-  Со  штурманом  Климовым  ушло  тринадцать.   На   шхуне   осталось
двенадцать. Из них двое - механик Тисс и матрос Скачков - погибли в первый
год дрейфа. Остается десять. Но дело даже не в этом.  Я  и  прежде  мог  с
точностью до полуградуса указать путь, которым они  прошли.  Но  мне  было
неясно, удалось ли им добраться до Пясины.
     - А теперь?
     - Теперь ясно.
     И я указал точку - точку, где находились остатки экспедиции  капитана
Татаринова, если они еще находились где-нибудь на земле...
     - Дорогая Анна Степановна, это страшное свинство, что я так засиделся
с Ледковым, - сказал  я,  заехав  к  Анне  Степановне  ночью  и  найдя  ее
поджидающей меня за накрытым столом. - Но надо ехать. Только расцелую  вас
- и айда.
     Мы обнялись.
     - Когда вы вернетесь?
     - Кто знает? Может быть, завтра. А может быть, никогда.
     - "Никогда" -  это  слово  страшное,  я  его  знаю,  -  сказала  она,
вздохнув, и перекрестила меня. - И вы не говорите его. Вернетесь и  будете
счастливы, и мы, старики, еще погреемся подле вашего счастья.
     ...Поздней  ночью  -  о  том,  что  была  поздняя  ночь,  можно  было
догадаться,  лишь  взглянув  на  часы,  -  мы  стартовали  из   Заполярья.
Красноватое солнце высоко стояло на небе. Как  дым  огромного  локомотива,
бежали, быстро нарастая, пушистые облака.
     Думал ли я, что наступает день, которого я ждал всю мою  жизнь?  Нет!
Экипаж без меня проверял моторы, и я  беспокоился,  основательно  ли  была
сделана эта проверка.



                              Глава восьмая
                                  ПОБЕДА


     Мы вылетели в два часа ночи, а в половине пятого утра утопили рейтер.
Правда, мы не видели, как он затонул. Но  после  нашей  торпеды  он  начал
"парить", как говорят моряки, то есть потерял ход и скрылся  под  облаками
пара.
     В общем, это произошло приблизительно так: он шел с таким видом,  что
между мною и штурманом произошел краткий спор (который лучше не  приводить
в этой книге) по вопросу о том, не принадлежит ли этот корабль  к  составу
Северного флота. Убедившись, что это не так, мы  ушли  от  него,  как  это
любил делать мой штурман. Потом резко развернулись и взяли курс на цель.
     Жаль, что я не могу нарисовать ту довольно  сложную  фигуру,  которую
мне пришлось проделать, чтобы сбросить торпеду по возможности  точно.  Это
была восьмерка, почти полная, причем в перехвате я произвел  две  атаки  -
первая была неудачной. Потом мы стали уползать,  именно  уползать,  потому
что, как это вскоре выяснилось, и немцы не потеряли времени даром.
     Еще во время первого захода стрелок закричал:
     - Полна кабина дыму!
     Три сильных удара послышались, когда я заходил второй раз, но некогда
было думать об этом, потому что я уже лез на рейдер со стиснутыми  зубами.
Зато теперь у меня было достаточно времени, чтобы  убедиться  в  том,  что
машина разбита.  Горючее  текло,  масло  текло,  и  если  бы  не  штурман,
своевременно пустивший в ход одну  новую  штуку,  мы  бы  давно  погорели.
Правый мотор еще над целью перешел с маленького шага на большой,  а  потом
на очень большой - можно сказать, на гигантский.
     Конечно, у нас были лодочки и можно было приказать экипажу выпрыгнуть
с парашютами. Но эти лодочки мы испытывали под  Архангельском,  на  тихом,
глухом озерке, и то, вылезая из воды, дрожали, как  собаки.  А  здесь  под
нами было такое неуютное, покрытое мелкобитым льдом холодное море!
     Не буду перечислять тех кратких докладов о состоянии машины,  которые
делал мой экипаж. Их было много - гораздо больше,  чем  мне  бы  хотелось.
После одного из них, очень печального, штурман спросил:
     - Будем держаться, Саня?
     Еще бы нет! Мы вошли в облачко, и в двойном кольце  радуги  я  увидел
внизу отчетливую тень нашего  самолета.  К  сожалению,  он  снижался.  Без
всякого повода с моей стороны он вдруг резко пошел на  крыло,  и  если  бы
можно было увидеть смерть,  мы,  без  сомнения,  увидели  бы  ее  на  этой
плоскости, отвесно направленной к морю.
     ...Сам не знаю как, но я вывел машину. Чтобы облегчить ее, я приказал
стрелку сбросить пулеметные диски. Еще десять минут -  и  самые  пулеметы,
кувыркаясь, полетели в море.
     - Держимся, Саня?
     Конечно, держимся! Я спросил штурмана, как далеко  до  берега,  и  он
ответил, что  недалеко,  минут  двадцать  шесть.  Конечно,  соврал,  чтобы
подбодрить меня, - до берега было не меньше чем тридцать.
     Не  впервые  в  жизни  приходилось  мне  отсчитывать  такие   минуты.
Случалось, что, преодолевая страх, я отсчитывал их с отчаянием, со злобой.
Случалось, что они лежали на  сердце,  как  тяжелые  круглые  камни,  и  я
тоскливо ждал - когда же, наконец, скатятся в прошлое еще один мучительный
камень-минута!
     Теперь я не ждал. С  бешенством,  с  азартом,  от  которого  какое-то
страшное веселье разливалось в душе, я торопил и подталкивал их.
     - Дотянем, Саня?
     - Конечно, дотянем!
     И мы дотянули. В полукилометре от берега,  на  который  некогда  было
даже взглянуть, мы плюхнулись в воду и не пошли ко дну, как  это  ни  было
странно, а попали на отмель. Ко всем неприятностям  теперь  присоединились
ледяные волны, которые немедленно окатили нас с  головы  до  ног.  Но  что
значили эти волны, и то, что машину мотало с добрый час, пока мы добрались
до берега, и тысяча новых трудов и забот в сравнении с короткой  фразой  в
очередной сводке Информбюро: "Один наш самолет не вернулся на базу"?
     Почему я решил, что это залив Миддендорфа и  что,  следовательно,  мы
сели далеко от жилых мест? Не знаю. Штурману было  не  до  вычислений,  и,
пока мы шли над морем, его интересовал единственный курс -  берег.  Теперь
ему было снова не до вычислений, потому что я приказал закрепить машину, и
мы работали до тех пор, пока не повалились кто где на сухом берегу,  между
камней, припекаемых солнцем. Тихо  лежали  мы,  глядя  в  небо  -  чистое,
просторное, ни облачка, ни тучки - и думая каждый о своем. Но это  свое  у
каждого определялось общим чувством: "Победа".
     Мы лежали совершенно без сил,  трудно  было  даже  стряхнуть  с  лица
налипший песок, и он  сам  засыхал  под  солнцем  и  отваливался  кусками.
Победа. Погасшая трубка лежала  у  штурмана  на  груди,  он  вдруг  громко
всхрапнул, и трубка скатилась. Победа. Ничего не надо, только  смотреть  в
это полное голубизны, сияния, могущества небо и чувствовать  под  ладонями
теплые гальки. Победа.
     Все было победой, даже то, что страшно хотелось  есть,  а  я  не  мог
заставить себя подняться, чтобы достать из машины бутерброды, которые Анна
Степановна сунула мне на дорогу...
     Не стоит рассказывать о том, как  мы  осматривали  машину.  Очевидно,
причиной дыма, о котором доложил  стрелок,  был  снаряд,  разорвавшийся  в
кабине. Если не считать сотни или две  пробоин,  самолет  выглядел  вполне
прилично - хотя бы в сравнении с той грудой железа, на которой мне  иногда
приходилось садиться. Но у него был один недостаток -  он  больше  не  мог
летать, и своими средствами невозможно было привести в порядок моторы.
     За обедом - у нас был превосходный обед:  на  первое  суп  из  сухого
молока, шоколада и сливочного масла, а на второе тот  же  суп,  но  уже  в
сухом виде, - было решено.
     а) закрепить  машину  там,  где  она  стояла,  глубоко  врезавшись  в
песчаную "кошку", - все равно мы не могли поднять ее на высокий берег;
     б) оставить при машине стрелка;
     в) идти искать людей и помощь.
     Я забыл упомянуть, что еще когда мы тянули над морем, кто-то, кажется
радист, заметил на берегу не то дом, не то деревянную вышку. Она  пропала,
едва мы подрулили под берег, - скрылась за поворотом.  Возможно,  что  это
был навигационный знак - то  есть  прибрежное  сооружение,  которое  очень
редко посещается судами. Тогда нам от него было бы мало толку. А если нет?
     Впрочем,  можно  было  и  никуда  не  ходить,  а  после  обеда  снова
завалиться между камней, выбрав уютное подветренное местечко, и  отдыхать,
глядя на проходящие  голубоватые  льдины,  с  которых,  звеня  и  сверкая,
сбегала вода. Но радио, к сожалению, было разбито, и  как  его  ни  вертел
упрямый радист, оно было немо, как камень.
     Словом,  все-таки  нужно  было  идти.   Куда?   Очевидно,   к   этому
навигационному знаку, который мог оказаться  электромаяком,  или  туманной
предостерегательной станцией, или еще чем-нибудь в этом роде.
     - Но, прежде всего, - сказал я штурману, где мы?
     Прошло не меньше четверти часа, прежде чем он ответил на этот вопрос!
Правда, он называл не  те  координаты,  которые  назвал  я,  когда  Ледков
спросил, где же, по моему мнению, находятся  остатки  экспедиции  капитана
Татаринова.
     Но координаты штурмана были так  близки  к  этой  точке  -  точке,  в
которую я ткнул пальцем на карте Ледкова,  -  что  я  невольно  осмотрелся
вокруг - не увижу ли сейчас в  двух  шагах,  вот  за  тем  камнем,  самого
капитана...




                              ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
                           ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЧКА


                               Глава первая
                                 РАЗГАДКА


     Пришлось бы написать еще одну книгу, чтобы подробно рассказать о том,
как была найдена экспедиция капитана Татаринова. В сущности говоря, у меня
было очень много данных - гораздо  больше,  чем,  например,  у  известного
Дюмон-Дюрвиля, который еще мальчиком с поразительной точностью указал, где
он найдет экспедицию Лаперуза. Мне было даже легче, чем  ему,  потому  что
жизнь капитана Татаринова тесно  переплелась  с  моей  и  выводы  из  этих
данных, в конечном счете, касались и его и меня.
     Вот путь, которым он должен был пройти, если считать бесспорным,  что
он вернулся к Северной Земле, которая была названа им "Землей  Марии":  от
79ё35' широты, между 86-м и 87-м  меридианами,  к  Русским  островам  и  к
архипелагу Норденшельда. Потом - вероятно, после  многих  блужданий  -  от
мыса Стерлегова к устью Пясины, где старый ненец встретил лодку на нартах.
Потом к  Енисею,  потому  что  Енисей  -  это  была  единственная  надежда
встретить людей и помощь. Он шел мористой стороной прибрежных островов, по
возможности - прямо...
     Мы нашли экспедицию, то есть то, что от нее осталось, в  районе,  над
которым десятки раз летали наши самолеты, везя почту и  людей  на  Диксон,
машины и товары на Нордвик, перебрасывая геологические партии для розысков
угля, нефти, руды. Если бы капитан  Татаринов  теперь  добрался  до  устья
Енисея, он встретил бы десятки огромных морских судов. На  островах,  мимо
которых он шел, он увидел бы теперь электрические маяки и  радиомаяки,  он
услышал бы наутофоны, громко гудящие во время тумана  и  указывающие  путь
кораблям. Еще триста-четыреста километров вверх по Енисею, и он увидел  бы
Заполярную железную дорогу, соединяющую Дудинку с Норильском. Он увидел бы
новые  города,  возникшие  вокруг  нефтяных  промыслов,  вокруг   шахт   и
лесозаводов.
     Выше я упомянул, что с первых дней на Севере я писал Кате.  Груда  не
отправленных писем осталась на Н., я надеялся, что мы  вместе  прочтем  их
после войны. Эти письма стали чем-то вроде моего дневника, который  я  вел
не для себя, а для  Кати.  Приведу  из  него  лишь  те  места,  в  которых
говорится о том, как была открыта стоянка.
     1. "...Я был поражен, узнав, как  близко  подступила  жизнь  к  этому
месту, которое казалось мне таким бесконечно  далеким.  В  двух  шагах  от
огромной морской дороги лежит оно,  и  ты  была  совершенно  права,  когда
говорила, что "отца не нашли лишь потому, что никогда  не  искали".  Между
маяком и радиостанцией проведена  телефонная  линия,  и  не  временная,  а
постоянная, на столбах. Горнорудные разработки ведутся в десяти километрах
к югу, так что если бы  мы  не  открыли  стоянку,  через  некоторое  время
шахтеры наткнулись бы на нее.
     ...Штурман   первый   поднял   с   земли   кусок   парусины.   Ничего
удивительного! Мало ли что можно найти на  морском  берегу!  Но  это  была
парусиновая лямка, в которую впрягаются, чтобы тащить нарты. Потом стрелок
нашел алюминиевую крышку от кастрюли, измятую жестянку, в  которой  лежали
клубки веревок, и тогда мы разбили ложбину от холмов до гряды на несколько
квадратов и стали бродить - каждый по своему квадрату...
     Я где-то читал, как по одной надписи,  вырезанной  на  камне,  ученые
открыли жизнь целой страны, погибшей еще  до  нашей  эры.  Так  постепенно
стало оживать перед нами это место. Я первый увидел брезентовую лодку,  то
есть, вернее, понял, что этот сплющенный блин, боком торчащий из  размытой
земли, - лодка, да еще поставленная на  сани.  В  ней  лежали  два  ружья,
какая-то  шкура,   секстант   и   полевой   бинокль,   все   заржавленное,
заплесневелое, заросшее мхом. У гряды, защищающей лагерь с моря, мы  нашли
разную одежду, между прочим расползшийся спальный мешок из оленьего  меха.
Очевидно, здесь была разбита палатка, потому что  бревна  плавника  лежали
под углом, образуя вместе  со  скалой  закрытый  четырехугольник.  В  этой
"палатке" мы нашли корзинку из-под провизии  с  лоскутом  парусины  вместо
замка, несколько шерстяных чулок и обрывки белого  с  голубым  одеяла.  Мы
нашли еще топор и "удочку"  -  то  есть  бечевку,  на  конце  которой  был
привязан  самодельный  крючок  из  булавки.  Часть  вещей  валялась  около
"палатки" - спиртовая лампочка, ложка, деревянный ящичек, в котором лежало
много всякой всячины и, между прочим, несколько толстых, тоже самодельных,
парусных игл. На некоторых вещах еще можно было разобрать  круглую  печать
"Зверобойная шхуна "Св. Мария" или надпись "Св. Мария". Но этот лагерь был
совершенно пуст - ни живых, ни мертвых".
     2. "...Это была  самодельная  походная  кухня  -  жестяной  кожух,  в
который было вставлено ведро с крышкой. Обычно под такое ведро подставляют
железный поддонок, в котором  горит  медвежье  или  тюленье  сало.  Но  не
поддонок, а  обыкновенный  примус  стоял  в  кожухе;  я  потряс  его  -  и
оказалось, в нем еще был керосин. Попробовал накачать - и керосин  побежал
тонкой струйкой.  Рядом  мы  нашли  консервную  банку  с  надписью:  "Борщ
малороссийский. Фабрика  Вихорева.  Санкт-Петербург,  1912".  При  желании
можно было вскрыть этот борщ и подогреть его на примусе, который  пролежал
в земле около тридцати лет".
     3. "...Мы вернулись в лагерь после безуспешных поисков по направлению
к Гальчихе. На этот раз мы подошли к нему с юго-востока, и холмы,  которые
казались  нам  однообразно  волнистыми,   теперь   предстали   в   другом,
неожиданном виде. Это был один  большой  скат,  переходящий  в  каменистую
тундру и пересеченный глубокими ложбинами, как будто вырытыми человеческой
рукой. Мы шли по одной из этих ложбин, и никто сначала не обратил внимания
на полу развалившийся штабель плавника  между  двумя  огромными  валунами.
Бревен было немного, штук шесть, но среди них одно отпиленное.  Отпиленное
- это нас поразило! До сих пор мы считали, что лагерь был расположен между
скалистой грядой и холмами. Но он мог быть перенесен,  и  очень  скоро  мы
убедились в этом.
     Трудно даже приблизительно перечислить  все  предметы,  которые  были
найдены в этой ложбине. Мы нашли часы,  охотничий  нож,  несколько  лыжных
палок, два  одноствольных  ружья  системы  "Ремингтон",  кожаную  жилетку,
трубочку с какой-то мазью. Мы нашли полу истлевший мешок с фотопленками. И
наконец - в самой глубокой ложбине мы нашли палатку, и под этой  палаткой,
на кромках которой еще лежали бревна плавника и китовая кость, чтобы ее не
сорвало бурей, под этой  палаткой,  которую  пришлось  вырубать  изо  льда
топорами, мы нашли того, кого искали...
     Еще можно было догадаться, в  каком  положении  он  умер,  -  откинув
правую руку в сторону, вытянувшись и, кажется, прислушиваясь к чему-то. Он
лежал ничком, и сумка, в которой мы нашли его прощальные письма, лежала  у
него под грудью. Без сомнения, он надеялся, что письма  лучше  сохранятся,
прикрытые его телом".
     4. "...Не было и не могло быть надежды, что мы увидим его. Но пока не
была названа смерть, пока я не увидел ее своими  глазами,  все  светила  в
душе эта детская мысль. Теперь погасла - но  ярко  загорелась  другая:  не
случайно, не напрасно искал я его - для него нет и не  будет  смерти.  Час
назад пароход подошел к электромаяку, и моряки, обнажив головы,  перенесли
на борт гроб, покрытый остатками  истлевшей  палатки.  Салют  раздался,  и
пароход в знак траура приспустил флаг. Я один  еще  брожу  по  опустевшему
лагерю "Св. Марии" и вот пишу тебе, мой друг,  родная  Катя.  Как  бы  мне
хотелось быть сейчас с  тобою!  Скоро  тридцать  лет,  как  кончилась  эта
мужественная борьба за жизнь, но я знаю,  что  для  тебя  он  умер  только
сегодня. Как будто с фронта пишу я тебе - о друге и отце, погибшем в  бою.
Скорбь и гордость за  него  волнуют  меня,  и  перед  зрелищем  бессмертия
страстно замирает душа..."



                               Глава вторая
                            САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ


     "Как бы мне хотелось быть сейчас с тобою", - я  читал  и  перечитывал
эти слова, и они казались мне такими холодными  и  пустыми,  как  будто  в
пустой и холодной комнате я говорил со своим отражением. Катя  была  нужна
мне, а не этот дневник - живая, умная, милая Катя, которая  верила  мне  и
любила меня. Когда-то, потрясенный тем, что она  отвернулась  от  меня  на
похоронах Марьи Васильевны, я мечтал о том, что приду к ней, как  Овод,  и
брошу к ее ногам доказательства своей правоты. Потом я сделал то, что весь
мир узнал об ее отце и он стал национальным героем. Но для Кати он остался
отцом - кто же, если не она должна была первая узнать о том, что  я  нашел
его? Кто же, если не она говорила  мне,  что  все  будет  прекрасно,  если
сказки, в которые мы верим, еще живут на  земле?  Среди  забот,  трудов  и
волнений войны я нашел его.  Не  мальчик,  потрясенный  туманным  видением
Арктики, озарившим его немой, полусознательный мир, не  юноша,  с  молодым
упрямством стремившийся настоять на своем, - нет, зрелый,  испытавший  все
человек, я стоял перед открытием, которое  должно  было  войти  в  историю
русской науки. Я был горд и счастлив. Но что мог я сделать с моим сердцем,
которое томилось горьким чувством, что все могло быть иначе!
     Лишь в конце января я вернулся в полк. На следующий день меня  вызвал
командующий Северным флотом.
     ...Никогда не забуду этого утра -  и  вовсе  не  потому,  что  своими
бледными и в то же время смелыми красками оно  представилось  мне  как  бы
первым утром на земле. Для Крайнего Севера  это  характерное  чувство.  Но
точно ожидание  какого-то  чуда  стеснило  мне  грудь,  когда,  покурив  и
поболтав с командиром катера, я поднялся и встал на палубе среди тяжелого,
разорванного тумана. То заходил он на  палубу,  то  уходил,  и  между  его
дикими клочьями показывалась над  сопками  полная  луна  с  вертикальными,
вверх и вниз, снопами. Потом  она  стала  ясная,  как  бы  победившая  все
вокруг, но побледневшая, обессилевшая, когда  оказалось,  что  мы  идем  к
утреннему, розовому небу.  Через  несколько  минут  она  в  последний  раз
мелькнула среди проносящегося, тающего тумана, и голубое, розовое, снежное
утро встало над Кольским заливом.
     Мы вошли в бухту, и такой же, как это утро, белый,  розовый,  снежный
городок открылся передо мной.
     Он был виден весь, как будто нарочно поставленный  на  серый  высокий
склон с красивыми  просветами  гранита.  Белые  домики  с  крылечками,  от
которых в разные стороны разбегались ступени,  были  расположены  линиями,
одна над другой, а вдоль бухты стояли большие каменные  дома,  построенные
полукругом. Потом я узнал, что они так и назывались -  циркульными,  точно
гигантский циркуль провел этот полукруг над Екатерининской бухто