Не могу передать, как я была счастлива и как хорошо было  у  меня  на
душе этой ночью! Мы были вместе, наконец, и теперь не расстанемся никогда.
И больше ничего не нужно было  доказывать  друг  другу  и  не  нужно  было
ссориться, как мы ссорились всю жизнь. Я взяла его руку, твердую, широкую,
милую, и поцеловала, а он поцеловал мою.
     Не помню, где мы еще бродили в эту ночь, только помню, что  никак  не
могли уйти от Невы. Мечеть с голубым куполом и двумя минаретами  повыше  и
пониже все время была где-то перед нами, и мы все время шли к ней,  а  она
уходила от нас, как виденье.
     Уже дворники подметали улицы  и  большой  желтый  круг  солнца  стоял
довольно  высоко  над  Выборгской  стороной,  и  как  нам  ни  жалко  было
расставаться с этой ночью, а она уходила, - когда Саня  вдруг  решил,  что
нужно немедленно позвонить Пете.
     - Мы спросим его, - сказал он смеясь, - как он  думал  провести  этот
вечер.
     Но я уговорила его не звонить, потому что телефон был в передней и мы
разбудили бы все семейство фотографа-художника Беренштейна.
     - Семейство очень милое, и это свинство -  будить  его  ни  свет,  ни
заря!
     У мечети - мы все-таки дошли до мечети - Саня окликнул такси,  и  нам
вдруг показалось так удобно  в  такси,  что  Саня  стал  уговаривать  меня
поехать еще на острова, а уж потом к Пете. Но ему предстоял трудный  день,
я хотела, чтобы сперва он заехал к себе и уснул хоть ненадолго...
     И мы вернулись к нему в "Асторию" и стали варить  кофе.  Саня  всегда
возил с собой кофейник и спиртовку - он на Севере пристрастился к кофе.
     - А страшно, что так хорошо, правда? - сказал он и обнял  меня.  -  У
тебя сердце так бьется! И у меня - посмотри.
     Он взял мою руку и приложил к сердцу.
     - Мы очень волнуемся, это смешно, правда?
     Он говорил что-то, не слыша себя,  и  голос  его  вдруг  стал  совсем
другой от волнения...
     Мы пошли к Сковородниковым только в первом часу.  Маленькая,  изящная
старая дама открыла нам и сказала, что Пети нет дома.
     - Он уехал в клинику.
     - Так рано?
     - Да.
     У нее было расстроенное лицо.
     - Что случилось?
     - Ничего, ничего. Он позвонил туда, и  ему  сказали,  что  Александре
Ивановне стало немного хуже.



                            Глава одиннадцатая
                                  СЕСТРА


     И вот начались эти дни, о которых я еще и теперь вспоминаю с  горьким
чувством бессилия и обиды. По три раза в день мы ходили в клинику  Шредера
и долго стояли перед маленькой витриной,  в  которой  висел  температурный
листок: "Сковородникова - 37; 37,3; 38,2; 39,9". Но это  было  не  простое
воспаление легких,  когда  на  девятый  день  наступает  кризис,  а  потом
температура  падает,  как  было  у  меня  в  школе.  Это  было   проклятое
"ползучее", как сказал профессор, воспаление. Были дни, когда у  нее  была
почти нормальная температура, и тогда  мы  возвращались  очень  веселые  и
сразу начинали ждать Сашу домой. Розалия  Наумовна  -  так  звали  супругу
фотографа-художника - рассказывала, что она тоже болела воспалением легких
и что эта болезнь просто пустяки в сравнении с гнойным плевритом,  которым
болела ее сестра Берта.  Петя  начинал  говорить  о  своей  скульптуре,  и
однажды мне даже удалось уговорить его  сходить  со  мной  в  Эрмитаж.  Но
наутро  мы  снова  молча  стояли  перед  витриной  и  смотрели,  смотрели,
смотрели... Я заметила, что Петя  однажды  закрыл  глаза  и  снова  быстро
открыл, как в детстве, когда думаешь, что откроешь глаза и увидишь  совсем
другое. Но он увидел то же, что видела я и  что  мы  надеялись  больше  не
видеть: "Сковородникова - 38,1, Сковородникова -  39,3,  Сковородникова  -
40".
     Три дня подряд температура держалась на 40, потом резко  упала  -  на
несколько часов - и опять поднялась, на этот раз до 40,5. Я была  уверена,
что это не воспаление легких, и тайком от Сани  поехала  к  профессору  на
квартиру. Но он подтвердил диагноз - фокус прослушивается совершенно ясно,
- не один, а несколько и в обоих легких. Он сказал,  что  это  не  по  его
части и что Сашу уже смотрел терапевт.
     - И что же?
     - Грипп, осложнившийся воспалением легких.
     Я знала, что он заходит к Саше по  сто  раз  в  день,  что  вообще  в
клинике относятся к ней прекрасно, но все-таки спросила, не думает ли  он,
что нужно пригласить еще какого-нибудь терапевта.
     - Может быть, Габричевского?
     - Конечно, пожалуйста. Я сам позвоню ему.
     Но температура не упала оттого, что Сашу посмотрел Габричевский.
     Я почти не видела Саню в эти дни; он только звонил иногда  по  ночам,
да однажды я забежала к нему в институт, в маленькую комнатку,  отведенную
для снаряжения поисковой партии. Он сидел за столом,  заваленным  оружием,
фотоаппаратами, рукавицами и меховыми чулками. Усатый, серьезный человек в
кожаном пальто собирал у него на столе двустволку и ругался, что стволы не
подходят к ложам.
     - Ну, как она? Ты ее видела? Что говорят врачи?
     Ежеминутно звонил телефон, и он, наконец, снял  трубку  и  с  досадой
бросил ее на стол.
     - Все то же.
     - А температура?
     - Сегодня утром было сорок и две.
     - Черт! Неужели нет никакого средства?
     Он очень похудел за эти дни, у него был тревожный, усталый вид, и  он
вообще не был похож на себя, особенно на себя в первый день приезда.
     - Как ты похудела, - не спишь? - спросил  он.  -  Я  не  понимаю,  но
все-таки, какое же положение?
     - Непосредственной опасности нет.
     - Что?
     - Габричевский сказал, что непосредственной опасности нет.
     - Да ну их к дьяволу! - злобно  сказал  Саня.  -  Не  могут  вылечить
человека! Ведь она была здорова. Я же знаю, она  никогда  даже  ничуть  не
болела.
     Я сказала, что, наверно, теперь не увижу его несколько  дней,  потому
что мне разрешили дежурить у Саши и с  сегодняшнего  вечера  я  перееду  в
больницу. Он взял меня за руку и с благодарностью посмотрел на меня. Потом
проводил до ворот, и мы расстались...
     Она лежала, глядя в потолок, изредка облизывая пересохшие губы, и  не
сразу узнала меня, может быть потому, что я была в колпаке  и  халате.  Но
первое время мне все казалось, что она принимает меня за кого-то другого.
     Видно было, что она уже давно не спит и что у нее  все  перепуталось:
утро и вечер - как будто время от нее уже отступило.
     Что-то татарское стало заметно в ее лице, побледневшем  под  загаром,
широковатом, с провалившимися глазами. Она всегда немного косила, и прежде
это даже шло к ней, придавало ей невольное милое кокетство.  Но  теперь  -
это было почему-то ночами - ее  тяжелый,  косой  взгляд  исподлобья  вдруг
пугал меня. Она садилась в  постели,  прямая,  смугло-бледная,  с  косами,
переброшенными на грудь, и молчала, молчала - никакими силами я  не  могла
уговорить ее лечь. Однажды это случилось при  Сане,  и  он  долго  не  мог
придти в себя - так она напомнила ему мать.
     Мне прежде почти  не  приходилось  ухаживать  за  больными,  особенно
такими тяжелыми, как Саша, но я научилась. Это  было  трудно,  потому  что
Саша почти не спала или засыпала и сразу же просыпалась, и нужно было  все
время следить за дыханием.
     Были дни, когда жизнь возвращалась к ней - и с необыкновенной  силой.
Я помню один такой день,  четвертый  с  тех  пор,  как  я  переселилась  в
больницу. Она хорошо спала ночь и утром проснулась и  сказала,  что  хочет
есть. Она выпила чаю с молоком и съела яйцо и, когда мы  стали  закутывать
ее, чтобы проветрить палату, вдруг сказала:
     - Катенька, да ты все время со мной? И ночуешь?
     Должно быть, у меня немного задрожало лицо, потому что она посмотрела
на меня с удивлением.
     - Что ты? Я была очень больна? Да?
     - Сашенька, мы сейчас откроем окно,  а  ты  лежи  тихонько  и  молчи,
ладно? Ты была больна, а теперь ты поправляешься, и все будет прекрасно.
     Она послушно замолчала и только ненадолго задержала мою руку в своей,
когда я ароматическим уксусом вытирала ей  лицо  и  руки.  Потом  принесли
маленького, и мы стали рассматривать его, пока он ел, широко открыв глаза,
с серьезным бессмысленным выражением.
     - Очень похож, да? - спросила под маской Саша.
     Ей нравилось, что он похож на Петю, и в  самом  деле  что-то  длинное
было в этом профиле - хотя ему было всего десять  дней,  у  него  был  уже
профиль. Но мне казалось, что он похож на Саню,  -  не  на  свою  мать,  а
именно, на моего Саню: он так отчаянно, решительно ел!
     - А Петя как? Очень волнуется, да? Мне сегодня снилось, что он пришел
и сидит здесь, в этой комнате, а его от меня скрывают. Я его вижу, а Марья
Петровна говорит - его нет.
     Марьей Петровной звали сиделку.
     - А он сидит вот здесь, где ты, и молчит. Ему нельзя говорить, потому
что его от меня скрывают. Господи, я опять забыла, ведь ты  его  почти  не
знаешь!
     - Мне кажется, что я с ним сто лет знакома.
     - А Саня? Когда вы едете?
     - Должно быть, недели через две. Еще  наш  "Пахтусов"  ремонтируется.
Только в конце июня выйдет из дока.
     - А что такое док?
     - Не знаю.
     Саша засмеялась.
     - Вы счастливые, милые!
     Мы  разговаривали,  наверное,  целый  час,  между  прочим  о  Петином
"Пушкине", и Саша сказала, что ей тоже кажется, что хорошо.
     - Он очень разбрасывается, - сказала она с  огорчением.  -  Я  сперва
была против, когда он занялся скульптурой. Но у него это есть и в рисунке.
     Она вспомнила, как мы познакомились в Энске,  как  я  была  у  них  в
гостях и тетя Даша сказала про меня: "Ничего, понравилась. Такая красивая,
грустная. Здоровая".
     - А где тетя Даша? - спросила я. - Почему  она  не  приехала?  Первый
внук, такое событие!
     - Ты разве не знаешь? Она очень больна, у нее стало такое сердце, что
врачи вот еще недавно велели ей лежать чуть не полгода. Мы с  Петей  часто
ездим в Энск, почти каждое лето.
     Она говорила еще с трудом и часто останавливалась, чтобы справиться с
дыханием. Но все-таки со вчерашним  днем  не  сравнить!  Ей  было  гораздо
лучше.
     - А судья-то?
     - Какой судья?
     - Ну как же, наш судья!
     И она  рассказала  мне,  что  судья  Сковородников  -  Петин  отец  -
награжден орденом "Знак Почета".
     - Там хорошо, правда? - сказала она помолчав. - В Энске. Вы приедете?
     - Ну конечно!
     Петя вызвал меня после обхода, я полетела со всех ног и сказала,  что
Саше гораздо лучше. И  вот  что  произошло  в  приемной:  вместе  с  Петей
какой-то молодой человек в косоворотке и кепке дожидался конца  обхода.  Я
знала его по виду, потому что он часто  одновременно  с  нами  приходил  в
клинику по утрам. Мы знали, что фамилия его больной Алексеева и что у  нее
тоже держится высокая температура: на всей доске только у нее и у Саши.  И
вот, когда я стояла с Петей  в  приемной,  вдруг  вышла  сестра  и  быстро
сказала ему:
     - Вы к Алексеевой? Пройдите, пройдите.
     И мы слышали, как она шепнула нянечке, дежурившей у гардероба:
     - Скорее дайте халат... Может быть, еще застанет.
     Это было страшно, когда, стараясь ни на кого  не  смотреть,  он  стал
торопливо надевать халат и все не мог попасть  в  рукава,  пока,  наконец,
нянечка не накинула ему халат на плечи, как пальто.
     Мы продолжали разговаривать, но Петя больше не слушал меня. Вдруг  он
так побледнел, что я невольно схватила его за руки.
     - Что с вами?
     - Ничего, ничего.
     Я усадила его и побежала за водой. Ему стало дурно.
     Профессор-терапевт,  с  которым  я  говорила  в  этот  день,  отменил
сердечные  лекарства  и  сказал,  что  мы  вообще  "слишком  пичкаем  Сашу
лекарствами". Уходя, он сказал, что на днях читал  о  замечательном  новом
средстве против воспаления легких - сульфидине, недавно открытом учеными.
     К вечеру Саше стало немного хуже, но я не очень расстроилась,  потому
что к вечеру ей обычно становилось хуже. Я читала, держа книгу  под  самой
лампочкой, стоящей на кроватном столике, и  набросив  на  абажур  косынку,
чтобы свет не беспокоил больную. Накануне Саня прислал мне несколько книг,
и я читала, как сейчас  помню,  "Гостеприимную  Арктику"  Стифансона.  Мое
участие в экспедиции было окончательно решено, и именно как геолога. Через
несколько дней я должна была явиться к профессору В., который был назначен
руководителем научной части. Конечно, я не собиралась скрывать,  что  пока
еще знаю о Севере очень мало.  Книги,  которые  прислал  Саня,  непременно
нужно было прочитать, потому что это были основные книги.
     Должно быть, в  третьем  часу  я  встала,  чтобы  послушать  Сашу,  и
увидела, что она лежит с открытыми глазами.
     - Ты что, Сашенька?
     Она помолчала.
     - Катя, я умираю, - сказала она негромко.
     - Ты поправляешься, сегодня тебе гораздо лучше.
     - Так было бы не страшно, а что маленький - страшно.
     У нее глаза были полны слез, и она старалась повернуть голову,  чтобы
вытереть их о подушку.
     - Его возьмут в институт, да?
     - Да полно тебе, Сашенька, в какой институт?
     Я вытерла ей глаза и поцеловала. Лоб был очень горячий.
     - Возьмут в институт, и я его потом не  узнаю.  А  почему  Пети  нет?
Почему его не пускают? Какое они имеют право его не пускать?  Они  думают,
что я его не вижу? Вот же он, вот, вот!
     Она хотела сесть, но я не дала. Сиделка вошла,  и  я  послала  ее  за
кислородной подушкой...
     Что же рассказывать об ужасе, который начался с этой ночи!
     Каждый час ей впрыскивали камфару, и  все  короче  становились  часы,
когда она могла дышать без кислородной подушки. Температура падала, и  уже
ни камфара, ни дигален не действовали  на  сердце.  Она  лежала  с  синими
пальцами, и лицо становилось уже восковым, но все еще что-то делали с этим
бедным, измученным, исколотым телом.
     Не знаю, как долго все это продолжалось, должно быть - долго,  потому
что снова была ночь, когда один из  врачей,  какой-то  новый,  которого  я
прежде не видала, осторожно вышел к нам в коридор из палаты. Мы  стояли  в
коридоре. Саня, Петя и я. Нас зачем-то прогнали из палаты. Он  остановился
в дверях, потом медленно направился к нам.



                            Глава двенадцатая
                            ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ


     Как много узнаешь о человеке, когда он умирает!  Я  слушала  речи  на
гражданской панихиде в Академии художеств и думала, что едва ли  Саше  при
жизни говорили и половину того хорошего, что о ней говорили после смерти.
     Гроб стоял на возвышении, и было  очень  много  цветов,  так  что  ее
бледное лицо было едва видно между цветами. Все обращались к ней почему-то
на "ты" и говорили, что  она  была  "прекрасным  художником",  "прекрасным
советским человеком" и что "внезапная смерть бессмысленно оборвала" и  так
далее. И так далеки были эти речи от мертвого торжественно-строгого лица!
     Я плохо чувствовала себя и с  трудом  простояла  до  конца  панихиды.
Больше нечего было делать - после  такой  ежечасной,  ежеминутной  работы,
работы  самой  души,  которая  всеми  силами  стремилась  спасти  близкого
человека. Теперь я была свободна. В каком-то оцепенении я стояла у  гроба.
Саня стоял рядом со мной, но я почему-то видела его  то  ясно,  то  как  в
тумане. Не отрываясь, он смотрел на сестру, и у него  было  усталое,  злое
лицо, как будто он сердился, что она умерла.
     Он все сделал - заказал гроб и машину, распоряжался, ездил в  загс  и
на кладбище, меня отправил в "Асторию", а сам всю  ночь  провел  с  Петей.
Теперь он стоял рядом со мной и смотрел,  смотрел  на  сестру,  как  будто
хотел насмотреться на всю жизнь. Я спросила у него,  как  Петя;  он  молча
показал мне его в толпе, стоявшей в ногах у гроба.
     Петя был ничего, но странным показалось мне его бледное,  равнодушное
лицо; он как будто терпеливо ждал, что вот, наконец, кончится эта  длинная
процедура и Саша снова будет с ним, и все снова  будет  прекрасно.  Старик
Сковородников, накануне приехавший на похороны,  стоял  за  ним,  и  слезы
нет-нет, да и скатывались по щекам в его большие,  аккуратные  седые  усы.
Потом у меня снова стал  какой-то  туман  в  глазах,  и  я  не  помню  как
кончилась панихида.
     Должно быть, это было на второй или третий день после  похорон  Саши.
Старик Сковородников возвращался в Энск и зашел к нам в  "Асторию",  чтобы
проститься. У Сани кто-то был, кажется агент,  отправлявший  снаряжение  в
Архангельск, и  мы  прошли  в  спальню.  Везде  валялись  ватные  костюмы,
варежки, рюкзаки... Экспедиция уже переехала в Санин номер из Арктического
института.
     Я усадила старика на кровать и стала угощать его кофе.
     - Едете? - спросил он.
     - Да, теперь скоро.
     Мы помолчали.
     - Извините, я вас еще мало знаю, - сказал он, - но много слышал и  от
души рад, что Саня, которого я считаю за сына, соединил свою жизнь  именно
с вами. Конечно, грустно, что так случилось... Отпраздновали бы  вместе...
Но в жизни не закажешь...
     Он вздохнул и повторил еще раз:
     - В жизни не закажешь...  Мне  Петя  говорил,  что  вы  заботились  о
Сашеньке, и я от души вам благодарен.
     Я спросила, как здоровье Дарьи Гавриловны.
     - Да в том-то и  дело,  что  плохо.  Не  велят  ей  вставать.  Одышка
страшнейшая. Если бы  она  была  здорова,  мы  бы  немедля  взяли  к  себе
ребеночка. И Петя жил бы у нас хоть некоторое время. А теперь  не  то  что
взять - я не представляю себе, как и вернуться. Ведь она умрет, как узнает
о Сашеньке. У нее вся жизнь была в Сашеньке и Пете.
     Я знала, о чем он думает, вертя  в  руках  старую  медную  зажигалку,
переделанную из патрона, -  должно  быть,  память  со  времен  гражданской
войны. Я сама подумала об этом, вернувшись на Петроградскую после похорон.
     ...Пуст был белый некрашеный стол, и не нужны никому маленькие  кисти
и неоконченный медальон-миниатюра  в  старинном  духе,  над  которым  Саша
работала в последнее время.
     "Так было бы не страшно, а что  маленький  -  страшно".  Она  как  бы
оставила маленького сына у меня на руках. Она просила бы меня о нем,  если
бы умирала в сознании.



                            Глава тринадцатая
                              МАЛЕНЬКИЙ ПЕТЯ


     Я могла провести с мальчиком только  две  недели  -  наш  отъезд  был
назначен на середину июня. Но две недели - это не так уж мало для грудного
ребенка, которому и всего-то было только две  недели.  Теперь  мне  смешно
вспомнить, как я боялась не только взять его на руки, но даже  дотронуться
до него, когда мы с Петей пошли  в  клинику,  чтобы  взять  его  домой.  Я
ахнула, когда, рассказывая, как нужно обращаться с грудными детьми, сестра
высоко подняла его на ладони. Она подняла его одной рукой. Он  заревел,  а
она сказала хладнокровно:
     - Легкие развивает.
     Бутылочки нужно было кипятить, кормить каждые три часа, купать  через
день. У меня голова пошла кругом от ее наставлений! Наконец,  как  это  ни
было страшно, я все-таки завернула ребенка и взяла  его  на  руки.  Должно
быть, я сделала это слишком осторожно,  потому  что  сестра  засмеялась  и
сказала:
     - Смелее, смелее!
     И днем и ночью я была занята: то нужно было пеленать его, то кормить,
то купать, утром и вечером я  ездила  в  клинику  за  грудным  молоком,  -
словом, возни было много. Но странно, с каждым днем мне было  все  труднее
представить себе, что скоро не будет этих вечерних купаний, когда мальчик,
который очень любил  купаться,  важный,  как  маленький  король,  лежал  в
корыте, и не будет бесконечных споров с Розалией Наумовной о соске - нужно
ее давать или нет.
     Разумеется,  ничего   не   переменилось.   Башкирское   геологическое
управление прислало мне командировку на год  в  распоряжение  Арктического
института, профессор В. вызвал меня, и мы подробно обсудили  геологическую
задачу высокоширотной экспедиции, причем я порядочно "плавала