тетя  Даша,  которой
нельзя было даже сказать, что я вернулся, потому что она могла умереть  от
радости, как мне только что заявила Саня.
     - И Петя разыскивал тебя, - продолжала она. - Вот еще недавно писал в
Ташкент. Он думает, что ты живешь в Ташкенте.
     - Петька?
     - Ну да.
     - Сковородников?
     - Ну какой же еще!
     - Где он?
     - В Москве, - сказала Саня.
     Я был поражен.
     - Давно ли?
     - А вот как вы с ним удрали.
     Петька в Москве! Я не мог придти в себя от изумления.
     - Саня, да ведь и я живу в Москве!
     - Ну да?
     - Честное слово! Как же он? Что делает?
     - Ничего, хорошо. Он в этом году школу кончает.
     - Фу, черт! Да ведь и я же! У тебя его карточки нет?
     Мне показалось,  что  Саня  немного  смутилась,  когда  я  спросил  о
карточке. Она сказала: "Сейчас", вышла и  сразу  вернулась,  точно  вынула
Петькину карточку из кармана.
     - Послушай, ведь он красивый, - сказал я и захохотал. - Рыжий?
     - Рыжий.
     - Фу, черт, как хорошо! А старик? Как старик? Не ужели правда?
     - Что правда?
     - Судья?
     - Эва! Да он уже пять лет судья.
     Мы все спрашивали и перебивали друг друга и снова  спрашивали.  Потом
Саня убежала на кухню, но я пошел за ней и сказал, что мне без нее скучно.
Это была святая правда - без нее мне сразу стало скучно.
     Мы поставили  самовар,  затопили  плиту,  и  потом  прозвенел  глухой
колокольчик в передней.
     - Тетя Даша!
     - Ты останься здесь, - сказала шепотом Саня, -  а  я  ее  подготовлю.
Правда, у нее очень сердце плохое...
     Она вышла, и вот я услышал в соседней комнате такой разговор:
     - Тетя Даша, ты,  пожалуйста,  не  волнуйся.  У  меня  очень  хорошая
новость, так что ты должна не волноваться, а наоборот.
     - Ну, говори, коза.
     - Тетя Даша, ты сегодня пироги раздумала ставить, а придется.
     - Петя приехал?
     - Петя-то Петя, да не совсем. Тетя Даша, не волнуешься?
     - Нет.
     - Честное слово?
     - Фу ты! Ну, честное слово.
     - Вот кто приехал! - И Саня открыла дверь в кухню.
     Замечательно, что тетя Даша узнала меня с первого взгляда.
     - Саня, - тихо сказала она.
     Она обняла меня. Потом села и закрыла глаза. Я взял ее за руку.
     - Голубчик ты мой! Да ты ли это?
     - Я, тетя Даша.
     - Да не во сне ли я?
     - Нет, тетя Даша.
     Но тетя Даша, кажется, не поверила  мне,  потому  что  снова  закрыла
глаза, как будто и точно уснула.
     - Голубчик ты мой! Жив? Да где же ты был? Ведь мы тебя по всему свету
искали.
     - Знаю, тетя Даша. Это я виноват.
     - Виноват! Господи! приехал и еще говорит - виноват. Милый ты мой! Да
какой же ты молодец стал! Какой красавец!
     Тете Даше я всегда казался красавцем...
     Что еще вспомнить, что еще рассказать об этой  незабываемой  встрече?
Разве что тетя Даша вскочила  на  полуслове  и  сказала  Сане  шепотом,  с
ужасным выражением: "Не накормили?"  Что  я  покатился  со  смеху,  увидев
заваленный всякой снедью стол и  услышав,  что  это  называется  "закусить
перед обедом".
     С этой минуты я, кажется, только и делал, что ел. Рассказывал  и  ел.
Потом тетя Даша объявила, что я грязный,  и  пришлось  влезть  в  ванну  и
вымыться. Так прошел день.
     К вечеру, намывшийся и объевшийся, я сидел в столовой, а Саня и  тетя
Даша сидели по правую и левую руку и смотрели на меня с такой любовью, что
мне было совестно, честное слово! Потом пришел судья.
     Охранник не наврал - старик снял усы. Он помолодел лет на  десять,  и
теперь уже трудно было представить, что он варил мездровый клей и возлагал
на него такие надежды.
     Он знал, что я вернулся: Саня звонила ему по телефону.
     - Ну, блудный сын, - сказал он и обнял меня. - И не  боишься,  что  я
тебе голову сниму? Ах, ты, прохвост!
     Что я мог сказать в свое оправдание? Я только крякнул с раскаянием.
     Поздней ночью мы с ним остались одни. Старик желал знать, что я делал
и как жил с тех пор, как уехал из  Энска.  Точно,  как  судья,  он  строго
спрашивал обо всех моих делах - школьных и личных.
     Я сказал, что хочу быть летчиком, и он замолчал, надолго уставясь  на
меня из-под густых бровей с длинными жесткими волосами.
     - Военным летчиком?
     - Полярным. А придется - военным.
     Он замолчал.
     - Опасное, но замечательное, интересное дело, - сказал он.
     Только одного я ему не рассказал: что приехал в Энск вслед за  Катей.
У меня язык не повернулся объявить ему, что если бы не Катя,  быть  может,
еще немало времени прошло бы, прежде чем я  вернулся  в  родной  город,  в
родной дом.



                            Глава тринадцатая
                              СТАРЫЕ ПИСЬМА


     Я проснулся оттого, что кто-то приоткрыл  дверь  в  столовую  и  тихо
сказал: "Спит". За стеной осторожно зазвенела ложечка о стакан, и я понял,
что Саня, чтобы не разбудить меня, завтракает в кухне. Я решил  сейчас  же
встать и,  кажется,  встал.  Но  неизвестно,  сколько  времени  прошло,  и
оказалось, что я не встал, а сплю и только ругаю себя во сне за то, что не
встал.
     Словом, я проспал часов до одиннадцати. Саня давно уже была в  школе,
старик на службе, а тетя Даша успела уже "поставить  обед",  как  она  мне
сообщила.
     За чаем она все ужасалась, что я ничего не ем.
     - Вот как вас кормят, - сказала она с  негодованием.  -  Цыган  лучше
свою лошадь кормил, и то подохла.
     - Тетя Даша, я же вчера объелся! Честное  слово,  до  сих  пор  живот
болит. Тетя Даша, а ведь я вас на старом месте искал. Дома-то снесли?
     - Снесли, - сказала тетя Даша и вздохнула.
     Мы  поговорили  о  соседях.  Оказывается,  Минька,  который  когда-то
поразил мое воображение, служит теперь капитаном на  пароходе  "Тургенев",
бывший "Нептун". Дядя Миша, староста  артели  грузчиков,  умер  в  прошлом
году, а сын его - председатель городского Совета. Я рассказал тете Даше  о
Гаере Кулии. Она ахала и ужасалась.
     - Тетя Даша, а ты знаешь Бубенчиковых?
     Бубенчиковы были родственниками Нины Капитоновны, и я не  сомневался,
что Катя поехала к ним.
     - Оглашенных-то? Кто их не знает!
     - Почему оглашенных?
     - Их поп оглашал, - сказала тетя Даша. - Они попа прогнали, и  он  их
огласил. Это давно было, до революции. Ты еще маленький был. А тебе зачем?
     - Мне нужно им привет из Москвы передать, - соврал я.
     Тетя Даша сомнительно покачала головой.
     - Ну, разве привет...
     Я знал адрес: собственный дом,  у  еврейской  молельни.  Но  молельни
теперь не было,  и  вообще  все  в  городе  переменилось,  так  что  найти
Бубенчиковых  оказалось  довольно  трудно.  Наконец  я  остановился  перед
высоким глухим забором, на котором висела дощечка: "Дом М.Г., Л.Г. и  О.Г.
Бубенчиковых. Лапутина, 8".
     Калитка была на запоре, но я легко открыл ее и очутился в  просторном
саду,  в  глубине  которого  стоял  маленький  дом  старинного   вида,   с
деревянными колоннами и лепным орнаментом на фронтоне. Только одна дорожка
вела от ворот -  обыкновенная,  свеже  протоптанная  дорожка,  по  которой
гуляла коза, - и я с легким сердцем направился по этой дорожке к дому.
     Это было именно так, то есть очень просто:  я  вошел  в  сад  -  еще,
помнится, удивился, что он такой красивый, весь в снегу,  ярко  освещенный
солнцем, - вошел и направился по дорожке навстречу козе. Коза заблеяла.  И
вдруг, как в сказке, все преобразилось! Где-то  хлопнула  дверь.  Раздался
крик, и я увидел, что из дому бежит старуха с палкой в руке. Возможно, что
это была не палка, а кочерга.
     - Машенька! Машенька! - кричала она. - Свой! Свой!
     Это было приятно - услышать, что я - свой.  Но  радоваться  было  еще
рано. Вторая старуха вышла из дому и, слегка оскалясь, побежала ко мне.  В
руках она держала щетку на колесиках, которой чистят ковры. Без  сомнения,
она хотела побить меня этой щеткой.
     - Машенька! - вопила первая старуха. - Это свой!
     Но, должно быть, коза не верила ей, потому что кричала все громче.  Я
хотел представиться Бубенчиковым, у  меня  была  даже  заготовлена  первая
фраза, но при таких обстоятельствах  это  показалось  мне  невозможным.  Я
немного постоял и медленно,  чтобы  не  потерять  достоинства,  направился
обратно к воротам.
     Злобно бормоча что-то, мрачная старуха прошла вслед за мной несколько
шагов и вернулась.
     Вот так штука! На улице мне стало смешно, и,  наверно,  они  слышали,
как я засмеялся. Это было поразительно, что они даже не спросили меня, кто
я такой и что мне нужно. Наверно, подумали, что я забрел к ним  в  сад  по
ошибке. Странно было также, что  Катя  не  вышла  из  дому  на  весь  этот
переполох. Впрочем, все было странно!
     Тетя Даша удивилась, что я так скоро вернулся домой.
     - Тетя Даша, а Саня пришла?
     - Она в третьем часу придет. У нее сегодня шесть уроков.
     Я попросил у тети Даши конверт и бумагу и принялся за письмо. "Напишу
Катьке, а Саня отнесет. Авось ее не так сурово встретят".
     "Катя", - написал я и задумался. Как всегда в таких случаях,  Петькин
письмовник живо припомнился мне: "Встретя в  вас,  милостивая  государыня,
все добродетели той, которую я так долго оплакивал, почитаю  своим  долгом
сделаться вашим супругом и дать нежную мать моим малюткам".
     Я внезапно захохотал и очень испугал тетю Дашу.
     "Катя, - написал я, - пытался пробиться к тебе, но отступил, встретив
в лице козы и двух бабушек непреодолимую преграду. Как видишь, я в Энске и
очень хочу тебя видеть. Приходи в Соборный сад часа в четыре. Эту  записку
тебе передаст - угадай кто? - Моя сестра. А.Григорьев".
     - Тетя Даша, у Петьки были когда-то интересные  книги.  Где  они,  а?
Вообще, где у вас книги?
     Петькины книги нашлись в Саниной комнате на  этажерке.  Должно  быть,
они были не в особенной чести, потому что стояли  на  самой  нижней  полке
среди всякого хлама. Мне стало грустно, когда  я  взял  в  руки  "Страшную
ночь, или необыкновенно  чудесные  приключения  донского  казака  в  горах
Кавказа". Черт знает, какой я был тогда маленький и несчастный!
     Пакет, завернутый в желтую, выгоревшую газету, упал  на  пол,  когда,
увлекшись розысками письмовника, я энергично передвинул  книги.  Это  были
старые письма! Я мигом узнал их. Это были письма,  которые  когда-то  вода
принесла к нам на двор в почтовой сумке. Долгие зимние вечера, когда  тетя
Даша читала их вслух, припомнились мне, - и как чудесны, как необыкновенны
показались мне эти чтения!
     Чужие письма! Кто знает, где теперь эти люди, что писали их? Вот хоть
это письмо, в толстом пожелтевшем конверте, - быть может, кто нибудь ночей
не спал, все его дожидался?
     Машинально я открыл конверт и прочел несколько строк:
     "Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
     Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому
назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и  со  мной  тринадцать
человек команды..."
     Я читал - и не верил глазам. Это  было  письмо  штурмана,  которое  я
некогда знал наизусть, которое читал в поездах между Энском и Москвой!  Но
совсем другое поразило меня.
     "Св. Мария" - прочитал я дальше, - замерзла еще в Карском  море  и  с
октября 1913 года  беспрестанно  движется  на  север  вместе  с  полярными
льдами".  "Св.  Мария"!  Так  называлась  шхуна  капитана  Татаринова.   Я
перевернул письмо и начал снова:
     "Глубокоуважаемая Мария Васильевна!" -  Мария  Васильевна!  -  "Спешу
сообщить Вам, что Иван Львович..." - Иван  Львович!  Катю  зовут  Катерина
Ивановна!
     Тетя Даша решила, что я сошел с  ума,  потому  что  я  вдруг  коротко
заорал и начал с дьявольской быстротой перебирать старые письма.
     Но я знал, что делал: тетя Даша когда-то читала мне другое письмо,  в
котором рассказывалось о жизни во льдах, о каком-то  матросе,  разбившемся
насмерть, о том, как лед вырубали в каютах.
     - Тетя Даша, а все они тут?
     - Господи, да что случилось?
     - Ничего, тетя Даша! Тут должна быть одна такая штука.
     Я не слышал себя. Вот оно:
     "Друг мой, дорогая моя, родная Машенька!
     Вот уже около двух лет прошло с тех пор, как  я  послал  тебе  письмо
через телеграфную экспедицию на Югорском Шаре. Но  как  много  с  тех  пор
переменилось, я тебе и передать не могу! Начать с того, что тогда  мы  шли
свободно по намеченному курсу, а с октября 1913 года медленно двигаемся на
север вместе с полярными льдами. Таким образом,  волей-неволей  мы  должны
были отказаться от первоначального намерения - пройти во Владивосток вдоль
берегов Сибири. Но нет худа без добра! Совсем другая мысль теперь занимает
меня. Надеюсь, она не покажется тебе -  как  некоторым  моим  спутникам  -
"детской" или "безрассудной"...
     Здесь кончался первый лист. Я перевернул его, но  на  другой  стороне
ничего нельзя было  прочитать,  кроме  нескольких  бессвязных  слов,  чуть
сохранившихся среди подтеков и пятен.
     Второй листок начинался с  описания  шхуны:  "...достигающие  местами
значительной глубины. Среди одного такого поля и стоит наша  "Св.  Мария",
по самый планшир засыпанная снегом. Временами гирлянды  инея  срываются  с
такелажа и с тихим шуршаньем осыпаются вниз. Как видишь, Машенька, с  горя
я стал поэтом. Впрочем, у нас есть и настоящий поэт - наш повар  Колпаков.
Неунывающая душа! Целыми днями он распевает свою поэму.  Вот  тебе  четыре
строчки на память:

                Под флагом матушки России
                Мы с капитаном в путь пойдем
                И обогнем брега Сибири
                Своим красавцем кораблем.

     Я пишу и перечитываю свое бесконечное письмо и снова пишу и вижу, что
просто болтаю с тобой, а нужно сказать еще так много важного. Я посылаю  с
Климовым пакет на имя начальника Гидрографического управления. Это  -  мои
наблюдения, письма служебные и отчет, в котором  изложена  история  нашего
дрейфа. Но на всякий случай пишу и тебе о  нашем  открытии:  к  северу  от
Таймырского полуострова на картах не значится никаких земель.  Между  тем,
находясь на широте 79ё35' между меридианами 86 и 87 к востоку от Гринвича,
мы заметили резкую серебристую полоску, немного выпуклую, идущую от самого
горизонта. Третьего апреля полоска  превратилась  в  матовый  щит  лунного
цвета, а на следующий день мы увидели  очень  странные  по  форме  облака,
похожие на туман, окутавший далекие горы. Я убежден, что это  -  земля.  К
сожалению,  я  не  мог  оставить  корабль  в  тяжелом   положении,   чтобы
исследовать ее. Но все впереди. Пока я назвал ее твоим именем, так что  на
любой  географической  карте  ты  найдешь  теперь  сердечный   привет   от
твоего..."
     Здесь кончалась оборотная сторона второго  листа.  Я  отложил  его  и
принялся за третий. Первые строки были размыты. Потом:
     "...Горько подумать, что все могло быть  совсем  иначе.  Я  знаю,  он
будет оправдываться, пожалуй, сумеет убедить тебя,  что  я  один  во  всем
виноват. Молю тебя об одном: не верь этому человеку! Можно смело  сказать,
что всеми нашими неудачами мы  обязаны  только  ему.  Достаточно,  что  из
шестидесяти собак, которых он продал нам в Архангельске, большую часть еще
на Новой Земле пришлось пристрелить.  Вот  как  дорого  обошлась  нам  эта
услуга! Не только я один - вся экспедиция шлет ему проклятия.  Мы  шли  на
риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали  такого  удара.  Остается
делать все, что в наших силах. Как много я мог бы рассказать тебе о  нашем
путешествии! Для Катюшки хватило бы историй на целую зиму. Но какой  ценой
приходится расплачиваться, боже мой! Я не хочу,  чтобы  ты  подумала,  что
наше положение безнадежно. Но вы все-таки не особенно ждите..."
     Как молния в лесу вдруг освещает местность, и тесная картина внезапно
изменяется, и видишь даже листья на дереве, которое минуту назад  казалось
не то зверем, не то великаном, так я понял все, читая эти строки.  И  даже
такие мелочи припомнились мне, которые, казалось, были навсегда забыты.
     Я понял лицемерные речи Николая Антоныча о "покойном брате". Я  понял
это фальшивое, значительное  выражение  лица,  когда,  рассказывая  о  нем
Николай Антоныч строго сдвигал брови, как будто во  всем,  что  случилось,
были отчасти виноваты и вы. Я понял всю глубину низостями этого  человека,
притворявшегося, что он гордится своим благородством. Он не был назван, но
это был он! Я не сомневался в этом.
     У меня пересохло в горле от волнения, и я так громко  говорил  сам  с
собой, что тетя Даша испугалась не на шутку.
     - Саня, да что с тобой?
     - Ничего, тетя Даша. А где еще у вас эти старые письма?
     - Да все тут!
     - Не может быть! Помните, вы мне когда-то читали это письмо? Оно было
длинное, на восьми страницах, - Не помню, голубчик
     Больше я ничего не нашел в пакете - только три страницы из восьми. Но
и этого довольно!
     В Катиной записке я переправил "приходи в четыре" на "приходи в три".
Потом на "приходи в два". Но было уже два, и я снова переправил на три.



                           Глава четырнадцатая
                        СВИДАНИЕ В СОБОРНОМ САДУ.
                         "НЕ ВЕРЬ ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ"


     Мальчиком я тысячу раз бывал в Соборном саду, но тогда мне и в голову
не приходило, что он такой красивый! Он  расположен  высоко  на  горе  над
слиянием двух рек, Песчинки и Тихой, и окружен  крепостной  стеной.  Стена
отлично сохранилась, но башни стали меньше с тех пор,  как  мы  с  Петькой
встретились здесь в последний раз, чтобы дать друг другу "кровавую  клятву
дружбы".
     Снегу было много, но все-таки я  поднялся  на  первый  скат  у  башни
старца Мартына: нужно было посмотреть, что сталось с Ириновским  лугом,  с
Никольской школой, с кожевенным заводом. Все оказалось на  своем  месте  и
везде снег и снег, до самого горизонта...
     Наконец они пришли - Катя и Саня.  Я  видел,  как  Саня,  похожая  на
бабушку в своем желтом меховом тулупе,  повела  вокруг  рукой,  как  будто
говоря: "Вот Соборный сад", - и сразу простилась и ушла, кивнув головой  с
таинственным выражением.
     - Катя! - крикнул я.
     Она вздрогнула, увидела меня